I will survive

      Первый солнечный луч зарождающегося дня проник сквозь неплотно задернутые шторы и разбудил Ларису Дмитриевну Кнурову, в девичестве Огудалову. Она открыла глаза и сначала улыбнулась наступившему утру, потом нахмурилась, вспомнив, что ей опять снились события, которые она предпочла бы забыть насовсем: «праздничный» обед, напившийся (точнее, напоенный) до потери человеческого облика Карандышев, бегство на «Ласточку», цыганские песни, блаженство в объятиях Паратова, и тот кошмар, который ожидал ее наутро — осознание, что «идеал мужчины» Сергей Сергеевич просто-напросто ей воспользовался.       Стараясь отогнать тягостные воспоминания, Лариса Дмитриевна поднялась и распахнула занавеси. В свете восходящего солнца Париж был особенно красив и буквально завораживал, заставляя вновь и вновь скользить взглядом по ломаной линии крыш. Лариса засмотрелась на столь полюбившийся ей с первого же взгляда город, и задумалась о том, что без тех драматических бряхимовских событий она бы никогда здесь не оказалась. Событий, закончившихся выстрелом Карандышева… ***       На ее счастье (теперь-то она понимала, что в самом деле на счастье), Юлий Капитонович Карандышев никогда и ничего не умел сделать должным образом: ни произнести тост за ту, которой хотел обладать больше всего на свете, ни организовать обед в ее честь, ни отомстить за нанесенную обиду. Пуля, выпущенная почти в упор, должна была убить Ларису наверняка, но сильно отклонилась (не иначе, рука грозного мстителя дрогнула с похмелья) и всего лишь задела бок. Невзирая на легкость ранения, лекарь рекомендовал полный покой; она покорно соблюдала постельный режим, глотала прописанные пилюли, терпела перевязки. Впрочем, боль в постепенно подживающей ране не шла ни в какое сравнение с болью, что раздирала сердце от осознания того, что Сергей Сергеевич, которого она любила до самозабвения и которого на полном серьезе считала «рыцарем без страха и упрека», предал ее самым беззастенчивым образом.       Первое время Лариса была настолько подавлена, что даже хотела завершить начатое Карандышевым и свести счеты с жизнью, но… Кнуров пришел ее навестить через несколько дней после событий на «Ласточке»; посидел рядом, рассказал что-то незначительное и ушел, пожелав скорейшего выздоровления. С тех пор он приходил каждый день: приносил различные деликатесы, расспрашивал о самочувствии, говорил «обо всем и ни о чем». От его солидных, взвешенных рассуждений (неважно, на какую тему) ее душевная боль будто отступала на второй план и давала ей желанную передышку; постепенно Лариса привыкла к Мокию Парменовичу, пожалуй, даже привязалась, так что, когда по ее полном выздоровлении он предложил ей поехать в Париж на выставку — согласилась без колебаний, хотя, конечно же, знала, что зовет он ее с собой далеко не в качестве секретаря...       «Вещь», - так Лариса когда-то сказала о себе. Однако, как ни странно, в этой совместной поездке она вовсе не чувствовала себя вещью: Мокий Парменович интересно рассказывал ей о тех европейских городах, через которые проходил их поезд, она неожиданно для себя обнаружила, что он начитан, прекрасно разбирается в истории и литературе; да и сам Кнуров, похоже, был несколько удивлен, осознав в ходе их бесед, что Лариса не просто прелестная девушка с нежным голосом, словно самой природой предназначенным для исполнения чувствительных романсов, но — еще и очень вдумчивый собеседник, с которым можно говорить часами…       … Известие о смерти жены Кнурова застало их в Париже, через неделю после прибытия. Лариса знала, что Мокий Парменович, женившийся совсем молодым по воле отца, не любил свою жену, но все равно высказала соболезнования. Кнуров взглянул на нее, и во взгляде читалась неподдельная грусть: «Она была хорошим человеком, - помолчал, что-то обдумывая, и добавил, - Лариса Дмитриевна, я предлагаю Вам стать моей женой».       Заключить брак, находясь за пределами Российской Империи, было не так-то просто, но громадное состояние и влияние Кнурова сыграли свою роль. После свадьбы Лариса высказала желание пожить в Париже подольше, и муж, спешивший выполнить малейшую ее просьбу, купил здесь небольшой особнячок, который стараниями молодой жены вскоре обрел по-настоящему уютный вид.       А еще через месяц Мокий Парменович, возвращаясь с прогулки, умер от паралича сердца; Лариса, несмотря на то, что вышла замуж просто «в силу стечения обстоятельств», тем не менее, была искренне опечалена, и, вспоминая мужа, говорила себе то же, что сам Кнуров сказал после смерти своей первой жены: «Он был хорошим человеком». ***       Солнце начинало ощутимо припекать сквозь стекло. Лариса отошла от окна, посмотрелась в большое, до пола, зеркало. За последнее время в ней произошла разительная перемена: сейчас мало кто узнал бы в этой холеной, с гордым и волевым взглядом женщине ту наивную и доверчивую девушку, что некогда в Бряхимове пела гостям романсы по указанию матери.       После смерти мужа Лариса не захотела возвращаться в Россию и осталась пока жить в Париже, в том самом особнячке, что Кнуров когда-то купил по ее просьбе. Свободная, унаследовавшая все многомиллионное состояние мужа, - казалось бы, весь мир у ног, все возможности открыты, и теперь-то и можно наконец начать жить так, как хочется, но бряхимовское прошлое никак не желало отпускать и постоянно напоминало о себе в снах и приходящих помимо воли воспоминаниях.       Особенно неприятно было вспоминать Паратова. Теперь, по прошествии времени, Лариса отчетливо понимала, что вне зависимости от того, как Сергей Сергеевич поступил с ней — он никогда не был «идеалом мужчины» и «рыцарем без страха и упрека», а лишь желал казаться таковым, пряча за блестящей мишурой широких жестов и внешней бравады совершенно ничтожную сущность. Воспоминания об этих «широких жестах» сейчас почему-то вызывали даже раздражение: пальба из пушки на пристани («Самолюбие тешу, Лариса Дмитриевна!»), гонки по Волге со «Святой Ольгой» (ведь чуть было двигатель «Ласточки» не спалил только ради того чтобы пофорсить!), залихватские пляски с цыганами, стакан коньяка залпом на брудершафт с Карандышевым… Перебирая в памяти эти эпизоды, Лариса порой начинала чувствовать самую настоящую злость; в такие моменты ей казалось, что прошлое не отпустит ее до тех пор, пока она не отомстит этому любителю «потешить самолюбие». Не то чтобы она всерьез обдумывала такую возможность и строила планы, но отлично понимала, что для нее теперь, как когда-то для Кнурова - «невозможного мало».       Порой Лариса совсем было умиротворялась, начинала верить, что ей удалось расстаться с прошлым, но потом в памяти опять всплывало самодовольное с лихими усами лицо, к этому воспоминанию цеплялись другие неприятные бряхимовские образы — и мысли о возможности возмездия вспыхивали с новой силой.       «Самолюбие, - думала Лариса, рассматривая свое отражение в зеркале, - будь я решительнее, я бы Вам, Сергей Сергеевич, давно уже устроила «самолюбие».       - Барыня, - раздумья Ларисы прервала заглянувшая в спальню служанка, - завтрак готов.       - Иду. Спасибо, Глаша. Газету свежую доставили?       - Да, барыня.       - Принеси, почитаю за завтраком.       В газете Ларисе прежде всего бросился в глаза заголовок на первой странице: «Крупный русский золотопромышленник разорен». Забыв про завтрак, она заскользила глазами по тексту, торопясь и выхватывая только самое основное: « ... получил золотые прииски в приданое … внезапно ... череда неудач ... значительные финансовые потери … крах … банкротство … долги … скрылся от кредиторов … арестован...»       Лариса дочитала статью и отложила газету. Отпила кофе, который очень полюбила здесь, в Париже. Итак, похоже, прошлое все-таки отпустило ее, и теперь она может наконец начать жить собственной жизнью.       Мудрая судьба все расставила по своим местам.       Весь мир открыт Ларисе...       Весь мир ждет ее.