разводы на разбитых стеклах.

Светлыми-громкими ночами летними чьи-то блудливые мысли играют перламутра пересветами в тенях осевших зданий, когда ночь — только растекшееся пятно темно-синих чернил на полотне небосклона, с которого звезды осыпаются робко, теплым-теплым сияющим снегом, задумчиво мерцая. Светлячки, вторя призрачному сиянию звездной пыли, водят бесконечно-хаотичные хороводы под тихие песни двух черных кошек на покатой крыше сутулой двухэтажки. Ветер щекочет за ухом запахами разнотравья, с тихим шорохом уходит убитое кем-то время, до противного медленно сдвигая стрелки громоздких часов, бессонница — твой лучший друг. И не то чтобы Фрид любовался напускной красотой оживающих улиц, монотонно царапая локти о негостеприимный деревянный подоконник, просто его настигало тупое удушье, стоило сделать и пару вздохов в плену у четырех бетонных стен, в густом, встающем комом в горле, мраке. В конце-концов, если очень постараться, можно сбивчиво сказать что-то о том, как парень, бездумно вглядываясь в свет в окнах напротив, почти любил не спать до утра с июня по август; как ему нравилось щурить глаза навстречу апельсиново-алым зорям, задергивая после шторы, преграждая слишком ярким лучам-копьям путь; как он жаждал этих полуобморочных сновидений на грани воображения, превышая лимит нервных клеток на год вперед. Как засыпал потом под вопли проснувшегося города, беспокойно ворочаясь, сминая белые простыни. Тяжело опускались веки, легкие опасливо впускали в себя плавящийся кислород, а Фриду уже мерещился расплывчатый силуэт девушки с адским пламенем в груди. Он, охваченный таким желанным бредом, по-ребячьи доверчиво тянет к ней руки — ладони встречают холодную стену. А по другую сторону спасительной темноты все было по-другому, как в книжках-перевертышах. Мир за закрытыми веками вмещал в себя один только лабиринт из мощеных переулков, фонтанов со щекастыми купидонами и лавочек. Он был лишен колышущейся толпы одинаковых людей в неизменно серых лохмотьях и яркого света, там воздух горько пах свободой и терпким девичьим парфюмом. Бродившим в полутьме безумцам было как-то наплевать, что не город вовсе — руины былого величия. Сколько времени эти двое там блуждали, не знает ни один циферблат, но растолстевшие ангелы-дети с пустыми глазами и переломанными стрелами казались уже родными. Осколки стекла и искалеченных душ, разбросанные повсюду, только добавляли антуража, как пророчества кровью на стенах: корявые, грязно-бурые буквы на скелетах опустевших домов. Бездушные тени мельтешат перед глазами в тщетных попытках напугать; могильный холод целует пятки, а им плевать. Двое не спят, потому что в эту ночь — танцы на смертном одре, приглашают дамы. Прогулки по эшафоту с дьяволом, когда почти нечего терять. Они очень редко говорили — совсем и не нужно было, но чтобы тишина, которую так не любила Мираджейн, не путала мыслей, она пела ему бунтарские песни о разводах на разбитых стеклах, босиком ходила по парапету, раскаленному полыхающей под ними преисподней, и размахивала туфлями в разные стороны. В ноты попадала через раз, брала запредельно высоко, срываясь с этих вершин на хохот, а Фрид не мог сдержать полуулыбки отрешенно-глупой — призраки крайне редко поют, разбивая вдребезги бесполезные им зеркала. Еще реже смеются в лицо, так звонко, что лопаются витражи на церковных окнах. Так пылко, как смеются только черти. Как смеется только Мира, увлекая его за собой. Вот она уже неуклюже балансирует на посыпавшемся поребрике, повернувшись к нему лицом: тусклый, гаснущий время от времени свет мягко ложится на тонкую блеклую кожу, обличая кружево едва синеющих венок-трещинок, и тонет в глазах-океанах. Девушка машет ему руками, слепит улыбкой, и сама довольно, по-кошачьи, жмурится, морща нос смешно: мешают длинные пряди, кудри, которые горьким сигаретным дымом вьются, ложатся на плечи и спину и упрямо выбиваются из дикарской прически. Мираджейн, аккуратно ступая по каменному крошеву, пытается их смахнуть и теряет на мгновение опору, кренится бумажным корабликом, неумолимо сближаясь с мостовой. Фрид рванулся бы без раздумий ее спасать, подхватил бы на руки и закружил, чтобы мир вращался вокруг них, обретая все оттенки серого, — все, как в старых французских кинолентах, только это совсем не черно-белый фильм и даже не сказка. У него нет возможности совершить пустяковый подвиг, нет надежды упрямо схватить за запястье и душить, душить, душить в объятьях — нельзя даже касаться. Потому на грохот девичьего сердца парень только резко-рвано выдохнул, ожидая увидеть ее, гордо восседающую на земле, ссадины на коленках и что-то вроде разодранного платья. Только Мира быть предсказуемой не любит еще больше, чем оглушающую тишину, и свободной рукой, почти не успев, хватается за остов погасшего не-маяка, затаившегося в чернильной полутьме, едва касаясь холодными пальцами замшелого металла. А ощутив под ногами зыбкую опору, отпускает фонарный столб и улыбается парню напротив прямо в лицо. Торопливо собирает рассыпавшиеся волосы, касаясь оголенных плеч почти случайно, — Фрид не отрывает взгляда, — ее кожа мерцает жемчугом, в ее ладонях — маковый цвет, и осколки стекла в подушечках пальцев. Он слишком хорошо все это видит, делая еще шаг на встречу смерти: кровь очерчивает ее выпирающие ключицы, кровь алой лентой тянется к шее, кровь капает на белое платье. Зрачки девушки сужаются до размеров вселенной, она пятится назад на самых носочках — сумрак расступается за спиной, преклоняя колени. Мираджейн изображает безумную и опять поет об умевших читать между строк. Фрид ее мертвой мольбы не слышит и вправду теряет рассудок, ощущая железистый привкус закипающей девичьей крови, — демоны внутри него рвут последние цепи. Темные твари потряхивают кандалами, а парень тянет руки к той, что сходит с ума. К той, что сводит его. И бездумно хватает ее за запястье. Земля под ними пошла трещинами, отворяя пути в мучения. Преступившие нерушимые законы будут платить сполна. Двое медленно-медленно-медленно падают вниз. Она поет жутко громко, но голос дрожит; он оказался вдруг так запредельно близко, касаясь руками дыма волос. Мираджейн растворялась во тьме, осев на его руках невесомым пеплом, Фрид только тревожно прикрыл глаза, чувствуя, как скребутся глухо по позвоночнику грешники, сдирая кожу со спины. Такие же грешники, как и они. Фрид просыпался. Каждый раз, стоит ему ощутить невесомые касания или дотронутся первым. Падал в пропасть вслед за ней, видел, как тьма пожирает сумасшедше улыбающуюся девушку и его душу с ней вместе. Помнил пламенную бездну, пронизанную стонами мертвых душ и жар пламени на своей исцарапанной шее. Понимал, что сходит с ума. Чувствовал, что сгорает. И просыпался, задыхаясь собственным безумием. Снова в темноте. В комнате без окон.