Жди, когда утихнет Буря

В Могиле Клинков по-прежнему бушевала Буря. Целый регион Ярусов лежал в руинах. Звери и птицы либо покинули его, либо погибли, разорванные ржавым железом, забитые камнями, заморенные голодом. Не осталось ни травы, ни даже почвы на камнях. До вершины Океанского Шпиля воющие, точно голодная стая, ветра еще не добрались, но то и дело кидались на его основание, врезались, впивались зубами из железа и бронзы, драли каменными когтями. Шпиль содрогался и стонал, беззвучный и неподвижный. Всякий раз, оказываясь поблизости, Геспер чувствовал его боль и страх. Шпиль боялся, что ветра сточат его, обглодают до костей, и тогда уже вся магия мира не спасет его от падения. Но что Геспер мог сделать? Только гладить шершавый камень и обещать, что скоро все закончится. В образах-ощущениях, наполнявших сознание, Шпиль представлялся тощим, израненным зверем, дрожащим от слабости, но жмущимся к своему хозяину, будто бы тот мог защитить его. Если бы мог... В многих милях отсюда, в изрытых глубокими оврагами землях Каменного Моря, росла Вита, последняя из регентов Оплота. Училась ходить, говорить, читать. Взяла в руки тренировочный лук. Начертила свой первый сигил. А должна была лежать в могиле рядом со своей непутевой матушкой. Зачем Нерат держал ее при себе? Уже много лет как они залили Железный Очаг кровью его защитников, Эдикт Бури больше не приносил им пользы. Он отнимал территории, но не давал ничего взамен. Мысленно касаясь земель Могилы Клинков, Геспер ощущал невыносимый зуд. Магия Кайрос впивалась в него роем разъяренных пчел, бросала горсти песка в лицо, мешая видеть. Эдиктам Владыки было тесно рядом с его способностями, и, увы, Эдикты были сильнее. Геспер не мог просто приказать ветрам не дуть — он едва мог слышать собственный голос в их заунывном реве. Но Нерат любил детей и видел Бурю в своих снах. Поэтому-то Геспер так долго не решался предложить ему простое решение: убить девочку, избавиться от последнего Эдикта, терзавшего их владения. От власти Кайроса на их землях. Буря росла и крепла вместе с Витой. Молва и страх кормили ее, порождая все новые ветра. Геспер помнил: еще пять лет — и Вита достигнет совершеннолетия, сможет отречься и завершить Эдикт. Казалось бы, после целой декады, чего ему какие-то пять лет? Только сил ждать уже не осталось. И даже не у него — у Шпиля. Никогда прежде Геспер ничего не требовал от Нерата. Просил, предлагал, молил. Делал сам, пытаясь предугадать желания и заслужить благосклонный взгляд. Но Эдикту нельзя было позволять и дальше хозяйничать в Могиле Клинков. Ни днем дольше, чем займет дорога до Какофонии. Люди Ярусов могли потерять свою веру в Архонта Шпилей, сверх меры проникнуться могуществом Кайроса. И, когда хрупкий мир, скрепленный присягой, даст трещину, Владыка сумеет обернуть это против своих ненадежных слуг. Чахлое фруктовое дерево, под которым Нерат прежде любил размышлять о природе мироздания, окрепло и разрослось. Вместе с крупными спелыми плодами на ветвях висела человеческая голова. Запах и вьющиеся рядом мухи ясно давали понять — «украшение» здесь не первый день. Тело, чью шею оно когда-то венчало, нашло последнее пристанище на колу поблизости. Без Тунона правосудие стало куда интереснее. Сам Нерат нашелся неподалеку — сидел прямо на траве, подвернув под себя колено, и делал пометки в свитке. Должно быть, в тех самых мемуарах, о которых Геспер чаще слышал, чем видел, и долгое время считал лишь фигурой речи. — Отчего мы не видим улыбки на твоем лице, когда ты смотришь на нас? — Нерат скрутил свиток и одним стремительным движением поднялся на ноги. — Мы больше не вызываем в тебе былого восхищения? Его голос взвился на пару тонов, стал заметно резче обычного. Языки пламени роняли искры и потрескивали, как бывает, если подбросить мокрых дров. Пальцы нервно сжались, и когда Нерат, опомнившись, отложил свиток в сторону, на светлом пергаменте чернели угольные следы. В своде принятых им новых законов отсутствие должного восхищения преступлением не считалось, но пытал Нерат, бывало, и за меньшее. — Нет, вовсе нет, — Геспер замотал головой и шагнул вперед, ближе к Нерату. Захотелось немедленно успокоить его, убедить в обратном. Но Геспер хорошо себя знал: стоит только начать, как он забудет, зачем пришел, и несколько дней спустя не получит ничего, кроме очередного отказа показать рукопись и, разумеется, радости от того, что провел эти дни с Нератом. От решимости, с которой Геспер покидал Шпиль Авроры, и так осталось не больше половины. — Я пришел поговорить. И тебе не понравится то, что я скажу. — И ты все равно скажешь, не пощадив наши чувства? Тебя стоило назвать Архонтом Бессердечности. — Мы должны снять Эдикт Бури. С каждым годом становится все хуже. Я не знаю, как долго еще простоит Океанский Шпиль, если ничего не делать. Насколько прочно укоренится в Ярусах магия Владыки. — О, но что же мы можем сделать? Мы прожили века и узнали многое, но только не то, как разрушать Эдикты. Геспер хорошо знал эти игры. И, по правде сказать, обычно он наслаждался ими. Но не сегодня. Впервые за много лет. — Вита. Дочь Амелии. Последняя из регентов Оплота. Она находится в ваших руках. Нужно только... — Нет! — крик обжег ударом хлыста. — Не для того мы растили ее, искали ей нянек и кормилиц, учителей, готовили ее, чтобы из-за твоей глупой прихоти перечеркнуть все свои усилия! Как же не хотелось спорить. Но он должен был думать о будущем — об их общем будущем. О том, чтобы сохранить плоды своего труда, пусть они и не являлись частью какого-то хитроумного заговора. — Это просто... больно. И боль эту причиняет не твоя рука, — Геспер невольно опустил взгляд. — К тому же, слабый я не буду тебе полезен. Не будет нужен. Не сможет защитить, когда потребуется. — Наивное дитя, — Нерат досадливо покачал головой, — ты не в состоянии ни понять наши замыслы, ни даже осознать их, так не пытайся вносить в них коррективы. Тебе же хватает ума не добавлять к нашим картинам свои каракули. Со временем ты увидишь и восхитишься тем, что мы создадим — или мы будем разочарованы твоей глупостью. — Но ведь у тебя всегда так много планов! Неужели Вита важнее прочих? Важнее меня? Признавая Нерата достойнейшим из Архонтов, Геспер охотно уступил ему трон Ярусов, но он все еще заслуживал того, чтобы Нерат считался с его мнением и хоть иногда шел на попятную. И держал при себе свою проклятую снисходительность. — Оставь в покое мою дочь! Геспер вздрогнул и вскинул голову. Не раз и не два он становился свидетелем того, как кто-то из Голосов бунтовал, ненадолго оттесняя Нерата, но привыкнуть к этому никак не мог. И даже понимая, что рано или поздно все вернется на круги своя — всегда возвращалось, — всерьез пугался. Как будто он мог... потерять Нерата. Говорила женщина. Амелия. Геспер не помнил ее голоса, но кто, если не она? В памяти вспыхнули образы Горящей Библиотеки, многочисленных стеллажей, Лантри, торопливо складывающего свитки в сумку, собственных рук, чертящих сигилы и разворачивающих свертки. Тогда Геспер не придал значения истории королевы Порчии, но теперь — она стала ответом. Долгожданным решением. Если только это сработает с мертвой матерью. Если только Нерат не вернется раньше. Геспер ступал на тонкий лед, и от волнения его сердце забилось чаще. Он мог потерять все, так ничего и не добившись. Потерять расположение Нерата — в том числе. — Амелия, это ты? — голос дрогнул, и Геспер глухо прочистил горло. — Ты — мать Виты, ты можешь отречься от престола за нее. Оплот будет спасен, люди наконец вернутся в свои дома. А твоя дочь останется невредима. Быстрее. Ну же! — Просто сказать слова — и все? Конец Эдикту? — она застыла. Проклятье! Драгоценное время утекало. Геспер уже ослушался — пусть хоть окажется, что не напрасно. — Если так... Хорошо, я сделаю это. Ну наконец-то! — Я, Амелия, — как дико и причудливо было слышать это с характерным для Нерата потусторонним отзвуком, — отрекаюсь от титула и любых притязаний на трон Оплота от своего имени и от имени моей дочери, — грудь под бинтами поднялась и опустилась, из-под маски тяжелым выдохом вырвалось облачко зеленоватого тумана. — Ну как, сработало? Простые слова, произнесенные при единственном свидетеле без церемоний и протоколов, на мгновение обрели силу. Пространство задрожало, впитывая в себя их значение. Геспер закрыл глаза, втянул носом воздух и медленно кивнул: — Да. Даже на таком расстоянии он чувствовал, как в Могиле Клинков стихает ветер, как питавшие его магические потоки сплетаются в один и скользят сквозь Горящую Библиотеку и Каменное Море сюда, в Какофонию. Как обвивают конечности и впитываются в кожу, обжигая разрядами электричества. Как встают дыбом волосы на всем теле. Как слова, обернувшиеся невероятной мощью, отрывают от земли и поднимают ввысь. Как пыль и ржавчина оседают на языке. Сработало! Когда все закончилось, Геспер не сомневался: Амелии больше нет. Нерат — он и никто другой — недовольно постукивал скипетром по ладони. Выражение его маски сменилась хмурым и злым. — Ты понимаешь, что натворил, невежественный щенок? Мы ведь предупреждали тебя! Не имея ни малейшего представления, что сказать в свое оправдание, Геспер только улыбнулся и пожал плечами. Поглощенный Эдикт кружил голову, делая любое возможное наказание не таким уж страшным. Сделанного не воротишь. Нерат все видел — Геспер просто воспользовался тем, что тот на какие-то пару минут потерял контроль. Сойдет ли ему это с рук, он и сам не знал. Так и не научился угадывать, когда проявление непокорства развлечет Нерата, а когда — вызовет его гнев. Можно ли было это назвать везением? — Недурно, недурно. Мы уж думали, ты безнадежен, — с трескучим смехом маска покачивалась из стороны в сторону. — Столько преданности — и ни капли хитрости! И все-таки ты смог удивить нас. Даже лучше — порадовать. — Неплохо для «наивного дитя»? А между тем, Гесперу пошел уже четвертый десяток. Ничтожный возраст для Архонта, но он еще слишком хорошо помнил, что такое быть человеком. — Мы признаем, ты весьма сообразителен — если не сравнивать с нами, конечно. Геспер фыркнул. Скромность Нерату не шла, вот он ей и не пользовался. — Никто во всем Терратусе не сравнится с тобой, Архонт. Все-таки победа. Геспер практически забыл ее вкус и теперь с упоением смаковал. Повезло. Просто повезло. Но сила, искрами покалывающая пальцы, была заслуженной, настоящей — как и благодарность Шпиля, обретшего наконец желанный отдых.