В семнадцать лет серьезность не к лицу

      Новый майский день практически ничем не отличался от предыдущих. Чуя не слишком жаловал весну, однако сейчас мало что могло испортить его настроение. В этом году он получил работу в одной из японских школ, а потому сейчас всецело отдавал себя учебному процессу.       – Доброе утро, класс, – с улыбкой зайдя в кабинет, Чуя поприветствовал своих учеников и подошел к столу, на ходу открывая журнал.       Он ещё не успел окончательно привыкнуть к тому, что университетская жизнь осталась позади, а перед ним – дети, которым предстоит ещё столько всего узнать. Довольно часто Чуя ловил себя на мысли, что ведь и сам не так давно был таким же учеником с горящими глазами, влюбленным в литературу. Что же, последнее за эти годы ничуть не изменилось. И теперь он каждый день приходил в класс и улыбался детям, а после начинал урок.       Одна из учениц Накахары говорила о том, что раньше японская литература казалась ей довольно скучной, но молодой учитель, ещё полный энтузиазма, в отличие от своего предшественника, сумел вдохнуть жизнь в этот предмет, многих заразив своим интересом.       Сегодняшний урок посвящался поэзии. Чуя быстро записывал на доске известные фамилии, как вдруг позади прозвучало:       – Накахара-сенсей, а кто ваш любимый поэт?       – О. Есть кое-кто особенный, – хмыкнул Чуя, отойдя от доски и облокотившись о свой стол. В глазах Хигучи, задавшей этот вопрос, он видел неподдельный интерес, да и другие ученики тоже внимательно смотрели на него, терпеливо ожидая ответ. Выдержав короткую паузу, Чуя наконец ответил: – Но он не японец.       – Француз?       – Да, но как вы…       – Мы все знаем, что вы очень любите Францию, вы не раз об этом говорили. Догадаться было несложно.       – Что же, вы совершенно правы, – кивнул Чуя, выглядевший в этот момент очень довольным. – Он – "путник в башмаках, подбитых ветром". Артюр Рембо. Этот человек писал не так долго, вскоре бросив поэзию, однако стал великим, пусть даже признание получил не сразу. Но главное – его поэзия была… Свободной. Он жаждал, чтобы она несла с собой перемены или даже бросала вызов, в противном случае она казалась пустой. И ему определенно это удалось. Никто раньше не обращался со словами так открыто, искренне и дерзко, как Рембо.       – А вы можете рассказать о нем побольше? – Чуя даже немного удивился, когда обычно робкий Накаджима тоже заинтересовался и подал голос.       – Думаю, в следующий раз, – уклончиво ответил он. Неловко было признаваться детям в том, что французская поэзия нравилась ему больше классической японской. Сам Чуя тоже изредка брался за карандаш, покрывая страницы записной тетради ровными строчками, мечтая, что однажды его стихи будут сравнивать с работами того, кем он так восхищался. – Не забывайте, что у нас все еще идет урок.       – Но, может, хотя бы… – от собственной смелости Ацуши даже зажмурился. – Расскажете нам одно стихотворение?       – А это я могу, – мягко улыбнувшись в ответ, Чуя подошел к окну, скрестив руки на груди, и устремил взгляд в небо, наблюдая за тем, как плывут облака.

On n'est pas sérieux, quand on a dix-sept ans. – Un beau soir, foin des bocks et de la limonade, Des cafés tapageurs aux lustres éclatants! – On va sous les tilleuls verts de la promenade. Les tilleuls sentent bon dans les bons soirs de juin! L'air est parfois si doux, qu'on ferme la paupière; Le vent chargé de bruits – la ville n'est pas loin – A des parfums de vigne et des parfums de bière…

      Дети слушали, затаив дыхание. Даже обычно апатичный Акутагава, хоть и не проявил никаких эмоций и тщательно скрывал интерес, все-таки оторвался от книги. Они не понимали французский, но необычный, непривычный слуху язык казался им неожиданно приятным.

– On n'est pas sérieux, quand on a dix-sept ans Et qu'on a des tilleuls verts sur la promenade…

      Неожиданно картинка смазалась, будто нервный художник, раздосадованный неудачей, резко провел кистью по всему холсту. Чуя удивленно моргнул, отступая, и схватил со стола классный журнал, как внезапно все тетради учеников взвились в воздух, разлетаясь на страницы, скрывая за собой детей. К горлу начала подступить паника, но ровно в тот момент, когда все начало распадаться на мельчайшие фрагменты, окружая его со всех сторон, Чуя резко...       ...открыл глаза.       Он моргнул и тут же прикрыл рот ладонью, зевая, и потянулся, приподнимаясь.       В собственной постели.       Сон быстро улетучивался, утекал сквозь пальцы, и спустя всего минуту Чуя уже не мог вспомнить, что видел. Наверное, ничего особенного...       "Рандо-сан?.." – вдруг в голову словно ударила молния.       Рандо... Нет, Рембо. Как же давно Чуя не произносил имя этого человека, чьи последние слова, обращенные к нему, намертво впечатались под кожу, превратившись в настоящее наставление.       На губах появилась слабая, печальная улыбка. Чуя откинулся обратно на подушки, закрывая глаза.       "Я все делаю правильно, Рандо-сан".       Ещё минута – остатки воспоминаний из сна плавно растворились в солнечном свете вместе с миром, в котором Чуя был – смешно представить! – обычным учителем без способности.       Но в мире эсперов начинался новый день.