В дороге

Они едут всю ночь и весь следующий день, стремясь оказаться как можно дальше от аббатства Темплстоу. Делают лишь несколько коротких привалов, чтобы наскоро перекусить и дать отдохнуть коню — который, если верить оброненному вскользь замечанию Бриана, с лёгкостью выдержит долгую дорогу, если не пускать его вскачь. Ревекка рассеянно кивает. Она, в отличие от коня, к столь долгим переходам совсем не привыкла — и сейчас слишком устала даже для того, чтобы опасаться погони или волноваться, не слишком ли тяжела для коня двойная ноша. Впрочем, Бриану виднее. Она ему доверяет — не только коня, но и себя. Не слишком ли доверяет? Но на тревогу за собственную участь Ревекку сейчас тоже не хватает — к тому же, ей никогда не было свойственно, единожды приняв решение, терзаться размышлениями, правильным ли оно было. Возможно, если бы она сказала Бриану, что передумала… Отпустил бы он её?.. Отпустил бы — сейчас? Неважно. Она сделала свой выбор… как и он — свой. Ревекка крепко держится за Бриана и прижимается щекой к его спине, думая только о том, чтобы не уснуть и не свалиться с коня. Хотя — начни она падать, Бриан, скорее всего, успеет её подхватить. Но проверять ей всё же не хочется. На следующую ночь они останавливаются на постоялом дворе. Хозяин чуть ли не стелется ковром, увидев рыцаря в богатом вооружении и даму в дорогих шелках; Ревекка смотрит сквозь вуаль и думает, так ли услужлив он был бы, если бы распознал в ней еврейку. Да, перед Брианом лебезил бы в любом случае — но вот если бы она остановилась здесь с отцом… Даже если бы они платили за постой золотом — христиане скорее будут угодливы с обнищавшим крестоносцем, чем с богатым иудеем. Даже если со второго могут получить куда больше. Несмотря на усталость, мысль об отце отдаётся глухой болью в груди — и Ревекка поспешно прогоняет её. Нет смысла сожалеть, если решила сама. Во всяком случае, не сейчас, когда она едва не падает с ног. — Лучшую комнату, — низкий голос Бриана доносится до неё, словно сквозь плотный полог. — Подогретого вина с пряностями. — И жареной свинины, да, сэр рыцарь? Или желаете цыплёнка? — Сви… нет, цыплёнка, — говорит Бриан, и у Ревекки вырывается чуть слышный благодарный вздох. — И… — он снова на миг запинается и едва ли не смущённо добавляет, — каких-нибудь сладостей для дамы. Этим вечером они засыпают, едва успев поесть; головы сами падают на подушки. Кровать широкая — легко бы поместились ещё двое. Ревекка не успевает подумать… …не успевает подумать ни о чём. — Сегодня заночуем в лесу, — говорит Бриан. Пламя костра бросает на резкие крупные черты его лица рыжеватые отблески. Ревекка кивает. Лёгкий прохладный ветерок ерошит её не прикрытые покрывалом волосы. — Можешь не волноваться, — добавляет Бриан, и Ревекка взглядывает на него чуть удивлённо. — Я не лгал — у меня хватит денег, чтобы дать тебе жизнь знатной дамы. Золото, шелка, драгоценности… отдам тебе ключи от всех сундуков… — Спасибо, — негромко отвечает Ревекка. — Я не волнуюсь. Рано или поздно… рано или поздно мне придётся увидеться с отцом. Пока что я ему напишу… при первой возможности… но потом — я должна буду с ним увидеться. — Думаешь, всё пройдёт гладко? — голос Бриана непривычно мягок. — Ты сказал, что женишься на мне, — вырывается у Ревекки, и Бриан спокойно кивает. — Ты хочешь вступить в брак по вашим законам? — По нашим… не знаю. Не знаю, — Ревекка вздыхает и качает головой. — Я не знаю, есть ли в этом смысл. Она вообще не знает, каким может — и должен — быть брак бывшего тамплиера и не спросившей благословения отца еврейки. Бриан говорил, что утратил свою веру, — но её веру он точно не примет, об этом нечего и думать. Она же, пусть и согласилась быть с ним, тоже не предаст веру своих отцов — последнее, что осталось у неё от прежней жизни. Но он говорил, что ему всё равно… Словно услышав мысли Ревекки, Бриан кладёт руку ей на запястье. — Я сказал — обвенчаемся в первой часовне. Я заранее скажу тебе, какие слова произносить. А вдали от посторонних глаз — молись кому хочешь. Может, твои иудейские молитвы будут слышны лучше, чем когда-то — мои. «Моя вера осталась в кровавых песках Палестины», — вспоминает Ревекка и переплетает пальцы с пальцами Бриана. — Да, — говорит она. — Да, спасибо. Пару мгновений оба молчат. — Даже если отец не захочет меня видеть, — наконец говорит Ревекка, глядя на ало-золотые языки пламени, — у него шкатулка с драгоценностями моей матери… а также мои лекарские инструменты и снадобья. Это всё моё по праву. Она боится, что Бриан засмеётся и скажет что-то насчёт иудеев, которые никогда не упустят своего, — но он только крепче сжимает её руку и ничего не говорит. …Этим вечером они не устали так, как накануне, — и когда Ревекка ложится на нехитрую постель у корней разлапистого старого дерева, ей кажется, что она кожей ощущает, каким горячим стал воздух. Совсем не от жара костра. Ревекка замирает, лёжа на спине и глядя на редкие крупные звёзды в просветах между листвой. Звёзды исчезают, их заслоняет лицо Бриана; он нависает над Ревеккой, опираясь руками о землю по обе стороны от неё, и от разлитого между ними жара становится трудно дышать. — Я сдержу своё слово, — Бриан говорит горячо и сбивчиво, его дыхание опаляет Ревекке лицо, и она только сейчас вспоминает, что со времени отъезда из аббатства они ни разу не поцеловались. — В первой же часовне… я дам тебе всё, что у меня есть… Ты веришь? Веришь — сейчас? Или… или мне меч между нами положить? Ради сохранения твоей чести? Возможно, ей не стоит доверять настолько безоговорочно. Но Ревекка доверяет. — Не надо, — шепчет она, обхватывает ладонями его лицо и приподнимается, чтобы поцеловать. — Не надо… я верю. Она ни разу прежде не была с мужчиной, она хранила целомудрие — пусть иные христиане и полагают блудницей любую иудейку, будь она хоть сколько-то хороша собой. Она даже поцелуями не обменивалась ни с кем, кроме Бриана де Буагильбера, — хоть и было недолгое время, когда её посещали мысли, какими могут быть поцелуи Уилфреда Айвенго. Похоже, ей всегда была судьба влюбляться в мужчин не своей веры. Сейчас Бриан целует её ещё жарче, чем тогда, в аббатстве, когда ему пришлось сдержать свой пыл из-за того, что им нужно было спешно собираться в дорогу. Теперь же у них впереди вся ночь — ночь, и тепло костра, и прохлада лесного ветра, и шелест листьев в вышине, и яркие крупные звёзды, которые Ревекка снова видит, когда Бриан, с трудом оторвавшись от её губ, наклоняется, чтобы поцеловать шею. От него пахнет потом, кожей и железом; запах не слишком сильный — и не неприятен, а, напротив, вызывает жар между ног. Он что-то неразборчиво шепчет на французском, который Ревекка знает хуже английского, — но сейчас и не нужно знать слова, чтобы понимать, о чём речь. Она так же шёпотом отвечает на своём языке — и уверена, что Бриан понимает. Он освобождает её от платья быстро и умело; должно быть, у него и впрямь было много женщин — но сейчас это неважно. Сейчас ничто не важно. Его поцелуи спускаются ниже, Ревекка чувствует, как вспыхивает лицо — то ли от смущения, то ли от усилившейся страсти… то ли от того и другого разом. Губы Бриана — сухие, горячие, обветренные, — касаются груди, целуют напрягшиеся соски; Ревекка чуть слышно стонет, кладёт руку Бриану на голову, путается пальцами в жёстких завитках чёрных волос, держится второй рукой за его плечо, комкает рубашку. Наконец он приподнимается, стаскивает собственную одежду, снова ложится на Ревекку, прижимая её к земле. От соприкосновения горячей обнажённой кожи кружится голова; звёзды качаются между листьями в вышине, качаются над плечом Бриана. Мгновенная боль, когда он входит в неё, волны сладости, прокатывающиеся по телу… звёзды и ночь, ветер и треск поленьев в костре… Этой ночью они впервые засыпают в обнимку. Высоко в небе мерцают звёзды. И, опуская голову на плечо Бриана, Ревекка в полусне думает — что бы ни уготовило им будущее, они пройдут эту дорогу вместе.