Превращение Р.А.Пикмена

Одни люди говорят – нет ничего невозможного; вторые же ограничивают человечество узкими рамками, строгими, как мать-настоятельница в воскресной школе, окруженной тенистыми кронами синеватой листвы, что по сей день бросает на старинные двускатные крыши свои, похожие на когтистые лапы, переменчивые тени. Сейчас я редко вспоминаю детские годы, – все кажется каким-то очень далеким, а образы в моем сознании смутны и как будто затерты, смазаны, закрашены уверенно-грубыми мазками чьей-то безжалостной кисти. Впрочем, испытывая непреодолимую тоску по местам моей юности, я изредка имею возможность посетить их, предаваясь воспоминаниям при свете болезненной, изъеденной космическим ветром Луны, что безоблачными ночами окутывает Аркхэм своим обманчивым блеском. Отныне я не страшусь судьбы клятвопреступника, ибо человека дававшего обет молчания тем страшным, богомерзким тайнам в полумраке гнилостно-мерзостного подвала больше нет; и порой мне кажется, что его никогда не существовало – лишь слабая, хрупкая оболочка, что подобна хрустящему кокону мотылька, или же тем вечным мумиям фараонов, что сквозь пески ушедших времен несут немеркнущие светочи безмолвных стражей вечности. Можно подумать, что я был одним из представителей той бездумной и распущенной молодежи, что стремится в кратчайшие сроки познать юдоль земных наслаждений, отвергая ответственность и расплату за преступное легкомыслие, но это не так. Разумеется, я никогда не был аскетом, и не особо ограничивал себя в удовольствиях – но при всем этом у меня была мера. Во всяком случае, мне всегда так казалось. Но, теперь это уже не важно. Важно то, что не утонченное и исполненное разложение декадентство, скука и пресыщенность подтолкнули меня к тем неведомым, непредназначенным для людей глубинам, ассоциирующихся у многих с упадком, нет, у меня были для этого настоящие, весомые причины, о которых теперь, когда меня не связывает обет молчания, я волен рассказать. Больше всего на свете я любил жизнь – во всех ее проявлениях, пусть даже самых отвратительных; сам процесс существования в системе координат нашего мира: блуждания в пространствах под космическую музыку утекающего времени, которого мне всегда недоставало – все это создавало для меня определенный смысл. Но, естественно, будучи человеком образованным и всесторонне развитым, я не мог остановиться лишь на одной грани объекта моего обожания, и, с некоторых пор, я всерьез увлекся тем, что у обычного человека вызывает как минимум оторопь, порою доходя до приступов панического страха перед неведомым, смертью. В то время я уже начал получать образование у художественного мастера. Мой наставник был уважаемым человеком, талантливым и очень строгим – консерватором, не принимающих никаких новшеств. Думаю, именно это сыграло значительную роль в том, что мою технику люди по-прежнему признают безупречной. А ведь нередко мне хотелось задушить бессердечного старика голыми руками – он пресекал все мои попытки самовыражения, запрещая изображать тот фантастический мир, что находился в моей голове, вынуждая рисовать окаянную натуру, однообразную и все более мне безразличную. Теперь я вспоминаю уроки со смехом, но раньше порою они становились подлинной пыткой. Но, несмотря на это, я лишь упорно совершенствовал свое мастерство среди глиняных слепков античных статуй, закатных пейзажей Аркхэма и его университета в ниспадающих лучах солнца, день за днем дисциплинировано исполняя указания моего надзирателя-живописца. Нескончаемое оттачивание собственных навыков поглотило меня настолько, что однажды, когда старый сухарь снизошел до сдержанной похвалы, я лишь благодарно кивнул, не отрываясь от нанесения крошечных бликов на хрустальном графине, являвшегося на тот момент центральной фигурой в той скучной композиции. Позже, когда я понял, что могу идеально воссоздать на бумаге любой из окружающих меня предметов или людей, я совершил попытку сотворить на холсте один из образов, особенно беспокоящих меня последние несколько ночей – и потерпел сокрушительное поражение. Мое разочарование в себе и собственных способностях оказалось настолько глубоким, что на целых полгода я погрузился в бездну беспросветного отчаяния, лишившего меня покоя и сна. Невозможность создать что-то свое, умение лишь повторять однообразие окружающего мира лишило меня душевного равновесия, я оказался один на один с непобедимой, разъедающей разум апатией, столь же глубокой, как та пропасть, что отделяла меня от моих целей. И тогда верх одержала моя любовь к жизни – в поисках свежих ощущений, новых моделей и образов, в порыве безумия я вырвался из пропахшей растворителями мастерской, прочь от головокружительных ароматов краски и дерева. Я буквально окунулся в бушующую пучину безнравственных развлечений, то взлетая на зазвездные дали величия человеческого интеллекта, то опускаясь на самое дно моих низменных желаний и страстей. В поисках новизны жизни я испробовал все, благо, деньги у меня водились – отец оставил мне солидное состояние, а матери моей я вовсе не помню – говорили, она умерла при родах, но в глубинах памяти мне чудится какой-то темный силуэт, что интересно – напротив еще более темного окна – живая, разумная чернота, одухотворенный мрак. Мой упаднический настрой толкнул меня в изнеженные объятья декадентского кружка: именно там меня швырнуло из крайности в крайность, точно утлую лодчонку на бездушный риф – я всерьез увлекся смертью, этим неотъемлемым, и, пожалуй, самым веским доказательством жизни. Я стал регулярным завсегдатаем кладбищ – сперва в компании, но вскоре прогулки мои стали происходить в одиночестве – товарищей смущали дали, в которые я забирался, влекомый опийными снами и то тщание, в котором я использовал малейшую возможность проникнуть в каждый склеп. Примерно тогда я перешел к употреблению сырого мяса, и как художник сумел превратить эту процедуру в эстетическое прославление жизни, чем вызвал восторг своих приятелей. Разумеется, такое беззаботное существование не могло продолжаться вечно, и вскоре я снова начал испытывать желание приняться за работу, вернуться в свою порядком запылившуюся мастерскую, стянув вязкую паутину с сотен тысяч разношерстных кистей. Однако центральной причиной, по которой я вернулся к своему прежнему образу жизни художника, стало даже не стремительное таяние отцовского состояния, вызванное моей беспорядочной растратой, а мое неотвратимо ухудшающееся самочувствие. Бессонные ночи, проведенные в темных, душных от сладкого опийного дурмана, подвалах, экстравагантные развлечения, нерегулярное питание и избыток вредной пищи нанесли моему здоровью непоправимый урон – я таял, точно свеча, и вес мой, при довольно высоком росте был непозволительно мал, что, конечно же, сказалось на моей внешности. Ко всему добавился кашель, неизменно терзающий меня по утрам и вечерам. Жаркими летними ночами меня добивали приступы необычной лихорадки – я метался в диком сочетании кошмарного бреда, утопая в собственном зловонном поту, который нередко пропитывал перины насквозь. Довольно долго мне удавалось игнорировать мой странный недуг – я не на шутку увлекся книгами, коих в отцовской библиотеке, во всяком случае, в той части, которая не слишком пострадала от наших необузданных пиршеств, было великое множество. С некоторым удивлением я обнаружил отдельные экземпляры крайне солидного возраста – целые тома, посвященные оккультным наукам и работы известных мистиков. Мне никогда не приходило в голову, что отец – бизнесмен, как говорится, до самого костного мозга, мог изучать подобные сверхъестественные вещи. Поскольку я немного разбирался в этих вещах, благодаря моему активному общению в среде декадентов, мой ужас и восторг при виде «Неименуемых Культов» фон Юнтца трудно было себе вообразить. Моя жизнь расслоилась, точно некая фантастическая смесь в реторте безумного алхимика. Я все еще продолжал посещать собрания, правда, уже не так часто, как прежде, но большую часть времени уделял рисованию и книгам. Постоянно раздражающие мои легкие ядовитые запахи мастерской и пыльно-грибковые – библиотеки, казалось, немного усугубили состояние моего здоровья, но именно в то время, как мне кажется, я был охвачен необыкновенным творческим подъемом. Прогулки на свежем воздухе мне заменило времяпрепровождение на кладбищах. Теперь же я перейду к той части повествования, где здравый смысл остается на пороге человеческого мира, оставляя место наиневероятнейшим теориям и догадкам. К тому, что разум не может постичь, и ни одна наука не способна дать внятных объяснений – лишь химия и квантовая физика могут создать неуловимые очертания понимания сути подобных вещей. После очередного приступа лихорадки я отправился к ставшему родным кладбищу, что расположено неподалеку от дома; его воздух, наполненный кислородом и запахами свежей земли, казался мне куда более пригодным для дыхания, нежели моя собственная душная спальня. Кладбище встретило меня дружелюбно, и я с удовольствием отметил, что никто не обнаружил моего тайника – несколько прогулок назад я спрятал небольшой, но очень удобный ломик в трещине одного из допотопных надгробий, что стоит на втором повороте участка номер сорок три. Я направлялся к склепу, который давно собирался вскрыть, но все откладывал по причине физического истощения. Однако мое внимание привлекли странные звуки, что юго-западный ветер донес до моего чуткого слуха, в последнее время обострившегося из-за долгих часов, проведенных в тишине. В первый момент я оказался охвачен неподдельным страхом, решив, что это бандиты или какие-нибудь вандалы или, что еще хуже – преступники и моментально спрятался за массивным увитым плющом распятьем. Меня окутала ночь и непроницаемая чернота; где-то вдалеке раздавался размеренный перезвон цикад, четкий и ритмичный, точно механизм каких-то необычных часов, ведущих отсчет не по земным меркам. В одиночестве я прижимался к щекотавшим меня листьям, судорожно прислушиваясь к тревожным звукам. Звуки, тем временем, становились громче, и вызывали все большее мое недоумение пополам со страхом: то был скрежет чего-то острого по камню, хруст веток и шелест высохшей травы. А затем я начал различать голоса, но, как ни странно, никак не мог определить язык той странной беседы. Он казался знакомым, но в то же время совершенно чужим – в нем преобладали рычащие и сипящие звуки, сопровождающиеся гортанным лопотаньем. Некоторое время я весь обратился вслух, пока мои беспочвенные попытки разобрать отдельные слова не привели меня к ужасающему выводу – это не могло быть человеческой речью! Не могу сказать, что неизвестность пугала меня – скорее вызывала жесткое непринятие, чувство инородности, вроде соринки в глазу – неприятное ощущение, от которого следовало избавиться как можно скорее, и, не слишком раздумывая, с подгибающимися от внезапной слабости коленями я направился к источнику неясных звуков. Сцена, невольным свидетелем которой я стал, могла, без всяких сомнений, повергнуть в шок простого гражданина, не видящего дальше собственного носа, живущего в собственном мирке из предубеждений и суеверий. В своих чувствах могу признаться без ложной скромности, как человек, долгие месяцы посвятивший себя оккультным наукам и запредельным чудесам, манящим своей недостижимостью и ощущениям причастности к тайне, которые они давали, я был готов к открывшейся мне картине, хотя и не сумел сдержать взволнованного крика. Существа, ведущие оживленную беседу на приподнятых тонах и каменных надгробьях лишь отдаленно напоминали людей, но мне не составило особого труда догадаться об их природе – я уже видел эти собакоподобные морды и неровные ряды острых, как бритва клыков, длинные когти – приспособленные для раскапывания могил – грозили мне со страниц средневековых бестиариев, а описания горящих угольков глаз, имеющих сходство с блуждающими огнями в смертоносных болотных топях, уже встречались на страницах тех богомерзких книг, что я желал бы навсегда собрать в одну зловонную кучу, облить керосином и сжечь! Естественно, я был глупцом – юным и неосторожным, бесстрашным и отчаянным в пресыщенности собственной тоскою и повел себя неосторожно. Мой голос выдал меня – и сидящие на надгробьях твари обнаружили меня, ибо слух их безупречен настолько, что они способны расслышать, как копошится могильный червь, ввинчиваясь в мертвую глазницу на глубине двух метров, ибо те твари были самыми настоящими упырями! В тот момент я стоял, ни жив, ни мертв – на границе между тем и другим – на волоске от гибели, в шаге от собственного спасения. Твари пристально разглядывали меня – а я не питал надежд, зная, что в следующую секунду буду растерзан, разорван на куски и сожран без остатка. Но ничего не происходило – трое чудовищ не сводили с меня взглядов – немигающих и равнодушных, спокойных и неожиданно мудрых – в них светился разум и интеллект. А затем дал о себе знать мой человеческий инстинкт самосохранения – и я бросился бежать, не различая дороги, разорвав свой костюм о шипастые ограды и кусты шиповника. Рассвет застал меня в собственной спальне – грязного и совершенно разбитого, точно ночь вытянула из меня остаток физических и мыслительных сил. Теперь я искал причину, по которой твари не тронули меня, позволив сбежать, едва не тронувшись рассудком. Попутно я вернулся к искусству – встреча с доселе невиданным, существовавшим лишь в моем воображении, дала мощный толчок моему творчеству. Никогда прежде я не проводил столько времени за чтением – с трудом заставляя себя есть, лишь когда головокружение и слабость становились поистине невыносимыми. Никогда прежде в моих картинах не было столько души. Они были воистину бездарны: преимущественно я уничтожал их вскоре после того, как высыхал последний слой краски – ведь у меня не было ни модели, ни самой захудалой фотографической карточки. Во мне неотвратимо, точно гнойный нарыв зрело желание вернуться на кладбище. И в ночь, когда слабость и непрекращающийся болезненный кашель покинули меня, любопытство и желание мое превысили осторожность, позволив мне покинуть дом и, минуя старые кварталы, приблизиться к кладбищу. Я не взял с собой камеры, поскольку не был уверен, что мне хватит смелости и нахальства сделать хоть один снимок. Ночь прошла в поисках. Без устали я обыскивал каждый склеп, прислушивался к каждому звуку, но все это не приносило результатов. На рассвете я почувствовал себя необыкновенно скверно, и едва вернувшись домой и сняв перепачканные кладбищенской землей туфли я вызвал своего домашнего врача. Здесь начинается заключительная часть моего повествования, изложенного местами излишне лаконично, а местами – чересчур витиевато, но, полагаю, в моем случае это простительно, поскольку мои истории всегда изложены на поверхности более жесткой, нежели ненадежная материя воздуха, который так непросто обозначить с помощью красок. Как оказалось, к доктору я обратился вовремя, и в то же время непростительно поздно. Разумеется, как семейный лекарь он был обязан следить за моим здоровьем и проводить консультации, но имея в виду мое наплевательское отношение и регулярные отказы от его визитов, я не могу винить этого человека. В любом случае, я так и не дождался его прихода – сознание покинуло меня, едва я опустил трубку на телефонный рычаг. Когда забытье покинуло мой разум, я обнаружил, что нахожусь в постели, у изголовья которой стоял мой лечащий врач, чье изборожденное морщинами лицо скрывала марлевая повязка. У меня обнаружили чахотку на заключительной стадии – анализы лишь подтвердили страшный диагноз: сплюнутая мною мокрота тут же уходила под воду, а не оставалась на поверхности, и значило это, что спасти меня сможет только чудо. Мне был прописан строгий постельный режим – который я, разумеется, нарушал, как только ко мне ненадолго возвращались силы. В то время я узнал – из тех же проклятых, сочащихся гноем и испревших болезненными выделениями книг – что изредка упыри похищают человеческих младенцев, оставляя людям своих щенков, которые, вырастая, вовсе не отличаются от представителей прямоходящего племени. Это могло стать причиной того, что твари не набросились на меня на кладбище, и я настойчиво гнал от себя мысль, что они лишь побрезговали моей плотью из-за болезни. Нет, я не был подкидышем, но, несомненно, им был кто-то из моих предков – так кричала память моей обезумевшей от болезни крови, а это значило, что у меня шанс избежать ужасной участи быть уничтоженным чахоткой, неотвратимо разлагавшей мое тело заживо! После нескольких мучительных недель усиленной терапии я, наконец, был вознагражден. Отвернувшаяся от меня Фортуна наградила меня с неописуемой щедростью, вернув мне бодрость духа и надежду на будущее. В библиотеке моего отца я обнаружил отвратительного по виду книгу – она была в состоянии весьма прискорбном: один запах ее вызывал ассоциации с мертвым животным, а страницы иссохлись настолько, что их покрыла тонкая сеть трещин, напоминающая сеть кровеносных сосудов. Поборов отвращение, я обнаружил, что являюсь обладателем Аль-Азиф, написанного безумным арабом Аль-Хазредом много веков назад. Название книги, равно, как и имя его автора ни о чем мне не сказало, к счастью, ведь знай я, что за сокровище попало мне в руки, я сжег бы ее дотла. Информация, содержащаяся на липнущих ко мне и друг другу страницах, оказалась не просто небесполезной - она была бесценной! Той же ночью, почувствовав необыкновенный прилив сил, я, небрежно сунув Аль-Азиф за пазуху, отправился на кладбище. К тому моменту я уже осознал, что обратной дороги для меня нет. Спустя две недели врач объявил, что состояние мое стремительно улучшается, а цвет моего лица перестал, наконец, быть землистым, как у несвежего усопшего. Бедняга, похоже, всерьез решил, что его молочно-витаминная диета пошла мне на пользу и очень собой гордился. Я проявил первые фотографии – они были прекрасны, равно как и создания, изображенные на них, так что я с жаром принялся за работу. Шло время – состояние мое улучшалось, и врачи уже были готовы признать факт чудесного исцеления. Конечно, это не было правдой, хотя чувствовал я себя неплохо. Отныне мою жизнь поддерживало несколько интересных формул из Аль-Азифа. Рецепты из допотопной книги оказались необычайно действенными, хотя и имели определенные недостатки. Впрочем, несмотря на многочисленные заметки в газетах о участившихся случаях вампиризма и громких расследованиях этого дела, полиция так и не поймала меня. Но это был лишь первый этап – мне требовалось окрепнуть и набраться сил для совершения того, что в Аль-Азиф именовалось «переходом». Я планировал в кратчайшие сроки совершить трансформацию – пока приготовляемые мной зелья и человеческая кровь оказывали влияние. Конечно, были досадные моменты. Например, картины мои совершенно перестали пользоваться успехом, но зато, в кои-то веки они полностью соответствовали моим желаниям и вкусу. Первое время на них еще находились покупатели, но затем исчезли и они – вместе с значительной частью моих тогдашних приятелей – часть из них распугали просочившиеся сплетни о моей болезни, несмотря на то, что я всячески препятствовал их распространению, а часть – по причине существенных расхождений во мнениях. Кажется, мое восприятие начало меняться уже тогда, и я не мог спокойно лицезреть этот оплот ханжества и человеческой глупости. Несмотря на запреты врачей, которых я безуспешно пытался отвадить от своего дома, я вернулся к поеданию сырого мяса. Навязчивые визиты прекратились лишь со смертью моего лечащего врача – согласно слухам, его загрызли дикие псы на пустыре неподалеку от кладбища, проходя мимо которого доктор возвращался домой. Основная моя работа началась позже – когда я оказался, по словам моих новых друзей полностью готов к переходу, который они называли «возвращением». Все-таки, я был прав – в нашу первую встречу, они не стали есть меня именно по причине своего фантастического чутья, а не из-за моей чахотки, хотя ее наличие в организме, насколько я теперь знаю, действительно немало портит вкус мяса. В Аль-Азифе был подобно расписаны все необходимые действия – святотатственные обряды и богохульства для своеобразной активации процесса. Я приступил к ним с величайшим тщанием и осторожностью, ибо любая, даже незначительная ошибка подвергала мое тело, жизнь в котором едва теплилась благодаря заветным формулам и свежей крови, дополнительному риску. Трансформация моя была отчасти мучительной и изобиловала многими неприятными моментами: так, проснувшись поутру – тогда я еще не перешел на ночной образ жизни, я ощутил неприятное жжение в глазу – словно бы туда попал какой-то сор. Добравшись до зеркала, я оттянул нижнее веко и, разумеется, обнаружил там причину своего неудобства – ресницу, воткнувшуюся в нежные ткани. Осторожно я подцепил волосок пальцами и потянул его на себя. К моему удивлению, он остался на прежнем месте. Тогда я предпринял повторную попытку – и медленно он начал поддаваться моим усилиям. Волос казался длиннее, чем я ожидал, и имел посередине что-то вроде сгиба – точь-в-точь, как на травинке, с небольшим утолщением. Терпение мое лопнуло, а жжение усилилось, так что, не сдержавшись, я резко потянул за мучивший меня странный объект. К моему ужасу, что-то двинулось под моим глазом, и в ту же секунду на моих пальцах оказался омерзительный толстый паук! У меня нет слов, чтобы передать мое отвращение. Мразь оказалась уничтожена моей домашней туфлей. Глаз, видимо, оказался поврежден, потому что немного опух и покраснел. На следующий день краснота перекинулась на второй, а позже, цвет дошел до какого-то буровато-желтого оттенка. Я обходился примочками с отварами из трав, не понимая, что происходит – глаза болели, а свет вызывал нестерпимую резь до тех пор, пока в один день я снова не очутился у зеркала, решив тщательнее исследовать течение инфекции. Увиденное мною в зеркале вызвало искреннее изумление – круглые точки зрачков вытянулись наподобие того, как они устроены у кошачьих! С тех пор я постоянно носил темные очки – даже в пасмурную погоду. После этого изменения пошли стремительными рывками, и я снова принялся за картины – они помогали мне отвлечься от болезненных ощущений и перепадов восприятия, терзающих мою нервную систему днем и ночью. Я знал, что конец близок, но последняя стадия все же стала для меня тяжелым испытанием. Не уверен, справился бы я, если бы не поддержка моих новых друзей. Они, в отличие от тех, бывших, оказались настоящими. Впервые в жизни я чувствовал себя полноправным членом общества. Последние страницы моих воспоминаний практически пусты – те адски долгие трое суток казались мне божьей карой – чудилось, будто во мне не осталось ни единой кости, которая не была бы обращена в прах и ни единой разрубленной мышцы. К тому моменту боль стала нестерпимой – как будто бы каждый мой нерв садистически-медленно наматывали на раскаленный вал. Я умирал, я рождался заново – одной только мысли об этом хватило бы, чтобы впасть в экстатический восторг – если бы не адские муки. Кажется, я прижал омерзительный том к щеке: мне казалось, его прохлада хоть немного отвлечет меня от боли, потому что чуть позже, словно со стороны, увидел рассыпавшиеся страницы с одной строчкой, особенно четко врезавшейся в память. Вот эта строчка «Не мёртво то, что в вечности живёт, со смертью времени и смерть умрёт», и до сих пор она порой звучит где-то в глубинах моего разума. Первые шаги оказались самыми трудными – в три часа после полуночи, когда мои напольные часы окончили свой бой, я, с трудом сопротивляясь своим новым инстинктам, незримой тенью покинул отчий дом, чтобы воссоединиться с моей новой семьей. Вот так, милый Картер, я и оказался в сновидческом мире, и, повторюсь снова, я необычайно рад видеть тебя в добром здравии.