Луна

Вьётся вьюга и воет, валит и, опрокидывая, руша, сбивает с ног. Разворотила, нелёгкая, дубья-колодья, замела дверь, засыпала окна — хоронит серебряный Чучелкин терем. Холодна зима — белый снег. © А. Ремизов

Ложатся косо яркие полосы света, широкие и длинные, освещают тёмный вагон. Летит он по гладкой блестящей дороге, сцепившись с нею, ухватившись за паровоз, свистящий в ночи. По болотам Западного края, через леса его, мимо белых печных дымов, голубых фонарей, красных окошек пятистенков. Освещают широкие полосы ночные выточенное, украденное у мрамора лицо спящего. Мерцают на его плечах три звёздочки, попадают они в полосы света, вспыхивают и гаснут. Вспыхивают и гаснут на пальце его отчеканенные на золоте и стали кольца слова. Спит он беспокойным сном, пока мчит его курьерский по землям Западного края. Мелькает в окне свет луны, отделяется от него прозрачная тень — то ли из невозвратных, то ли из не начавшихся далей. Приближается к лицу спящего, наполняет тёмный вагон запахом ветра, дождя и ладана. — Колокол мой неумолчный, крест мой серебряный, ровная половина моей души. Раскачивается тень, не может разбудить серебряного. И выть-плакать бы, а она опускается к его ногам, глядит да руки гладит — белые длинные узкие ладони. Потом расправляется как-то, становится ярче и вдруг говорит так, будто приходит не впервые: — Кажется нам, серебряный, что мы оба — цветы сирени. Яркие, тянемся к солнечному лику или киваем задумчиво лазурной тени сада. Или как яблоневые цветы, летим с западным ветром, белые, прозрачные оба. Вот нагрянет ливень, подхватит нас, собьёт своими каплями, и мы упадём. Подсветит нас, нездешних, зеленоватая мёртвая луна — и оставит одних — смотреть друг на друга. Но будь же… Ты всегда будь, серебряное моё солнце! Покачивается тень, плачет, не хочет уходить, а надо. Нет места тени среди поездов и станций — ни места нет, ни время не настало. Касается она осторожно мраморного лица своего серебряного и в последний миг бросает ему на колени ворох влажных белых и лиловых цветков, спасённых ею от дождя. Толкается поезд, останавливается где-то посреди темноты Западного края, дыма паровозного, кимвального вокзального гула. Открывает серебряный синие льдинки глаз. — Приходила. И хочет уснуть, а нельзя. Надо жить. Снова вьётся вдали белый дымок, светит на станции голубой фонарь, горят вдали красные огоньки окон. А здесь, в полумгле вместо фонаря — тусклый фосфорный циферблат часов, вместо окон — огонёк папиросы, вместо дыма печного — её дым. Тень невозвратная! Единственный сон. Зачем приходила тень? Сказать ли о любви, предупредить ли о чем или позвать за собой? О начале говорила или о конце? Проносятся над ним стальные дожди с огненными ветрами, и все облетают, не трогают его — стоит позади тень, тянет белые руки, пока может — укрывает от смерти. Видит он её ещё раз лишь однажды — душной дождливой летней ночью, в серебряных сетях лесных паутин, покрытых росой, когда слышны становятся за спиной два глухих тяжелых удара. Обманчив летний запах скошенной травы. Стоит серебряный с синими льдинками глаз, зовёт беззвучно свой сон. Нет теперь боли. Появляется тень невозвратная или не сбывшаяся, берёт за руку, целуя и плача. Уводит в светлую даль.