Я хочу стать чайкой

Что делает вас счастливым?

Это был первый вопрос, который я задал всем тем людям, что присутствовали на тренинге уверенности в себе. Такие тренинги я называл разными словами: «Верность себе», «Слышимость сердца», «В гармонии с собой». Все приходило к одному сценарию: какое бы название не носила программа, там всегда было что-то, что направлено в тебя и только в тебя. И ответы, соответственно, были почти всегда однотипные: радость близких, осознание своей нужности, садоводство, общение с животными/людьми, новые начинания, чтение книг. Я не слышал о том, чтобы кто-то говорил о том, что ему неприятно; оно и понятно, что вряд ли сломанная нога сделает вас счастливым, а смертельный диагноз внесет в жизнь эйфорию. Отнюдь, люди боялись этого и так было правильно. Такие тренинги проводились в центре психологической помощи молодежи раз в полгода, затем я уже не слышал о тех людях, которые посещали программу. Некоторые из них, конечно, оставляли отзывы о программе и уходили восвояси. Они были счастливы, что мы смогли открыть глаза на их проблему, что они смогли сами взять и побороть ее. Был четверг, около шести часов вечера, как в центр вошла девушка, которая попросилась в группу «Уверенности в себе». Я словил себя на мысли о том, что забыл предупредить ее об отмене тренинга сегодня. — Здравствуй, ты записывалась на тренинг? — спросил я с улыбкой на лице, держа в руках ассоциативные карточки, которые купил совсем недавно. Это был пятый набор в нашем центре, картинки которого отображали жестокий сценарий: сцены насилия, побои и холодное оружие. Мы не часто применяли с коллегами такую практику в карточках, но когда на консультацию приходил человек, у которого были глубокие, трудно выводящиеся проблемы — мы прибегали к таким ассоциациям и выходили на нужную тропу решения. — Уж прости меня, но я вынужден был его отменить, так как группа не набралась, но в следующий четверг все в силе. Девушка только нерешительно пожимает плечами, мол, это было предрешено за меня. — Мне уйти, да? — Нет, нет. Оставайся, я могу провести с тобой консультацию, не зря же ты пришла. — я пытался говорить располагающе, чтобы она чувствовала себя как дома и не смущалась. Она попросила называть ее Ливингстон и согласилась на мое предложение.

***

— Я хочу стать чайкой. Знаете, лететь над землей сквозь пространство и время, наблюдать череду событий там, на горизонте, и ни о чем не думать. Вспорхнуть крыльями и сделать крутое пике, сотворить в небе мертвую петлю, а затем падать вниз, остановившись в пяти сантиметрах от морской глади и полететь горизонтально. — Она сидела на кушетке и смотрела на переливающиеся огоньки диско-шара, что до этого попросила включить. Я внимал каждому ее слову, но ловил себя на мысли о том, что не встречал такого человека ранее. Все хотели стать похожими на своих родных: дядю, тетю, бабушку или двоюродного брата; все хотели обладать чертами характера людей или летать высоко в небе, плавать глубоко под водой, не бояться темноты, но никто не хотел стать чайкой. — Да, это моя главная мечта. Всю жизнь, что я помню, мне хотелось быть чайкой. — Ты читала повесть Баха «Чайка Джонатан Ливингстон» и она вдохновила тебя? — спрашиваю я, зацепившись за ее слова о пике, пространстве, времени и море. — Может быть. Это не важно, потому что до ее прочтения я знала: есть чайки и мне суждено стать одной из них. Только раньше я не думала о том, как это прекрасно. Я просто знала, что это, должно быть, настолько великолепно, что никто раньше не думал об этом. А я стану первой из чаек, словно Джонатан Ливингстон, который будет отличаться ото всех. И видеть истину. Я пытался зацепиться за ее же слова, придти к выводу, почему все началось именно с чаек. Почему ей предрешено стать чайкой? Кто для нее Джонатан Ливингстон? — Кто для тебя чайка? — Свобода. Чайка — это я. Я сама и никто более. Свобода. Ограничения в чем-либо привели ее к такому? Может быть, родители? Или неудавшиеся отношения? Внутренние запреты? Какие есть мотивы, чтобы так упорно хотеть свободы? — Что для тебя есть ограничения? — я слегка улыбаюсь, пытаясь не надавить на нее вопросами. — У меня нет ограничений. Я не вижу никаких причин, чтобы ставить их наравне со свободой. Это все… Глупо. — она смотрит в мои глаза и слегка улыбается. — Если вы находите мысли об ограничениях как важная составляющая личности, то вы глубоко ошибаетесь. Это не личность. Это лишь индивид. — Мы не можем говорить об этом как о чем-то заведомо верном, но это твое убеждение, Ливингстон. — Я лгал самому себе, произнося эти слова. Это ложь! Не может быть того, что тебя не ограничивает! — Это твое мнение и ты делишься с ним. И это похвально, что ты сокрушаешь барьеры. — Спасибо. — Она снова отводит взгляд и безразлично смотрит на огоньки, которые пляшут на полу, создавая свой собственный, нерушимый танец. Я нерешительно перевожу взгляд на стену, пытаясь собрать мысли воедино. Нет ограничений, такого быть попросту не может! Тогда зачем ей быть на тренинге? Может быть, ей не хватает уверенности в своих же словах? Или не хватает уверенности, что она станет чайкой? Боже, я начинаю верить в то, что она чайка, запертая в теле человека. — Расскажи мне о своей семье, Ливингстон. Все то, что ты хочешь рассказать. Она приподнимает брови и смотрит на меня в упор. Я застал ее врасплох. Но ее слова… — Вы не нашли ничего лучше, чем спросить меня о том, как мне жилось там, где-то далеко, когда я сказала вам о том, что нет никаких страхов в нашей голове? Ну вы и глупец, говоря о таком. Если мы будем ограничивать себя рассказами о прошлом, то к новому мы не придем. Нет, это было похоже на шутку. Она словно издевалась над всей системой жизненного сценария, который предполагал то, что все наши детские переживания вносят свои коррективы в жизнь. Я был загнан в тупик. А она лишь слегка улыбнулась, открыв дверь моего кабинета и удалилась прочь, не попрощавшись.

***

Я взял отпуск, чтобы раздумать обо всем, что казалось привычным. Не мог отпустить тот разговор, все думал и думал: где я неправ? И почему работа идет из рук вон? Скорее всего, все это было случайное стечение обстоятельств, которое неожиданно унесло мою «плотину» эмоций прочь. И я не мог понять то, в чем ранее был прав. И вот, стоя на пляже, я вижу знакомую фигуру Ливингстон. Мне хочется ударить ее, сказать о том, что она сломала меня. Мне хочется… Спокойствия. Не желаю ее видеть, но все так же презрительно наблюдаю за ней, не в силах оторвать взгляда, будто зная, что сейчас произойдет чудо. Будто в моей голове есть программа, сценарий, который работает прямо сейчас. И я никак не могу отключить его. Она широко распахивает свои руки и чайки, застывшие на берегу, взлетают в небо, а она становится все меньше и меньше. Мне настолько противно, что я хочу отвернуться, закрыть свои глаза, но мои руки и ноги не слушаются меня. Все мои конечности оцепенели, когда я увидел, как ее фигуры не стало. — Свобода! Свобода! — Я слышу птиц, различаю слова в их гогочущем, всеобъемлющем крике. Я слышу в них Ливингстон, которая пропала. И больше никогда не появится. Может быть, она среди них? — Ливингстон! — Кричу я, понимая, что мне не ответят. Чайки уже давно высоко в небе. И лишь только одна, зависнув на мгновение в воздухе, смотрит на меня. И тут же покидает пляж с остальными. — Я неправ, Ливингстон. Я был неправ. Я чувствую, как опускаюсь на дно. Вижу, как отражаюсь в морской глади где-то там, вне поверхности. И мое тело уменьшается до маленьких, невидимых там, на берегу, размеров. Я плыву по течению своих мыслей и задыхаюсь от потери воздуха. Я не знаю, как оказался тут, на глубине морской глади. Я ничего не знал о свободе, но теперь, кажется, мне открыт весь мир. И все, что ранее было неизведанно. Мои знания ограничиваются в одну маленькую точку, невидимую ранее. Мои оковы сброшены на берегу, а сам я делаю глубокий вдох. Свобода.