Фортепиано

      Когда я открыла глаза, часы на прикроватной тумбочке показывали без пяти минут двенадцать. Судя по зашторенным окнам, время близилось к полудню. Даже через плотную ткань занавесей в комнату проникало слабое солнечное свечение, северным сиянием клубящееся под складками штор. И воздух. Свежий, влажный, полный лесных ароматов. Я хотела было глубоко вздохнуть, как почувствовала на своей груди что-то тяжелое, через силу заставила себя приподнять голову — от рези в шеи перед глазами расцветали фиолетовые пятна и к горлу подкатывала кислая желчь, — поперек обнаженных грудей — мужская рука с фамильным кольцом на среднем пальце. Медленно приняла прежнее положение, опасаясь неосторожным движением разбудить спящего рядом вампира.       Голова шла кругом, болезненно ныли мышцы спины, легкая судорога сводила правую ногу, неестественно подогнутую под тело. И шея. Болела так, точно по ней дыроколом прошлись.       Хотелось закрыть глаза и больше никогда их не открывать. Умереть, раствориться, рассыпаться в труху. От мыслей о смерти дрожь уже не пробирала, и даже не становилось страшно, наоборот — с некоторых пор о смерти думалось, как о единственно возможном спасении из окружающего меня безумия. Наложить на себя руки я никогда не успевала, а за каждую попытку самоубийства следовало такое наказание, что жить хотелось еще меньше. Замкнутый круг. Я была не просто птицей в клетке — я была живым трупом, подлокотником, подставкой под чашку, о чем мне напоминали денно и нощно. Когда хватали за волосы, когда рвали воротник, когда зажимали в темном углу коридора, заставляя стыдливо краснеть. Как силы, так и желание сопротивляться иссякло очень быстро — не прошло и месяца. Им нравился мой крик, нравились вкус моей крови и вид опухшего заплаканного лица.       За первые две недели — минус семь килограмм.       Все продолжалось бы в таком же духе, если бы не случай. Если бы я не услышала то, чего мне никак нельзя было слышать: оказывается, мне дозволено выбирать. Братья намеренно держали это в секрете, чтобы упростить себе жизнь.       Мне казалось, что Рейджи я ненавижу меньше остальных. Но думать так было большой ошибкой.       Я выбрала его. Гордо, с искренней надеждой, что мое положение хоть сколько-нибудь улучшится. Но, когда увидела его усмешку — усмешку мясника, — то поняла, что промахнулась. Он производил впечатление безукоризненно воспитанного юноши с изысканными манерами, пунктуального, аккуратного, ответственного, но необычайно высокомерного. Весь его интерес сосредотачивался вокруг науки. Но откуда мне было знать, что не меньше трети жертвенных невест музея восковых фигур Канато — результат химических экспериментов Рейджи?       Сначала меня научили столовому этикету. Уже будучи знакомой с последствиями непослушания, я сутки напролет зубрила ту чертову книжку. Не чтобы поразить Рейджи своими познаниями, скорее — чтобы избежать экскурсии в камеру пыток. Из-за проблем со здоровьем синяки и царапины заживали крайне медленно, что уж говорить о глубоких порезах и оторванных кусках кожи. Как правило, все лекарства и мази, что преподносил мне Рейджи, были отравлены. Но отказать я не могла. Приходилось играть наивную дурочку, искренне верящую, что ей хотят помочь.       Снова и снова.       Часто по утрам было настолько плохо, что не хватало сил хотя бы подняться на ноги и подойти к окну, чтобы подышать воздухом. Положение усугублялось еще и регулярными укусами. Сакамаки знал, сколько нужно выпить, чтобы сделать мне больно и при том не убить. После таких сеансов я буквально купалась в собственной крови — служанке приходилось за шкирку вытаскивать меня из ванной. А ведь так хотелось захлебнуться. И уже не важно, чем именно. До сих пор, закрывая глаза, вижу, как по идущей рябью поверхности воды тонкими лентами плывут вышедшие вместе с кровью из носа ветвящиеся бордовые сосуды.       Я изо всех сил старалась быть послушной.       Первые два месяца в дневное время, если позволяло самочувствие, я посещала музыкальную комнату и играла на фортепиано. Брамса, Алькана, Крейна. Но чаще других — Шопена. Музыка не спасала, но позволяла немного отвлечься от жутких мыслей. Плавное движение пальцев по отполированным клавишам, податливо прогибающаяся под напором обнаженной ступни педаль, скрип пришедших в движение шестеренок. А потом — звук. Тонкий, робкий, коротким импульсом взлетающий к потолку и растворяющийся в едва различимом перестукивании молоточков, звонком цокоте скользящего по гладкой клавише ногтя со слабыми бликами по самому краю. Затем другая нота — крепче предыдущей, потом следующая — еще тверже, еще увереннее. И мерная мелодия звучит перезвоном хрустальных бляшек. Ноты следуют одна за другой, играя россыпью тональностей, переливом нежных, убаюкивающих дождевых капель. Звук густеет, нарастая громовым раскатом, мрачнеет, подобно туче, а после разбивается на мириады сверкающих грустью искр, превращаясь в сказочной красоты водопад в чащобе дремучего леса. Вьется шелковой нитью, звенит капелью, виснет и растворяется, расщепляется, рассасывается в воздухе, подобно брызгам духов.       А затем, в одно дождливое утро, явившись в музыкальную комнату, я обнаружила, что неподвижная часть крыши пианино открыта, а добрая половина струн оборвана. Всю следующую неделю я упрямо приходила в это место, надеясь, что кто-нибудь починит инструмент или заменит его на новый, но ничего ровным счетом не менялось: пианино оставалось неисправным, будто мне назло. Тогда я и вообразить себе не могла, что эти вампиры способны опуститься до такого детского уровня травли: сломать пианино, запереть на ключ библиотеку, избавиться от мольберта с красками. Судя по всему, это была весьма радикальная попытка приучить меня к ночному бодрствованию.       Я шумно выдохнула, когда Рейджи зашевелился и придвинулся ближе, утыкаясь носом мне под ребро. До тех пор, пока я веду себя прилежно, мне позволено ночевать в его спальне. Потому что я — его собственность, и ему так удобно. Он так часто это повторяет, что эти несчастные два слова уже набили оскомину.       — Прекрати так часто дышать. — От его голоса, неожиданно прорезавшего тишину, кожа покрывается мурашками. — Ты мешаешь мне спать. — Кольцо с фамильным гербом ощутимо врезается в бок. Я силюсь выровнять дыхание, но получается неважно. — От тебя слишком много шума, — цитирует он Шу и, вздохнув, переворачивается на спину. — Если и дальше намерена мне мешать, то лучше уйди.       Я послушно поднялась и, накинув на обнаженное тело халат, на носочках двинулась в сторону выхода. Голые пятки обдало дневной прохладой, текущей невидимой волной из-под штор. Привить привычку спать днем никому так и не удалось. Моя маленькая несущественная победа на фоне тотального поражения.       Я уже открыла дверь и собиралась было переступить порог, как Рейджи тихо меня окликнул:       — Кстати, я починил фортепиано, — буркнул он, не открывая глаз, — постарайся больше не фальшивить, иначе я снова оборву струны.