Твоя боль - моя боль

Он больше не чувствовал своего тела. Усталость валила с ног, которые уже были словно деревянные. В глазах то и дело темнело, дыхание не восстанавливалось, ведь едва он заскакивал на скамейку запасных, как его моментально отправляли на лёд снова. Он уже не различал лиц, почти не слышал команд тренера. Ребята, сидевшие на скамейке, удручённо молчали, наблюдая за последними секундами игры. Последней игры в этом сезоне. В которой он проиграл. Пять. Четыре. Три. Два. Один… Он с трудом расслышал сирену, возвестившую, что в этот раз он не стал обладателем кубка Стэнли. Сквозь белый туман, плывший в глазах плотным облаком, видел пламенный, безудержный восторг игроков «Вашингтон Кэпиталз», будто сквозь вату слышал рёв ликующей толпы на заполненной до отказа Кэпитал Уан-арене, но это всё было как-то далеко от его реальности. В изнеможении он опустился на лёд, прижался спиной к борту и уронил голову на грудь. Он ничего не чувствовал, кроме разочарования и боли, заполнявших его изнутри. Он отдал в этой серии всего себя, выложился на тысячу процентов своих сил и возможностей, но… Проиграл. Да, проиграл он, не команда. Ему не давали покоя мысли, что он чего-то не сделал, не додал, не выложился. Он винил в поражении только себя одного. Он не знал, сколько так сидел, совершенно потеряв счёт времени. Как будто во сне чувствовал, что к нему подъезжают партнёры по команде, подбадривая, сжимают его плечо, говорят что-то, наверняка банальное и ненужное. Всё, что смог он сделать — сесть на колени. И, так и не выпустив из рук клюшку, снова замер. Теперь мысли его вертелись вокруг того, как смотреть в глаза болельщикам. Они ждали, они верили… А он не смог оправдать их надежд. И… Она. Однажды она вложила своё сердце в его грудь, вплела свою душу в его, и теперь он чувствовал её даже на расстоянии. Он знал, что она верила в его победу и ждала её, как никто другой. Он чувствовал солёную влагу на своих губах, но его глаза были сухими. Её слезы… Они смешались с её любовью и отчаянием. Он пробовал их на вкус, чувствовал на себе её взгляд, хоть и знал — она за тысячи километров от него. Но он невольно поднял глаза… Сирена… Её сердце замерло, ухнуло куда-то вниз, подскочило и неистово забилось где-то в горле. Слёзы там же образовали ком, который не давал дышать. Как же так? Она пыталась найти его глазами, но режиссёры трансляции этого матча почему-то считали, что нужно показывать победителей, устроивших кучу малу где-то в углу площадки, разбрасывающих по льду краги и шлемы, водрузивших на головы свои чемпионские бейсболки. Нет, это неправильно! На их месте должны быть «Пингвины» и… Он! Когда он наконец попал в объектив телекамеры, из её глаз хлынули слёзы, сдерживать которые уже не было смысла. Он был подавлен, убит, растоптан. Горечь поражения, сковавшая его, растекалась и по её венам. Это была почти физическая боль, ни с чем не сравнимая, обжигающая даже душу, пропитавшая собою каждую клеточку организма. Она проникала под кожу, парализовывала, убивала медленно, мучительно, наслаждаясь муками и подавленностью их обоих. Когда он снова оказался в кадре, она, глотая слезы, мысленно погладив его по небритой щеке, тихо сказала: — Я с тобой… Он поднял взгляд и сквозь камеру, сквозь время и расстояние, посмотрел ей прямо в глаза, словно услышав её. Его губы едва дрогнули, но она сумела прочитать по ним его ответ. — Я знаю… Они давно были связаны невидимой, мягкой, шелковой лентой воспоминаний. Их любовь, угасая, воскресала снова и снова, чтобы сводить с ума обоих, изводить безграничной мукой и мыслями друг о друге, связывать их одной болью. Твоя боль — моя боль. Наша боль… Одна на двоих.