неизвестной.

1839 г. Сентября 3 дня.

Просторный кабинет поэта освещали последние лучи догоравшего летнего солнца. Лучи эти, наполнявшие комнату особенным, блекло-золотимым светом, доходили до самых тёмных ее углов. Невдалеке от окна находился массивный секретер, за которым, склонив голову, сидел Михаил Юрьевич. Манжеты его рубашки были неряшливо выпачканы какой-то чёрной известью. Он держал в руке небольшой уголёк и внимательно выводил какие-то линии на потёртом желтоватом листе, который ранее был использован им же для некоторых черновых записей. Справа от него, в изящно-нелепой позе франта, которая так не шла к благородному лицу статного молодого человека, высоко подняв голову, неподвижно сидел друг поэта, Святослав Раевский. — Скоро? — Раевский невольно улыбнулся, и добродушная улыбка его исказила до той поры застывшие черты лица. — С тебя хватит. — Лермонтов отвечал не то нехотя, не то просто сухо, но взгляд его все это время был намертво прикован единственно к одному предмету его занятий. Друг его, между тем, облегченно выдохнул, потянул затёкшую шею, слегка сгорбил спину и, приняв наконец удобное положение, начал внимательно наблюдать за работой Мишеля. Тот как-то давно пообещал нарисовать портрет Раевского, но стремительные перемены в их бурной молодой жизни задержали обещание поэта, которое он мог выполнить лишь теперь. — Ты слышал последние новости? — невзначай бросил Святослав. — А должен? — Лицо Михаила Юрьевича исказила беззлобная усмешка. — Занимательного нет, одни пустые сплетни, — продолжал Раевский, словно желая скорее переменить тему разговора и сказать, наконец, то, о чем имел нужду высказаться. Лермонтов тотчас уловил в речи друга несвойственное тому плутовство. — К чему тогда ты заводишь разговор? — он менее всего желал упрекнуть взволнованного Раевского, но именно так было воспринято это замечание. — Ты хочешь сказать о Соллогубе¹ ? — Михаил Юрьевич слегка вскинул бровями и повернулся к другу, всем своим ребяческим видом выражая безразличие к очередному пасквилю. — Как, ты знаешь? — Раевский был удивлён. — Презабавная вещь, не находишь? — он многозначительно улыбнулся. — Все теперь только об этом и толкуют: смеются и указывают на тебя. Это совершенная дрянь. — Святослав Раевский никогда не был вспыльчив или невежествен, но до дела, касающегося его друга, в особенности Мишеля Лермонтова, он всегда был особенно ревностен. — Бог с ними, — снисходительно отвечал ему Лермонтов, вновь принимаясь за своё занятие. — Одно жаль, — он прибавил как-то вполголоса, словно говоря это не другу, а самому себе, — дамы куда охотнее смеются над тем, что у человека порядочного едва вызовет улыбку, когда как действительно достойные внимания вещи проходят мимо всяких модных наших салонов. — Остановившись здесь, Михаил Юрьевич прервал свою мысль громким, бодрым и непонятным восклицанием: — А Соллогуб, наверное, написал меня горбатым! Последняя фраза оказала решительное действие на Раевского, который на некоторое время о чём-то глубоко задумался. Поэт тем временем всё так же безмолвно трудился над портретом друга. Стоит заметить, что Святослав Раевский, хотя и был шестью годами старше своего приятеля, всегда уважал в последнем остроту ума и, главное, душу и глубину чувства. Но Мишель никогда не оттенял своего друга, а тот, в силу своего благородного воспитания и доброго нрава, никогда не осуждал и не держал на Мишеля обиды. Не всякий раз Раевский понимал дословно престранные замечания Лермонтова, бывшие для последнего оплотом внутреннего я, но, всё же, он как никто другой чувствовал что-то роковое в судьбе друга. И такие размышления занимали его всякий раз, когда Лермонтов решал сострить в отношении себя. — Ты не достал для меня список? — Михаил Юрьевич нарочито нарушил воцарившуюся тишину. — Зачем тебе? — улыбнулся Раевский. — Как зачем? — Его тон сделался каким-то надменно-поучающим и с тем вместе горько-насмешливым. — Мне необходимо надо взять пример с этого Леонина; всё у него из рук вон плохо, неужели я так не могу? И потом, надо знать мнение света обо мне. Без этого нынче никуда! — Заканчивай, Мишель, — Святослав откровенно рассмеялся, а за ним и сам поэт. Напряженность Раевского окончательно отступила, и он, охваченный не то энтузиазмом, не то острым желанием наскоро довершить своё дело, поспешно продолжил: — Ты знаком с Ветлицкими? — Что за дело, друг? — Михаил Юрьевич перекинул на него свой недоумённый взор. — Я был у них на днях. Они приглашают к себе, — он сделал небольшую паузу и немного погодя, заметив изменения в лице обеспокоенного Мишеля, добавил: — сегодня. Долго просили меня поговорить с тобой. Они желали бы видеть тебя, как понимаешь… — Ты же знаешь, — хотел было возразить Лермонтов, пока Раевский не прервал его: — Я убеждал их наперёд, что ты не согласишься, но хозяин оказался непримирим и настойчив до крайней степени. — Я не собираюсь быть шутом для развлечения публики: об этом за меня уже постарались. — Блеск в глазах Михаила Юрьевича в мгновение потух, и он, поняв, наконец, к чему так долго подводил его Раевский, вновь отвернулся, с безразличием бросив другу: — Сходи без меня. — Я говорю тебе об этом единожды потому, что Ветлицкий мог бы помочь в издании сочинений, — Раевский говорил неестественно сухо и твёрдо, вероятно, в надежде убедить друга. — К тому же, и он, и его супруга — люди исключительно благородные, — все ещё продолжал он говорить наставническим тоном, ожидая положительного ответа Мишеля. Последний, к слову, не любил без нужды прекословить Раевскому, поскольку уважал в нем человека справедливого и рассудительного. — Я собирался в Царское сегодня, — Михаил Юрьевич нехотя посмотрел на Святослава и неестественно улыбнулся, надеясь таким образом умерить пыл и настойчивость друга. Раевский устало выдохнул. — Я дал им слово, Мишель, — он в последний раз прибегнул к попытке уговорить его. — Тогда и мне дай слово, что не станешь расхваливать меня перед ними при каждом удобном случае, — согласился наконец поэт. — А завтра в Царское. Раевский улыбнулся; улыбка это была какой-то робкой, едва заметной на его лице, но радость и удовлетворение его она передавала вполне. Поэт, поддавшись другу, наконец отвлёкся от разговора с целью продолжить работу, а Святослав принялся молча наблюдать за ним. — Они пригласили не многих; некоторых ты знаешь коротко, но они об тебе теперь не лучшего мнения, — после непродолжительного молчания с неподдельной горечью произнес Раевский. — Это не должно дойти до Ветлицких. — Тем лучше. — Теперь сам Мишель пытался ободрить его своим неестественно-веселым настроем, — так мы точно не заскучаем. — Да-да, — поспешно согласился он. — Но заскучать, быть может, и придётся, — Раевский говорил откровенно, пусть даже и во вред себе, — ты знаешь, везде находятся надоедливые барышни с альбомами. Лермонтов рассмеялся и, вставая, похлопал его по плечу. — Принимайте, господин Раевский, — с усмешкой произнес он, преподнося другу небольшой, но искусно выполненный набросок. Тот привстал, пожал плечами и улыбнулся. Больше, конечно, из-за нелепого слова «господин», которое так не любил слышать в отношении к себе.

***

— Ты так представляешь себе малочисленное общество? — с язвительным упреком, полушепотом, обратился Лермонтов к Раевскому. Последний не нашёлся, что на это ответить, и отвёл взгляд. Товарищи, вместе с прибывшими гостями и хозяйкой дома, дожидались опаздывающих в небольшой, но уютно прибранной гостиной в особняке Ветлицких. Вопреки их ожиданиям, приглашено на сегодняшний ужин было куда больше гостей, чем наивно полагал Раевский. Они с Лермонтовым стояли около кресла, и все это время, начиная с момента их прибытия, последний то и дело выговаривал своему другу. Но Святослав не принимал эти замечания: он думал лишь, как скорее и лучше представить Михаила Юрьевича сначала Анне Сергеевне Ветлицкой, а после, что куда важнее для дальнейшей литературной карьеры Мишеля, ее супругу Григорию Петровичу. Он знал, что Ветлицкий имеет прочные связи в этой сфере и в действительности мог бы многим поспособствовать Михаилу Юрьевичу. Раевский — один из немногих, кому Лермонтов доверял свои серьёзные, глубокие произведения, а не шуточные, доходящие до неприличия поэмы, которые писал исключительно для того, чтобы позабавить товарищей по юнкерскому училищу. Раевский искренно грезил о том, чтобы его другу разрешили наконец напечатать собрание сочинений.