Крепость в Лихолесье. Скала Ветров

      …И грохот этот слился с воплем ужаса и ярости, донесшимся из Пещеры. Орки, конечно, отлично видели все, что произошло на берегу реки, хотя от места происшествия до Главного входа было сотни полторы ярдов. Куда дальше, чем до излучины, возле которой проходили переговоры.       — Ах ты… леший! — в сердцах пробормотал Бальдор.       Ветер вновь обрушился на долину и торжествующе завыл — со свирепой радостью, будто злобный дух, сумевший вырваться на свободу после нескольких сотен лет мрачного заключения. Всеобщее замешательство длилось несколько мгновений… Не обращая внимания на предостерегающие окрики, несколько орков с яростными воплями выскочили из Пещеры с луками, копьями и дубинками, и в них тут же изо всех окрестных щелей полетели арбалетные болты. На берег выбежал Саруман, взбешенный и раздосадованный произошедшим, воздел руки; ураганный ветер развевал его седые волосы, рвал серую хламиду, и фигура его, высокая и внушительная, грозно белела в сгущающемся полумраке, будто подсвеченная изнутри.       — Не стрелять! — воззвал Белый маг, и его могучий голос перекрыл грохот грома и вопли бури. — Назад! — гаркнул он оркам на Чёрном Наречии. — Все назад, живо! Вы тут ничем не поможете!       На него посыпались орочьи стрелы и дротики; Саруман смел их воздушным щитом. Плотный, как стена, поток сгустившегося воздуха пронесся по берегу против ветра, вздымая краем фонтанчики песка, расшвырял орков, как кегли — и, сбитые с ног, они откатились, хрипло бранясь, роняя оружие, закрывая руками глаза от брызнувших в воздух струек взбесившегося песка.       Даурх лежал на земле неподвижно, под его головой расплывалось тёмное алое пятно. Гыргыт всё ещё стоял — пытался стоять — на коленях, но дурнота одолевала его, и сопротивляться накатывающей слабости никак не получалось; он медленно осел на пятки, потом оперся на здоровую руку, повалился на локоть. В груди его горело — не то от боли, не то от горького бессильного гнева, вызванного таким неожиданным и предательским ударом исподтишка.       — Твари! Подлые… твари! Надо было… этого… ждать… — Он тяжело цедил воздух в легкие: горло разом пересохло, тело не слушалось, левая рука висела плетью. Одна стрела задела плечо, другая крепко засела в груди под ключицей, и вытащить её Гыргыт не мог, непослушные пальцы беспомощно скользили по липкому от крови древку.       — Не будь дурнем, мы тут ни при чем! — рявкнул Саруман. — Кому-то понадобилось сорвать переговоры… Что со вторым? — бросил он через плечо дружинникам, осматривавшим Даурха.       — Мёртв.       — Обоих — в лагерь… Носилки сюда! Осторожнее! Не трогай стрелу, истечешь кровью, — велел он Гыргыту. — Ладанир, зови вашего мальчишку-костоправа со всем наличным инструментом, и побыстрее.       Мир перед Гыргытом поплыл, тая и меняя очертания, как оплывающая свеча. Орк закрыл глаза, надеясь хоть так сохранить остатки окружающего в привычной неизменности:       — Мне нужно… вернуться…       — Вернёшься. Позже.       Хлынул дождь — разом, потоком, будто в небесах распахнулись затворы огромной плотины; последний десяток ярдов до лагеря пришлось миновать чуть ли не бегом. Впрочем, это не слишком помогло: в мгновение ока люди вымокли так, будто прямо в одежде решили окунуться в реку. Дождь лил тяжёлыми струями, и ветер, завывая, превращал их в хлесткие кнуты, бичевавшие землю со злобной удалью упивающегося внезапной властью надсмотрщика.       — Откуда стреляли? — прикрывая голову краем плаща, мимоходом спросил Саруман у Бальдора.       — С противоположного берега, — угрюмо отозвался сотник.       — Найдите их, — процедил Белый маг сквозь зубы. — Непременно! Это теперь вопрос чести. Убивать послов — тяжкое преступление.       — Найдем. Только не сейчас, — проворчал Бальдор. — На реке светопреставление…       Действительно: непогода разыгралась не на шутку и быстро переходила в настоящую бурю. Резко похолодало и потемнело, будто мир вывернулся наизнанку — и в солнечный полдень разом нагрянула глубокая ночь. Сумрак вспарывали почти беспрерывные вспышки молний, и гром раскатывался над горами, как повозка, груженая битым камнем и железными бочками. Ветер сгибал в дугу вековые дубы, ломал ветви и вырывал с комлем растущую по склонам гор растительность поменьше; те же деревца, которые, судорожно вцепившись корнями в камни, умудрялись оставаться на месте, теряли в неравной борьбе листву и сучья и, наверно, вопили бы от ужаса, если бы могли, нещадно избиваемые дождём. Ливень достиг небывалой мощи; по реке, догоняя и захлестывая друг друга, бешено мчали волны, тащили листву, обломки ветвей, крутили в водоворотах плотики палого тростника, там и тут откусывали кусочки берега. О том, чтобы перебраться сейчас через реку и рыскать по ущелью в поисках лиходеев или их следов, не могло быть и речи; те несколько стрел и арбалетных болтов, которые изенгардские дружинники выпустили вслепую по кустам густоцвета сразу после нападения, вряд ли могли причинить стрелявшим хоть сколько-нибудь существенный вред.       — Найдём, — повторил Бальдор, утирая мокрое лицо мокрым же рукавом мокрой рубахи. — Они своё получат, клянусь, и очень скоро! Твари.

***

      Шаухар проснулась в темноте.       Слабый огонёк в жировике ещё горел, освещая желтоватым светом крохотный клочочек пространства, но все, находящееся за пределами светящегося кружка́, тонуло во мраке. Жира в глиняной плошке оставалось на самом донышке. Шаухар разбудил громкий, показавшийся ей спросонья оглушительным грохот, раздавшийся чуть ли не над головой, и, вскочив, она испуганно прислушалась — что это? Неужели опять… тарки? Неужели они все-таки осуществили свою угрозу и засыпали Главный вход?! Но над головой всё гремело — то громче, то тише, то укатываясь к краю земли, то возвращаясь обратно, — и Шаухар поняла: это просто гром. Гром… Над Пещерой разразилась гроза.       Шаухар медленно поднялась, растирая руки и ноги: тело её одеревенело от неудобной позы. Прошедшим вечером она не смогла уснуть — страхи и переживания последних дней не давали покоя, — и тогда, взяв плошку-жировик и заранее приготовленную корзинку с разноцветными гладышами гальки, осторожно прокралась мимо спящих соплеменников, бормочущих во сне старух и лениво мерцающего Главного очага и спустилась вниз, в подземелье.       Она не боялась пещер. Она иногда приходила сюда, глубоко под землю, в полном одиночестве — чтобы рисовать. Это занятие всегда её успокаивало. Все враги и самые ужасные чудовища, изображенные мелом на камне, уже не казались ни страшными, ни опасными, скорее жалкими и смешными: огромному свирепому медведю, который прошлой весной держал в ужасе все племя и таскал зазевавшихся на опушке леса орчат, можно было подрисовать козлиные рога и поросячий пятачок, а бешеному каменному быку — ноги из рыбьих хвостов. Можно было изобразить и прочих клыкастых, многоруких, многоглазых тварей, которые не имели названий, но для Шаухар именовались Тревогой, Гневом или Обидой, и несколькими штрихами мела превратить их в пушистых безобидных котят. А то и вовсе напрочь стереть мокрым кусочком меховой шкуры.       Но сегодня Шаухар шла не рисовать, хотя за пазухой её всегда бережно хранился кожаный мешочек с самыми белыми и мягкими кусочками мела. Держа перед собой плошку-жировик, она спустилась к берегу подземной реки и, пройдя чуть ниже по течению бурлящего потока, свернула в один из боковых ходов; здесь было тихо и темно, по-настоящему покойно, и суета шумного наземного мира не достигала этого уединенного уголка: тут прятался Приют мёртвых — небольшой грот, в котором хоронили бренные останки тех, кого призвал к себе Древний. К счастью, за те несколько месяцев, прошедших со дня, когда племя обосновалось в Пещере, кладбище не успело особенно разрастись: здесь покоились пара умерших от слабости и хворей старух, не выдержавших тягот долгого пути, маленькая Харук, которую укусила змея, мальчишка Турлаш, утонувший в реке, Горбар — охотник, сорвавшийся со скалы… А вот Рангхура здесь не было, кости его гнили, всеми забытые и оплеванные, где-то в глубине подземелий; где именно — знал, наверно, только Гыргыт и тот, кому вожак велел сбросить тело в позорную яму.       Шаухар остановилась у самой свежей могилы. Орки не приносили на захоронения цветов, но выкладывали на верху земляных холмиков аккуратные горки белых — в знак светлой памяти — и чёрных — в знак скорби — камешков, и каждый, кто приходил навестить мёртвого, дарил ему очередной камешек — частичку памяти. Шаухар намеревалась выложить на могиле Ухтара красивый узор из гальки, и ей не хотелось, чтобы её застали за этим занятием — это было что-то сокровенное, интимное, как первый Кохарран, и она считала, что имеет право пережить свою скорбь в одиночестве и уединении. Делить тяжкую ношу своего горя ей ни с кем не хотелось.       Она долго сидела, перекладывая разноцветные камешки так и этак. Она решила выложить не просто узор — настоящую картину. Ухтар всегда её привлекал — с самого детства, с того момента, как он, самоуверенный десятилетний мальчишка, подарил ей, совсем ещё сопливой девчонке, большую красивую раковину, самолично добытую им со дна горного озера. По правде говоря, Ухтару просто хотелось похвастаться своим удальством, а никого, кроме чумазой, ковыряющей пальцем в носу Шаухар, в тот момент рядом не оказалось; но её этот нечаянный подарок на долгие годы поразил в самое сердце. С этого момента она не то чтобы начала намеренно следить за Ухтаром, просто стала чаще его замечать, выделяя среди других мальчишек, и, со временем — восхищаться. Ухтар всегда был быстрее, сильнее, ловчее… Шаухар любовалась им украдкой, тайно восторгаясь его несокрушимостью и отвагой, его превосходством над остальными, радуясь его успехам и переживая его неудачи как свои собственные. Сам Ухтар никогда особого внимания на тощую странную Шаухар не обращал, он, красавец и смельчак, лучший охотник племени, вообще не страдал от недостатка женского интереса, но это не мешало Шаухар предаваться тайным мечтам о том, что когда-нибудь придёт время, и она, повзрослев, все-таки заполучит его к своему очагу. Увы, печальная реальность безжалостно разбила эти хрупкие мечты в прах.       Шаухар плакала.       Картина, которую она хотела изобразить — могучий Ухтар вонзает копье в грудь огромной горной кошки — никак не желала получаться в задуманном виде. Слишком мало было белых камешков, и горную кошку пришлось выкладывать коричневыми, из-за чего она получалась похожей на длинного, согнутого дугой медведя, да и могучий Ухтар выходил недостаточно могучим: ему явно не хватало роста, и бросающийся на него огромный дугообразный зверь, казалось, вот-вот раздавит его всмятку. Могильный холмик был не чтобы уж очень велик, и фигуру Ухтара, соразмерную кошке, можно было изобразить лишь по пояс; если же храбрый охотник расправлял плечи во всю богатырскую стать, кошка получалась настолько маленькой и несерьёзной, что с ней мог бы справиться пинком и пятилетний мальчишка. Шаухар, раздосадованная этими капризами композиции, долго билась, пытаясь подобрать удачную перспективу, и в конце концов, утомленная, заснула — прямо на своей неоконченной картине, уткнувшись носом в горстку рассыпавшихся камешков.       Она не знала, сколько времени она проспала — здесь, внизу, не было ни дня, ни ночи. Но, по-видимому, долго, потому что жир в плошке почти весь выгорел, а ведь, уходя из Пещеры, Шаухар предусмотрительно наполнила посудинку до краев. Наверху, должно быть, было уже утро, а, возможно, и день, и Шаухар поспешно вскочила — ждать, пока светильник окончательно угаснет, и оставаться в полной темноте ей совсем не хотелось.       И тут же поняла, что в подземелье она не одна.       Кто-то стоял за её спиной. Совсем близко, чуть ли ни дыша ей в затылок.       Шаухар испуганно шарахнулась.       Жидкий умирающий огонёк жировика едва осветил тёмную фигуру, выступившую из мрака. Она стояла чуть поодаль в глубине «кладбища», в нескольких шагах от Шаухар — неподвижная, безмолвная, с растрепанными седыми волосами, закрывающими лицо, и в этом неподвижном безмолвии страшная, как восставшее из могилы умертвие. Сейчас на ней почему-то не было медвежьей шкуры, но Шаухар сразу её узнала.       — Лахшаа, т-ты… — то ли от неожиданности, то ли от мгновенного испуга голос Шаухар постыдно дрогнул и сорвался, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы договорить: — Ты… меня напугала.       Лахшаа не ответила. Она по-прежнему стояла и смотрела на Шаухар и сквозь неё, как будто Шаухар и сама была призраком, невидимым привидением, готовым по мановению руки рассеяться в воздухе. От черной неподвижной фигуры старухи веяло жутью.       — Что ты… — Шаухар запнулась. Она хотела спросить: «Что ты здесь делаешь?» — но вопрос, наверно, был не очень-то уместен: конечно, старуха тоже пришла навестить почившего сына. А вдруг ей не понравится картина Шаухар? Вдруг ей не нравится сама Шаухар — как своим присутствием здесь, так и вообще самим существованием? Чем дальше, тем больше орчанке становилось не по себе, страх подползал к сердцу неумолимо, как огромный паук, сжимал горло липкими ледяными лапами. Если бы старуха сказала хоть слово, или сердито заорала, или неразборчиво забормотала под нос, или даже замахнулась камнем или палкой, Шаухар, наверно, не было бы так жутко.       «Я бы на твоём месте за ней приглядывал… Сдаётся мне, она слегка не в себе». Кто это говорил? Чужак?       Шаухар медленно попятилась. Ей почему-то разом захотелось быть отсюда подальше.       Лахшаа молчала. Смотрела пристально, не моргая — тихо, страшно. Потом, по-прежнему глядя сквозь Шаухар невидящим взглядом, медленно отступила назад, во тьму — и мрак сомкнулся над ней, как вода смыкается над телом погружающегося на дно утопленника. И Лахшаа исчезла — без слова, без звука. Утонула во тьме. Слилась со мраком, словно став его частью, или сделав мрак частью себя…       Ушла? — с замиранием сердца спросила себя Шаухар.       Но ещё несколько минут она не могла заставить себя шевельнуться. Будто кролик, подпавший под гипнотический взгляд удава и оставшийся в живых не иначе как нечаянным чудом.       И только фитилек, затрещавший на дне плошки с жиром, наконец вывел её из оцепенения — и тогда, вздрагивая от каждого шороха, раздающегося во тьме, она взяла корзинку с остатками камешков, и, крадучись, то и дело оглядываясь, стараясь держаться ближе к стенам и прислушиваясь к каждому звуку, тревожащему подземную тишину, поспешила назад, к Пещере.

***

      Лил дождь. По стенам вокруг Главного входа струились ручьи, настоящие потоки воды, собирались у подножия скалы огромными лужами, устремлялись к вздувшейся, переполненной реке. Ахтара стояла у выхода, судорожно цепляясь рукой за камни, потому что от горя и ужаса у неё подкашивались ноги — и брызги дождя летели ей в лицо.       Я вернусь, сказал Гыргыт. Если ты будешь ждать.       И она ждала. Она не боялась ни бури, ни грома, ни ветра, ни молний. Она боялась лишь одного — поверить в случившееся.       Многие соплеменники не спустились в Пещеру с началом ненастья, Ахтара слышала за спиной их голоса и перешептывания, скорбные причитания испуганных старух, злобные возгласы разъяренных мужчин. Тарки даже не позволили им выйти из Пещеры, не дали толком понять, что произошло и что случилось с переговорщиками — убиты они, ранены? — не разрешили забрать тела, расшвыряли неведомым колдовством, как беззубых щенят… Сидел, обхватив руками голову и раскачиваясь всем телом из стороны в сторону, мрачный Сардуш, вполголоса ругался Гуурз, мешая фразы «Я же говорил» и «Я предупреждал» с самыми чёрными проклятиями в адрес поганых тарков, метался от стены стене взбешенный Маурух, то и дело нащупывая на поясе рукоять ножа, тихонько подвывал, будто у него болел зуб, совершенно потрясенный всем произошедшим Хардар…       Ахтара ждала, всматриваясь в плотную серую пелену хлеставшей с небес воды, за которой не было видно не то что лагеря тарков или излучины реки, но даже валявшейся в нескольких ярдах от Пещеры дырявой корзины.       Она надеялась, что капли, блестевшие на её щеках, все примут лишь за холодные брызги дождя — и ни за что иное.

***

      Костоправ Демир смотрел на раненого, недоуменно моргая:       — Орк?       «Опять?» — читалось в его изумленно-брезгливом взгляде.       — И что? — с раздражением отозвался Саруман. Он тщательно тер кусочком мыла руки над умывальником с тёплой кипяченой водой. — Это имеет для тебя какое-то значение? У него две головы, жабры или лёгкие в заднице? Или что?       Демир промолчал. Он был всего лишь сыном фермера и служкой при лазарете, то есть птицей отнюдь не настолько высокого полёта, чтобы излагать свои мысли на этот счёт и тем более спорить с сумасшедшим стариком-магом.       — Орки от людей сложением и строением тела, уж поверь, никак не отличаются, — проворчал Саруман. — Как и гондорцы от дунледингов, вастаки от дунэдайн, короли от нищих… У всех внутри одно и то же, совершенно одинаковое: сердце, желудок, печень, селезёнка… Голубой крови и зеленых костей я пока ни у кого не нашёл. — Он быстро взглянул на Демира, и тот едва успел согнать с лица постное выражение человека, вынужденного выслушивать очередные унылые бредни. — Раны обрабатывать умеешь?       Демир смущенно кашлянул:       — Я вообще-то только на подхвате в лазарете был. Шину могу наложить или там жгут… кровь остановить. В чувства привести. Телеги с ранеными в Изенгард сопровождать…       Да. Гэджа здесь, конечно, сейчас не хватало. Но деваться было некуда.       — Ладно, — сказал Саруман. — Придётся вспомнить старые недобрые дол-гулдурские времена… Будешь подавать инструмент. С этим, я надеюсь, никаких затруднений не возникнет?       Снаружи бушевало — как будто сам Древний вдруг решил показать себя и явиться на землю в праведном гневе. Раздухарившийся ветер яростно рвал ткань шатра, хлопал ею, точно обвисшим парусом, стремился оторвать полотняный купол от земли, утащить прочь и зашвырнуть на скалу. Дождь за стенами лил с шумом хорошего водопада. В голове у Гыргыта тоже шумело, и перед глазами расплывалось; он изо всех сил старался не повалиться в обморок, но сознание его мутилось от боли, то уплывало, то вдруг возвращалось, и тогда он видел пространство внутри шатра, освещаемое несколькими фонарями: в металлических каркасах горели за стеклом яркие бездымные свечи — не сальные, восковые. Вокруг орка ходили, переговариваясь, какие-то люди, но носили не оружие — горячую воду, бинты, склянки и инструменты. Отрывисто, с бесстрастной деловитостью распоряжался Шарки, в секунды просветления Гыргыт слышал над головой его звучный, запоминающийся голос. Стрелу, торчащую в плече орка, быстро извлекли, промыли рану и заткнули неглубокую дыру пучком корпии, а вот с той стрелой, что застряла под ключицей, видимо, было не всё гладко. Шарки пояснял кому-то вполголоса:       — Связка разорвана. Ключица перебита, плечо смещено, мышцы шеи напряжены… Обрати внимание — кожа на руке бледнее возле раны и становится синеватой в области кисти.       — Что это значит?       — Кровоток нарушен. Возможно, движению крови мешает отломок кости, а, возможно, и наконечник стрелы, заткнувший разорванную жилу. Я сейчас извлеку наконечник — и, если нам повезёт, быть может, выяснится, что жилы всего лишь пережаты, а не перебиты…       — А если не повезёт?       — Придётся останавливать кровотечение. Скорее всего — из вены, она расположена ближе к поверхности. Держи наготове зажимы и нити, чтобы наложить лигатуру. Ключица раздроблена, так что понадобятся серебряные скобы, пластины и винты, чтобы подогнать обломки друг к другу и скрепить концы кости.       Всё это звучало поистине ужасно. Гыргыт смутно понял, что ему вообще лучше не прислушиваться.       — Жаровню сюда, — командовал Шарки. — Где горячая вода? Будешь лить мне на руки, когда я скажу… Щипцы, иглы, кетгут? Весь инструмент держать в кипятке! Склянку с винным спиртом — на стол… Поверни ему голову направо.       Кто-то взял Гыргыта ладонями за виски и повернул на правую щеку, и это небрежное движение почему-то вызвало у орка приступ почти непереносимой боли в ране; уж на что Гыргыт был по-орочьи вынослив и привычен к физическим страданиям, в глазах у него всё равно потемнело. А ведь «лечение» — или то, для чего требовался весь этот жуткий набор клещей, щипцов, скоб и прочих орудий пытки, — ещё даже толком и не начиналось. И Гыргыт мысленно собрал все силы, чтобы вынести предстоящие мучения с честью и не выдать таркам своей слабости ни криком, ни стоном…       — Расслабься, дружище, — буркнул Шарки.       В руках его появилась небольшая склянка. Он выдернул плотно притертую пробку и накапал несколько капель прозрачной, распространяющей резкий запах жидкости на чистую тряпицу. Прижал её Гыргыту к носу — и на какой-то миг орк решил, что, если уж тарки всё-таки вознамерились убить его наиболее мучительным способом, то они его, несомненно, нашли. Пары́ серного эфира, надо признать, нежностью и утонченностью аромата никогда не отличались…       Впрочем, почти тут же запах исчез — вернее, орк утратил способность его ощущать; тяжесть в голове волшебным образом испарилась, и тело Гыргыта наполнилось невесомостью и лёгкой, почти приятной дрожью. Боль ушла, и на несколько секунд он почувствовал себя совершенно здоровым и окрепшим, настолько полным сил, бодрости и воинственного воодушевления, что, пожалуй, мог бы в тот же момент вскочить на ноги и расшвырять всех склонившихся над ним тарков, как паршивых котят. Но кто-то крепко держал его за руки и за ноги, видимо, предвидя подобные поползновения с его стороны, и ещё через мгновение Гыргыт успел мельком подумать, что всё это отдалённо похоже на действие «напитка бесстрашия»…       Потом мир перед ним погас.

***

      Буря не унималась. Ветер с утробным хохотом крутил между скал водяные вихри. Дождь лил, не ослабевая, и со склонов гор, устремляясь в долину, мчались ручьи и потоки, которые русло реки уже не могло вместить. Рвы, окружавшие лагерь, превратились в канавы, полные жидкой грязи. Спокойная, мелководная и ещё более обмелевшая в последние дни речушка внезапно, переполнившись, вообразила себя неистовым клокочущим потоком, готовым разбить в щепки любую мало-мальски значимую преграду, и буйствовала не на шутку, грозя вот-вот выйти из берегов и жадно дотянуться до всего, что раньше находилось вне пределов её досягаемости.       — Если вода поднимется ещё на несколько дюймов, нас подтопит, — с беспокойством сказал Эодиль, глядя, с какой скоростью разливается бушующая река.       Бальдор покачал головой. Только этого не хватало, угрюмо подумал он; о том, чтобы попытаться сейчас перенести шатры дальше от реки, помышлять не приходилось, да было уже и некуда — они и так утром после предупреждения Сарумана отошли настолько далеко, насколько было возможно. Счастье ещё, что выступ скалы немного защищал стан от ураганного ветра, и, кроме обрушенного флагштока и сорванного знамени, никаких существенных потерь пока не случилось. Впрочем, с началом бури не все из арбалетчиков успели вернуться из дозоров; у парней были крепкие непромокаемые плащи из китовых шкур, но против такого ливня никакие плащи спасти не могли, и оставалось надеяться, что опоздавшие сумеют переждать непогоду, забившись в подходящие щели и расселины.       Эодиль отвёл Бальдора в сторону. Показал стрелу, извлеченную из трупа Даурха: с тройным оперением и пяткой из бараньего рога. На древке стояло знакомое клеймо гильдии оружейников — такие стрелы привозили в Изенгард из Минас-Тирита.       — Зуб даю, это кто-то из тех молодчиков, которых мы поутру выгнали. То-то они вчера разорялись насчёт поганых орков… Отомстить, значит, решили.       — И какого лешего у них гондорские стрелы оказались? — проворчал Бальдор. — Разве у них оружие утром не отобрали?       — Всё выданное — отобрали. Но луки у них свои были. А стрелы, значит, они ещё раньше из обоза прихватили и где-то за границами лагеря припрятали.       Бальдор яростно дернул себя за бороду, с которой капало, как с мокрой губки.       — А что ещё они, интересно, «припрятали», а? Кто арсеналы охранял? Эти же дунландцы, надо полагать?       Эодиль с невинно-встревоженным видом развёл руками:       — Твой приказ…       Бальдор засопел. Крыть ему было нечем.       — Вот же… псы шелудивые! Ты бы там подсуетился да проверил склады-то, ничего больше не пропало?       — Съестное разве что — окорок копчёный, сыр, небольшой бочонок с элем… А стрелы в связках по две дюжины были, кто их там теперь штучно пересчитывать станет. Но меня кое-что другое волнует.       — Что?       Эодиль как будто замялся.       — Сколько, старик сказал, у него изначально было «стаканов» с гремучей смесью? Три десятка? Шестнадцать штук мы использовали, когда затыкали тайные ходы в Пещере, это я знаю точно. Значит, должны были остаться ещё четырнадцать.       — И что?       Эодиль смотрел мрачно.       — Может, и ничего… Но я сейчас пересчитал оставшиеся «стаканы» — так, на всякий случай. Их всего тринадцать.       — Одного, значит, не достает?       Эодиль пожал плечами:       — Ты бы там выведал аккуратно у старика, он никому один «стакан» дополнительно не ссужал? Мало ли, вдруг он кому-то с каким-то поручением его выдал, а нас в известность не поставил. Или…       — Или что? Дунландцы эти твои тоже имели доступ к корзинам со «стаканами», а?       — То-то и оно…       Снаружи загрохотало — ураган сдвинул с места плохо закрепленную пустую телегу, погнал её по огромной луже, в которую быстро превращалось пространство вокруг шатров, и с треском швырнул о каменную скалу. Ветер злобно завыл и заухал, неистово мечась между скал, довольный причиненными разрушениями.       — Ладно, попробую выведать, — пробормотал Бальдор, отжимая бороду. Ему всё это не нравилось.

***

      — И что теперь? — хмуро спросил Маурух.       Пальцы его крепко стискивали рукоять ножа.       Хороший вопрос, подумала Ахтара. Рано или поздно буря закончится — и что потом? Что сделают тарки? Если уж они убили послов… или взяли их в плен… то что они предпримут теперь? На что они рассчитывают? К чему нужно быть готовыми? К тому, что они попытаются засыпать Главный вход? Или обменять пленных на чужака? Этот Шарки… жуткая белая фигура во мраке, наделенная неведомой Силой… Кто он? Что он? Чего он хочет? Почему он не позволил оркам забрать убитых… или раненых? Живы Гыргыт и Даурх, или мертвы? Вопросов было много, а ответов…       — Гыргыт мёртв, — сказал Маурух. — Его убили вшивые тарки.       — Может, и не убили, — вяло возразил Гуурз, глядя на мутный поток воды, мчащийся к реке мимо Главного входа. — Мы не знаем наверняка. Они их к себе утащили, в лагерь.       — Ну, не убили — так убьют. А потом явятся сюда и завалят нас в подземелье, как стайку глупых сурков!       — Что-то здесь не сходится, — проворчал Гуурз. — Почему их убили на обратном пути? Если бы просто хотели убить — убили бы сразу или во время переговоров…       — Они их не «просто» хотели убить, а так, чтобы мы видели! Ясно? — прорычал Маурух. — Казнь это была. Казнь, вот что!       — Нет, — сказала Ахтара сквозь ком в горле, и сама удивилась тому, что голос её почти не дрожит. — Если бы… Если бы тарки действительно хотели устроить показательную казнь, они бы схватили переговорщиков сразу, как только те вышли из Пещеры. И убили бы у нас на глазах. Но в них стреляли уже на обратном пути. Когда переговоры были закончены… Когда… уже было что-то решено. И мне кажется, — добавила она, помолчав, пораженная мыслью, которая внезапно пришла ей в голову, — мне кажется, для тарков это тоже было неожиданностью.       Гуурз мрачно смотрел на неё:       — Мы не знаем, что́ именно было решено… Может, Гыргыт не принял выдвинутые тарками условия, и поэтому их и убили.       Маурух кивком указал в сторону подземелий.       — А почему бы нам у этого не спросить… у чужака, а? — прохрипел он. — Тарки — его дружки, вот и пусть расскажет, чего они добиваются и какого лешего им вообще от нас надо. А не захочет рассказывать — всегда есть способы заставить захотеть… Очень простые и действенные.       Ахтара покачала головой.       — Вряд ли он сам знает что-то помимо того, что уже рассказывал… Да и Гыргыту это не понравилось бы. Он говорил, что чужак ещё может нам понадобиться.       — Гыргыта здесь нет! — рявкнул Маурух. — И… знаешь что? Тарки убили переговорщиков — значит, терять нам уже нечего! Они хотят ответа? Если не хотят — то все равно получат! Я сейчас пойду и переломаю этому вшивому чужаку все ребра. А потом возьму его за шиворот, вытащу сюда, на сход перед Пещерой, чтобы тарки видели всё в мельчайших подробностях, и перережу ему горло. Вот этим самым ножом! — он выхватил из-за пояса кривой охотничий нож и потряс им перед глазами соплеменников. — И плевать мне, что они об этом подумают и как решат нам отомстить! Все равно мы для них все уже — мертвецы!       Гуурз презрительно скривил губы:       — Прекрати слюной брызгать… Этим делу не поможешь.       Маурух вскинулся. Он никогда особенной уравновешенностью не отличался, и брезгливое пренебрежение, звучащее в тоне Гуурза, привело его в бешенство:       — А чем поможешь, а? Поздно уже трепыхаться! Переговоры сорвались… и договариваться с этими гнидами нам больше не о чем! Мы теперь можем только мстить — око за око, зуб за зуб… смерть за смерть! Кто со мной согласен? — он обернулся к сородичам, остававшимся к этому времени у Главного входа, обвел взглядом мужчин и женщин, настороженно молчащих в полумраке пещеры, прислушивающихся не то к шуму бури, не то к разгорающейся перепалке…       Орки недовольно заворчали — одни как будто осуждающе, другие одобрительно… и одобрительных голосов было, пожалуй, больше — все были растеряны, удручены и напуганы происходящим, и страх этот, равно как и гнев, кипевшие в тёмных орочьих душах, переплавлялись в горниле обиды и ненависти в жажду мщения и стремление переломать кому-нибудь ребра. Впрочем, желающих немедленно приступить к решительным действиям не нашлось, но Мауруха это не смутило; чувствуя за плечом негласную поддержку, он торжествующе осклабился и, показав Гуурзу презрительный жест, зашагал к каменной лестнице, ведущей вниз, к Пещере.       — Стой! — Гуурз, бледнея от ярости, преградил ему дорогу. — Приказа пока не было чужака трогать… Раз Гыргыта здесь нет — значит, сейчас я главный!       — Да пошел ты… главный над собственным брюхом! — Маурух, раздражённо рыча, плюнул ему под ноги — и тогда Гуурз размахнулся и без лишних слов врезал ему кулаком в челюсть.       Маурух с проклятием отлетел к стене. Кто-то из невольных зрителей взвизгнул.       — Прекратите, оба! — крикнула Ахтара. — Мы и так в отчаянном положении — неужели будет лучше, если мы ещё вцепимся друг другу в глотки на радость таркам?       Гыргыт, где же ты, подумала она в ужасе. Как же тебя сейчас не хватает! Только Гыргыт сейчас мог бы сказать «А ну, тихо!» таким тоном, что все разом опомнились бы и стало бы действительно тихо…       Она вдруг вспомнила про кинжал, который по-прежнему оставался в тайнике — там внизу, в каморке Гыргыта. Я возьму его, если ты не вернёшься, — сказала тогда Ахтара. И, видимо, как раз сейчас пришло время… Буря, гремевшая и крушившая всё окружающее там, снаружи, вот-вот могла разразиться и здесь, по сводами Пещеры, а гасить распри и увещевать упрямых глупцов у Матери Рода сейчас не было сил.       Гуурз стоял, сжимая кулаки, тяжело дыша. Маурух медленно поднимался, стирая дрожащими пальцами кровь из разбитой губы. Провел языком по зубам, которых и без того у него было не особенно много, выплюнул на ладонь кусочек сломанного клыка. Орки, жавшиеся к стенам, настороженно переводили взгляд с одного на другого, точно размышляя, чью сторону стоит принять, и чем вообще этот не чаянный кипиш грозит закончиться.       Нож все ещё был у Мауруха в руке.       — Вот, значит, как? — прохрипел он. — Против… своих прëшь, а?       — Не против своих, — процедил Гуурз. — А против дураков и выскочек, дальше своего носа не видящих.       — Это кто из нас выскочка и дурак? Кто?       Он прыгнул на Гуурза, замахиваясь оружием, и Гуурз встретил его дубинкой, и что-то затрещало, ломаясь (черепа, кости?), и брызнула на землю первая кровь. «Хватит!» — в ярости крикнула Ахтара, бросаясь вперед, но её не слушали, не желали слушать, и вся толпа пришла в волнение, и кто-то уже цедил ругательства и выкрикивал угрозы, кто-то улюлюкал, кто-то выхватывал оружие, кто-то готов был ввязаться в драку (из-за чего? зачем? никто уже и не помнил!), и вот-вот дурацкая ссора грозила перерасти во всеобщую свару, подпитываемую не столько ненавистью, сколько страхом и отчаянием, охватившими всех присутствующих и лишающими их способности трезво соображать…       Долгий низкий гул донесся откуда-то снизу, из Пещеры.       Тяжело содрогнулась земля — будто где-то внизу заворочался огромный, внезапно разбуженный зверь. Гул в первую секунду показался далеким и не опасным — но, раз зазвучав, он уже не смолкал, продолжаясь на одной бесконечной, гудящей, чуть вибрирующей ноте.       Все замерли, испуганные, недоумевающие. Потасовка закончилась, так, к счастью, толком и не начавшись: Маурух отделался сломанным зубом, Гуурз — порезом на руке… Остальные встревоженно прислушивались и переглядывались, не понимая, что случилось, и какой напасти ещё следует ждать.       — Что это? Опять… тарки?       Ответа не было. Гул не прекращался.

***

      Уровень воды в затоне возле Западного входа поднялся ещё ночью.       В последние несколько дней из-за жары и засухи затон обмелел, и ручей, текущий в Пещеру, сузился до тоненькой струйки; но сотрясение от взрыва, устроенного тарками, нарушило хрупкий порядок земляных пластов, расширило и углубило расселину. Кроме того, сама стена дала множество трещин, сквозь которые начала просачиваться речная вода, сначала медленно, по капле, потом, с каждым часом — всё быстрее и быстрее. Вода умела прокладывать себе дорогу в самом неподатливом камне, а уж в рыхлой, раздробленной породе — тем более… А затем началась буря, и хлынул ливень, и река, стремительно выходящая из берегов, довершила начатое: в кратчайший срок масса воды и сила течения возросли до такой степени, что сдерживать усилившееся давление полуразрушенная стена Пещеры уже не могла.       Вода напирала. Ворочала бешеной силой камни и размывала трещины, и ручей, сочащийся в расселину, сначала превратился в маленькую речушку, а потом — в неудержимый водяной вал, под натиском которого пал и последний каменный оплот.       Стена с шумом провалилась, рухнула внутрь подземелья, и река хлынула в Пещеру мощным, сносящим всё на своём пути неодолимым потоком.