Вот такая вот, непростая, у нас любовь

      Когда он впервые её увидел, то мог бы запросто назвать её «чертёнком из табакерки», если бы знал это выражение. На лохматую голову она натянула капюшон темно-синей толстовки, которая была ей велика. Джинсы, как и кеды, которым лет 10, не меньше, были в пыли подземелья. Она прятала хмурый взгляд, закрывая половину лица русыми, выгоревшими на кончиках, волосами. Лицо не выражало никаких эмоций, только блеск зелёных глаз и дрожащие ресницы выдавали её страх. И он видел эту её эмоцию всего два раза.

***

— Валькион, куда отнести твой топор? — она стоит в дверях медпункта, закинув на плечи массивный топор и придерживая его одной рукой за рукоятку.       Он, держась за рану на животе, не сразу отвечает, поскольку в который раз удивляется тому, насколько она сильная. По сравнению с ним, она ростом с блоху, и тем не менее, хлебом не корми, а дай хоть подержать топор Валькиона. Он давно заметил, что он ей очень нравится, и она хочет такой же, только немного короче. И когда он представлял её, такую маленькую, на вид шестнадцатилетнюю девочку, в доспехах валькирии и с топором в руках, по его пояснице пробегали тёплые мурашки.       Он просит отнести топор в кузницу, вежливо уточняя, не трудно ли ей. «Ага». И она уходит. Она всегда так. Получает задание, или мелкое поручение, да даже обычную просьбу, кивает и уходит. Она всегда спокойна, сосредоточена и почти равнодушна. Во всяком случае, с ним. С кем-то, вроде Карен, или Алажеи, она всегда приветлива. Улыбается им, обнимает при встрече, смеётся. Особенно её веселит, когда он пытается максимально тактично отогнать от неё Невру, когда он снова засыпает её отнюдь не скромными комплиментами.

***

      Относительно недавно он ей признался. Он нервничал, был напряжен, поэтому выглядел недовольным, даже каким-то рассерженным, но он надеялся, что во мраке она этого не заметит. Там, в саду, ему показалось, что он был слишком громким и напористым, настолько напуганной она выглядела.       Сначала она не поверила и списала его «ложные чувства» на угрызения совести после истории с зельем забвения, которое она, кстати, выпила сама, но об этом позже.       От её недоверия он занервничал ещё больше, но не придумал ничего лучше, кроме как начать извиняться за своё признание. Он даже за ту подлую ложь так не извинялся. И ей пришлось его успокаивать.       Они говорили целый час. Это был второй раз, когда она ему открылась. Она многое ему рассказала. О себе, своём прошлом, о том, как она относится к любви. Она не стала лгать ему о том, что он ей не нравится. Но попросила его не лгать самому себе. И взяла с него обещание не давить на неё. Она была рада, что он понял. Вроде, он сам обрадовался. Чтобы это проверить, она приложила ладонь к его щеке: кожа была горячая. Она обожала, когда он смущался.       В тот вечер он попросил разрешения поцеловать её. Это ей чертовски понравилось, она даже ощутила некоторую власть над этим сильным мальчиком с нежным сердцем, который, к слову, был младше неё. Они целовались долго. Он этого хотел, ей это нравилось.       С того дня почти ничего не поменялось. Они не стали «сладкой парочкой», она вела себя и разговаривала с ним, как прежде, спокойно, почти равнодушно. И ловила себя на мысли, что ей нравится видеть, как он мучается. Ей было за это стыдно, но она ничего не могла с собой поделать. А он продолжал обжигаться. И всё равно хотел гореть.       Иногда, когда они оставались только вдвоём, не важно, где именно на территории штаба, или за его пределами, он просто подходил и обнимал её. Поднимал над землёй, зарывался носом в волосы, целовал её руки. А она гладила его по затылку, прижималась губами ко лбу, закрывала глаза и молчала.       Иногда он просил её петь. Он знал, что она обожает петь. Как-то раз, ещё до признания, он нечаянно за ней проследил и заметил, что она систематически уходит к морю встречать рассвет. Садится на сухой холодный песок, с наслаждением подставляя лицо морскому ветру, и поёт. Она терпеть не могла петь при нем, считала, что у неё ужасный голос. Но он все равно просил. И она пела.       А ещё он приходил к ней. Даже посреди ночи мог заявиться. Она перестала запирать на ночь дверь, потому что ей надоело каждый раз просыпаться от стука и идти открывать дверь. Поначалу она не пускала его на постель. Она садилась и спускала ноги на пол, а он опускался рядом, прислонялся щекой к её коленям и сидел так, пока её руки не уставали перебирать его волосы. Потом она сдалась и разрешила ему ложиться рядом. Как слепой котёнок, он утыкался лицом в её шею, просил хоть каплю внимания. А она слишком хотела спать, чтобы хоть как-то реагировать.       Она тоже любила приходить к нему. Но только за тем, чтобы поиграть с малышкой Флоппи. Она была без ума от живности этого мира и не упускала шанса поделиться любовью с очередным милым существом, тем более, если оно отвечало ей взаимностью. Она тихо смеялась, пока музароза, сидя у неё на ладонях, хаотично касалась крошечными лапками и носиком её щеки. А потом она поднимала глаза. И видела это «приласкай и меня, ну пожалуйста» лицо. Она отпускала музарозу в кроватку, после чего выпрямлялась и молча смотрела ему в глаза. «Умоляй». И они целовались. Он просил, а она разрешала. Он хотел, а ей нравилось.       Нет смысла скрывать тот факт, что ей было его жалко. Она действительно не солгала, когда сказала, что он ей нравится. Но она держала это под контролем. Она оставалась одна, потому что любовь — это нечто такое, что контролю не подлежит. А ей нужно всегда контролировать ситуацию. В сердце люди входят без спроса, вторгаются в любые уголки, и попробуй потом удержать их дольше, чем они планировали. Каждый, кому когда-то удавалось наполнить её жизнь радостью и занять место в её сердце, исчезал так же быстро, как кошка в ночи. Будто счастье — это всего лишь редкое праздничное удовольствие, вроде трюфельного мороженого. Она боялась этого ощущения, оно казалось ей обманчивым затишьем перед бурей. Поэтому она не давала этому стать чем-то большим. Знала, что это ничем хорошим не кончится. Не могла дать ему больше. И все равно позволяла ему быть «её Валькионом».       Однажды она чуть не довела его до слез. Он нашёл её в библиотеке, где она сидела на полу, а вокруг неё были стопки различных книг. Она искала способ попасть в свой мир. Вернее, она его уже знала, разве что собирала информацию, где можно раздобыть ингредиенты для открытия портала. Некоторые казались недостижимыми. «Костьми лягу, но достану все». А он не понимал. Он рассчитывал, что она останется тут навсегда. В конце концов, в том мире её даже никто не помнит. Она выпила зелье добровольно. Сказала, что там её никто не ждёт. В тот раз она открылась ему, рассказала о своей жизни. Даже допустила мысль, что в её возвращении нет смысла. И всё же она искала способ. Потому что она «здесь чужая». Он был расстроен, разозлён, обижен. Ушёл, разве что не хлопнув дверью. А ночью все равно вернулся, изнывая от любви. В тот день она ещё долго прорисовывала в своём воображении заплаканное лицо Валькиона, которое очень хотела увидеть.

***

      Его последнее задание не обошлось для него без травм, но он быстро восстанавливался и уже через два дня свободно передвигался. Он соскучился, не знал, куда себя деть, и слонялся по штабу, почти неосознанно разыскивая её. Он нуждался в ней, и она это знала. Бывало, целый день не попадалась ему на глаза, чтобы его «ломка» стала ещё сильнее. Да, она жестоко с ним поступала. Дразнила его, как ребёнка, а он все больше привязывался к ней, будто дворовый щенок.       Он нашёл её в лаборатории, она стояла к нему спиной, изучая какой-то свиток, который, конечно же, взяла без разрешения Эзареля. Она слышит его шаги, но не поворачивается. Чувствует, как сильные руки обхватывают её и прижимают к широкой груди, в которой быстро бьется горячее сердце. Она не хочет любить его. Но ничего не может с собой поделать.