Крепость в Лихолесье. Скала Ветров

      Почти всю ночь Гэдж не сомкнул глаз. Лишь под утро, измученный тревогой и неопределенностью, он наконец задремал — и во сне брел через анфиладу пустых, жутких в своей однообразности комнат, по длинным темным коридорам, уходящим куда-то в недра земли… Разбудил его грохот жестяной посуды и доносящаяся в паузах невнятная брань.       В небольшом камине горел огонь. Каграт был не только отвратительно трезв, но и бадяжил в оловянном котелке какое-то варево, пыхтящее над огнем. В крохотной каморке клубилась стена дыма — продукт горения отсыревшего угля, извлеченного со дна угольного ларя, — каким-то чудом Каграту удалось вернуть этому сомнительному топливу природную горючесть. Не иначе папаша где-то умудрился раздобыть бумаги на растопку…       Бумаги?..       Внезапная догадка обрушилась на Гэджа, как удар дубинки.       Котомка его лежала под лавкой, брошенная туда и уже позабытая — и, превозмогая головную боль, которая к утру с особой утонченностью сосредоточилась в синяке на лбу, Гэдж вытащил сумку на свет. Вытряхнул на пол содержимое: кинжал, флягу, гребешок, обрывки бумаги — несколько завалившихся в глубину сумки измятых листов… Это было все, что осталось от бессмертной саги о похождениях Анориэля и иже с ним; прочее было изъято Кагратом, изорвано в клочки и брошено в камин, на сырые заплесневелые угли — и сгорело там, и обуглилось, и рассыпалось в пепел, и умерло, равнодушно пожранное огнем.       Мир перед глазами Гэджа перевернулся. Какое-то долгое мгновение ему казалось, что потолок сейчас обрушится ему на голову.        — Т-ты… — прохрипел он. — Ты все сжег!        — Чё? — Каграт был слишком занят своей стряпней, чтобы обращать на него внимание.       Прыжком Гэдж оказался возле очага, оттолкнул оторопевшего папашу, сунулся в камин, в нестерпимый жар, надеясь отыскать, спасти, вырвать у огня хоть что-то… Но поздно, поздно! Творениям его пришел безвозвратный конец — тепло и свет, которые они были призваны нести в мир, бесславнейшим образом отгорели во тьме кагратовой конуры, не согрев никому ни тело, ни душу.       Каграт рывком выдернул его из огня.        — Ты чего, совсем ополоумел, чумной — в пекло кидаешься? Супец попортишь… Жить тебе обрыдло — побейся головой об стену.        — Т-ты, — прохрипел Гэдж; лицо его было обожжено и испачкано сажей, волосы опалены — но он не чувствовал ни боли, ни запаха гари, захлебываясь обрушившимся на него несчастьем — худшим, что, казалось ему, с ним еще могло случиться. — Ты сжег мои рукописи!        — «Мои рукописи», — очень похоже, очень зло передразнил Каграт. — Ну, сжег — и что? Надо было чем-то огонек затеплить… Жалко тебе, что ли? Еще столько же намараешь, ты же только на это и способен!       «Да что ты об этом знаешь!» — хотел крикнуть Гэдж — но не крикнул, не мог вымолвить ни слова, язык у него словно окаменел и лежал во рту тяжелым никчемным булыжником. Задыхаясь от ненависти к Каграту, в бессилии кусая костяшки пальцев, он стоял и смотрел на черные, обугленные клочки бумаги, забившиеся по краям очага — все, что осталось от его былых, рожденных в муках творений, пусть глупых, убогих и неуклюжих, но бесконечно дорогих его сердцу: так дитя, самое невзрачное на взгляд постороннего, мнится матери чудеснейшим и прекраснейшим созданием на свете. Нет, не измаранные чернилами обрывки бумаги погибли в огне, не наивные сказки Гэджа, плоды его детских дум и мечтаний — погибла частица его души, последний мосток, связывавший его с прошлым. А взамен рождалось что-то другое — что-то неведомое, недоброе, чуждое, истинно орочье, до сих пор надежно захороненное в самых дальних и глубоких тайниках его существа…        — Ну, будет уже сопли жевать, — раздраженно проворчал Каграт и всунул в руки Гэджа деревянную плошку с жидкой похлебкой из чечевицы. — Давай, харчись живей и топай на дровяной склад, там тебя, оболтуса, живенько к делу приставят, хватит уже в носу попусту ковырять. А мне сегодня нянчиться с тобой недосуг — служба…

***

      Дровяной склад находился в соседнем дворе.       Заправлял здесь низенький и щуплый снага Кархаш, который имел кличку «Бешеный», и вовсе, подозревал Гэдж, не оттого, что был замечен в слюнотечении или водобоязни, и даже не из-за вздорного неуравновешенного нрава — а потому, что порой на ровном месте (хоть бы и посреди разговора или мирного подсчёта поленниц) начинал вдруг трястись всем телом, непроизвольно брызгать слюной и дико вращать глазами. А, поскольку один глаз у него и без того немного косил, зрелище эти внезапные припадки производили поистине жуткое, так что даже нахальные рраухуровы «щенки» предпочитали с Кархашем не связываться и лишний раз ему не перечить.       Работали на складе в основном маленькие пещерные орки-снаги: пилили и рубили бревна, привозимые с лесоповала, на небольшие круглые чурбачки, потом кололи эти чурбаки на поленья и складывали их либо в поленницы, либо на телеги, которые развозились по территории Крепости. Кархаш появлению Гэджа не слишком обрадовался, покосился на него неодобрительно, раздумчиво пожевал губами, потом все-таки выдал ему небольшой плохо заточенный топорик и указал на груду чурбаков, лежащую под ближайшей стеной.       Работа была несложная и привычная, хоть и однообразная. Гэдж ставил на колоду чурбак торцом вверх и с размаху вгонял в него топор — точно посередине. Иногда силы удара оказывалось достаточно, чтобы чурбачок раскололся на пару поленцев; иногда топор застревал в вязкой древесине — тогда Гэдж переворачивал топор вместе с чурбаком, с силой бил по колоде обухом — и чурбачок с треском разлетался на две жёлтые, как масло, пахнущие свежим деревом половинки. Работа спорилась — в особенности потому, что на месте каждого убиваемого чурбака Гэдж представлял ненавистный взлохмаченный затылок Каграта…       Ближе к середине дня на подмогу набежали рраухуровы «щенки». В пару к Гэджу встал какой-то лопоухий парень не то по имени, не то по кличке Бары́ш; его брат-близнец (они были похожи, как две капли воды, разве что у барышева братца в копну волос была воткнута рыбья кость) собирал наколотые поленья, относил под навес и складывал там в поленницу. Начали они бодро-весело, с огоньком: порядки Дол Гулдура работой брезговать не позволяли, — но тут мимо прошел рыжий Шаграх, что-то шепнул Барышу на ухо, поглядывая на Гэджа — и рабочий настрой лопоухого как-то разом иссяк.        — Что-то у меня топор тупой, — он хмуро разглядывал лезвие своего топорика, с озабоченным видом пробуя его пальцем. — Пойду оселок поищу.        — У Кархаша есть точило, — утирая пот со лба, сказал Гэдж. — Давай не задерживайся, — он кивнул на поленницу, — Кархаш велел ряд до обеда закончить.        — Ну так заканчивай, — ухмыляясь, сказал Барыш. — За чем же дело стало?       Гэдж посмотрел на груду чурбаков, мрачно глыбящуюся в углу двора, и на свои ладони, натертые до кровавых пузырей. Сказал сквозь зубы так спокойно, как только мог:        — Это работа на двоих. Я один не справлюсь.        — Поднажмешь — и справишься! — весело прохрипел Барыш. — Глоб!       Это словечко — «глоб», «рохля», «дурачок», так и прицепилось к Гэджу в качестве прозвища, ибо его настоящим именем по-прежнему никто не считал нужным интересоваться.       Барыш воткнул топорик в колоду и исчез; его брат, спустя минуту подошедший за очередной порцией наколотых поленьев, с удивлением покрутил головой.        — А где Барыш? — он смотрел на Гэджа так косо и опасливо, точно подозревал его в чем-то крайне неблаговидном.       Гэдж устало взмахнул топором и развалил надвое очередное полено.        — Я его съел, — буркнул он. — Без хлеба и соли, понял? Щас тобой закушу.       Лопоух номер два постучал пальцем по лбу.        — Ты совсем поехавший, да?        — Да, — сказал Гэдж. — И у меня в руке топор.       Рыбья Кость убежал, и Гэдж понял, что носить и складывать поленья ему теперь тоже придется самому…       Неожиданно явился Кархаш, обходящий свои владения, посмотрел на Гэджа красноватым слезящимся глазом:        — Почему один, где эти обормоты? Отлынивают?       Гэдж пожал плечами.       Кархаш затрясся. Он мычал, дергался, закатывал глаза и брызгал слюной — а, вволю отбрызгав, тоже куда-то ушел. Зато вскоре появились Барыш и Рыжий — их пригнал Рраухур бранью, ударами кнута и щедрыми обещаниями «рыла до медного блеска надраить». Барыш, яростно всхлипывая, вновь взялся за топор, Рыжий, проходя мимо Гэджа, злобно прошипел:        — С-сука! Ты продал, да?       Гэдж изо всех сил не обращал на него внимания. Он набрал охапку поленьев и понес их к складу, чтобы уложить в штабель, подошел к поленнице — и в этот момент крайний, не доведенный до конца ряд поленьев рухнул прямо на него… На плечи и без того пухнущую голову Гэджа лавиной посыпались крепкие тяжелые чурочки, он едва успел отскочить, чтобы не получить еще одну зияющую ссадину на лбу. Но досадно было даже не это, а то, что поленницу — плод работы целого утра — теперь нужно было перекладывать заново. Из-за остатков рухнувшего штабеля раздался тихий злорадный смех и топот убегающих ног…       Где-то в мрачной утробе Замка гулко прозвучал гонг — сигнал к трапезе. В воротах дровяного склада выросла громоздкая фигура Рраухура:        — Строиться!       «Щенки» побросали топоры в корзину и, живо выстроившись шеренгой по ранжиру, дружным строем утопали в трапезную. Гэджа обедать никто не звал, а руины рухнувшей поленницы возвышались рядом молчаливым укором и требовали немедленного и неукоснительного восстановления. Гэдж устало присел около поленницы на чурбак, наклонился и поднял валявшуюся неподалеку чурочку, взвесил её в руке. Лениво закинул на верхушку штабеля… за ней — другую…       К нему, прихрамывая, подошел Кархаш:        — Иди уже, чего сидишь… Сам соберу.       Гэдж посмотрел на него. Снага был тощий, согбенный, плешивый; волосы, сохранившиеся на его головенке, торчали в разные стороны неопрятными клоками, глаз — тот, что косил — слезился, костлявые морщинистые руки слегка дрожали. Гэдж глотнул; что-то жарко и душно схватило его за горло.        — Надо… валерианы набрать, — сказал он хрипло. — Попроси, чтобы из леса тебе корешков привезли. Или листьев мелиссы… Сделай настой и пей утром и вечером по полстакана.       Потом поднялся и, не оглядываясь, торопливо зашагал прочь.

***

      Каграта дома не было, но каморка, к счастью, оказалась незаперта.       Гэдж без аппетита похлебал холодное чечевичное варево. Поворошил кочергой прогоревшие угли в очаге… Обуглившиеся клочки бумаги лежали там — черные, страшные, рассыпающиеся в пепел при попытке взять их в руки — жалкие останки его умершей веры в справедливость и память тех, былых времен… когда Гэдж был юн и наивен, когда уповал в правильность мира и пусть дикую, но благородно-самобытную натуру своих сородичей… Теперь все это лежало в его душе прахом и тленом — тяжелым, мерзким, полуразложившимся трупом, словно куча отбросов на дне выгребной ямы.       Ему хотелось закрыть глаза, а потом проснуться — дома, в Изенгарде, в собственной комнатушке с единственным окном, выходящим на запад. Чтобы таращился из угла деревянный конь Вихрь, и стоял на столе сложенный из зубочисток макет Ортханка, и, нахохлившись на расписной глобуле, дремал рядом старый ворчун Гарх, мрачный и чопорный, умудряющийся сохранять отвратительно-менторский вид даже во сне…       Мне нужно убраться отсюда, сказал себе Гэдж. Сбежать — какой угодно ценой. Пока эта поганая «мясорубка» меня не перемолола… Накопить немного еды, стянуть у Каграта одеяло и уйти в лес, скрыться с территории Замка, ускользнуть из-под надзора папаши, в конце концов, он же не держит меня на привязи. Добраться до леса будет, наверно, нетрудно, но ведь там, за лесом, начинаются болота… топи, гуулы, еще какая-нибудь неизвестная Гэджу дрянь, которую никак не миновать, не обойти и не объехать по кривой… «А отпугнуть их, этих гуулов… что, никак нельзя? — Да, говорят, можно, коли набрать на болотах ихнего, гууловского дерьма, состряпать из него какое-то снадобье и обмазываться им время от времени…»       С негромким скрипом распахнулась дверь, на пороге воздвигся Каграт. Бросил на стол шмат сала и пару завернутых в тряпицу ячменных лепешек, хмуро взглянул на Гэджа.        — Идем.        — Куда? — спросил Гэдж безучастно.        — Куда надо.       Этим исчерпывающим объяснением дело и ограничилось. Гэдж поднялся и молча побрел следом за батей — в сущности, ему было все равно, куда идти и что делать. Впрочем, пока они брели по лестницам-переходам-коридорам, Каграт все-таки снизошел до невнятных пояснений:        — Скинули тут из пыточной одного «крысюка»… Его там дохлым посчитали и к шаваргам отправили, да только, пока Радбуг с Ургышем этого трупака в подземелье тащили, Радбуг скумекал, что труп-то еще не совсем и дохлый… Матерьяльчик, понятное дело, совсем не ахти, ну да ладно — для первого раза вполне сойдет. Сюда шагай, на лестницу.       Какого трупака? В какое подземелье? К каким шаваргам? Гэдж понял чуть больше, чем совсем ничего. Какого-то бедолагу замучили в пыточной, но он оказался не настолько «дохлым», чтобы пойти на корм каким-то загадочным «шаваргам»? И какое отношение ко всему этому имеет он, Гэдж? Ему не хотелось об этом думать…       Дойдя до конца коридора, они спустились в подвалы.       Лестница, нырнувшая во тьму, ввинтилась в низкий, с необработанными стенами проход, освещаемый смоляными факелами. Он тянулся сквозь мрак, уходя куда-то в обширные подземелья, пробуравленные в глубине холма, на котором стоял Дол Гулдур: видимо, когда-то в этих извилистых штреках добывали камень, глину и известняк для строительства, а потом худо-бедно приспособили под склады и темницы… Коридор вывел Гэджа и Каграта в небольшое помещение (пещеру?), в центре которого темнело кольцо колодца; отсюда в разные стороны расходилось несколько коридоров поуже — однообразно гнетущих, тесных, душных, кишащих крысами и наполненных тяжелой ватной тишиной: в мерцающем и дрожащем от неведомого сквозняка свете факелов они рисовались бесформенными черными дырами в темноте. И вновь до ушей Гэджа донесся знакомый тоскливый вой, звучащий высоко над сводами тоннеля и на этот раз едва слышимый, но все равно нестерпимо жуткий, проникающий в каждую щель, в каждый закоулок этого мрачного, наводящего озноб подземельного мира — и вновь Гэджа с головы до ног обдало отвратительным липким страхом…       В подземелье остро пахло сырым камнем.       Каграт вынул из шандала подвернувшийся факел и, что-то глухо бормоча сквозь зубы, свернул в один из проходов. На полу поблескивали лужицы мутной воды, на стенах проступали зеленоватые пятна мха, по углам жались колонии полупрозрачных грибов-подземников. По обеим сторонам коридора тянулись ряды железных проржавевших решеток, за которыми скрывались тесные каменные мешки, почти совершенно пустые, если не считать ржавых цепей, крюков и колодок, кое-где вделанных в стены. Подняв факел повыше, Каграт бегло заглядывал в застенки направо и налево и вскоре, по-видимому, обнаружил то, что искал, пинком распахнул ржавую дверцу решетки, которая, как оказалось, была не заперта — и тут же, скрежетнув, гостеприимно распахнулась. Они вошли.       Гэдж растерянно огляделся.       Келья была маленькая и мрачная. Свет факела выхватил из темноты каменные стены, покрытые неизменными потеками, и клочок неровного осклизлого пола, где в темной луже поблескивал желтоватый человеческий череп. На нем восседала большая поджарая крыса и, нахально посверкивая глазками, невозмутимо чистила усы — казалось, нежданные посетители её ни на грош не смущают. В дальнем углу, возле стены, валялась куча тряпья… вернее, то, что Гэдж принял было за кучу тряпья — но тут же, приглядевшись, он заметил белеющие из-под грязных лохмотьев босые, искусанные крысами ноги, и понял, что на самом деле возле стены на голых камнях лежит человек… или, скорее, труп, потому что лежащий не подавал ни малейших признаков жизни. Каграт, видимо, пришел к такому же выводу и тихо выбранился сквозь зубы; он воткнул факел в шандал, подошел к лежащему, потыкал его в бок носком сапога, потом наклонился, схватил его за колтун спутанных, слипшихся от грязи и крови длинных волос, и рывком повернул его лицо к свету.       И Гэдж, отшатнувшись, судорожно зажал руками рот, загоняя обратно в горло дикий, неумолимо рвущийся из легких крик ужаса.       Сизое, распухшее, страшное, покрытое бороздами ссадин и струпьями засохшей крови, это, несомненно, было лицо Гэндальфа.        — Вот те на… — пробормотал Каграт. — А Радбуг говорил — живехонек он… Чистый трупак! — Он досадливо крякнул и брезгливо швырнул волшебника на камни.       Но старый маг не был трупом, и из горла его вырвался слабый стон… или, скорее, едва слышный хрип, прерывистый, болезненный и жалкий. Каграт хмыкнул и быстро обернулся. Потом схватил Гэндальфа за руки и, как мешок, выволок его к свету, на середину застенка, несколькими рывками содрал с него остатки серой рубахи, обнажив тощее, исполосованное кровавыми рубцами тело, синее от холода и побоев, с нелепо торчащими полукружиями ребер, судорожно вздымающихся в такт неверному дыханию. Волшебник лежал совершенно покорно, безвольно, не пытаясь сопротивляться, не издавая ни звука — он пребывал то ли в полубеспамятстве, то ли в глубоком ступоре. Глаза его были полузакрыты, кровь запеклась на лице бурой коркой, руки и ноги дрожали и мелко подергивались, точно у параличного. Гэдж, полумертвый от потрясения и ужаса, был не в силах отвести от него взгляд; заткнув рот кулаком, он бездумно пятился все дальше и дальше, пока не уперся спиной во влажную каменную стену. Сердце его болезненно зашлось, перед глазами плыла темная марь, его бросало то в жар, то в холод…        — Ну, ты, бледная немочь! — злобно рявкнул на него Каграт. — Че позеленел, крови боишься, что ли? Кисейный платочек дома забыл?       Это всего лишь крыса… — внезапно вспомнилось Гэджу.       Нет, крови он не боялся — просто теперь знал, для чего папаша привел его в это омерзительное место.       Каграт медленно отстегнул от пояса кнут. Взвесил его в руке: его лютые, тинисто-зеленые глазки въедались в Гэджа прицельно и неотрывно, прощупывали его до самых печенок, как острые стальные спицы.        — Слушай сюда, — деловито произнес он. — Наверно, не с этого надо было начинать — с котят, да с воробышков, чтоб ты головы им откручивал да живьем лопал… но, варг тебя задери, времени на ерунду нет! Доходягу этого видишь, а? Конечно, хотелось бы кого-нибудь поживее заполучить, ну да ладно, для первого раза и этот сойдет… Так вот: его потому еще шаваргам не скормили, что я особо об этом попросил. Впрочем, сдается мне, ты и впрямь окажешь ему услугу, если отправишь его душеньку к праотцам на поклон… Ты меня понял? — Он швырнул Гэджу кнут.        — Нет, — прошептал Гэдж. Он с трудом осознавал, что происходит вокруг, его оцепенелый разум, сокрушенный увиденным, напрочь отказывался что-либо воспринимать.        — Что нет? — с угрожающим спокойствием спросил Каграт.        — Я… не могу… нет… это… эт-то…       Глаза Каграта злобно сверкнули, но он сдержался — видимо, подозревал, что дело вряд ли пойдет без сучка без задоринки.        — Ладно, — он отрывисто сплюнул, — Радбуг меня предупреждал, что ты наверняка сопли распустишь и скулить возьмешься… Видно, зачин мне самому придется задать. — Он поднял кнут, ловко подбросил его в ладони, перехватил поудобнее и примерился. — Смотри и вникай!       Он размахнулся и с молодецким хаканьем вытянул Гэндальфа кнутом по голой спине. Волшебник не вскрикнул — слабо захрипел, тело его изогнулось, на коже мгновенно вспухла еще одна багровая полоса, наливающаяся кровью.        — Понял? Теперь твоя очередь, — Каграт равнодушно бросил кнут Гэджу под ноги. — Только смотри, особо не усердствуй — с чувством надо дело делать, с толком, с расстановочкой. Зашел бы ты как-нибудь в пыточную, так Мёрд бы тебе показал, что к чему… и как подопытного обрабатывать следует, чтобы он про что его спрашивают, про то бы и отвечал. У них там всякие методы имеются — кипящим маслом, например, или шилом, или костоломкой… ну, а мы народ простой, в основном хлыстиком управляемся…       Гэдж не слышал. «Силы небесные, Гэндальф! — в ужасе думал он. — Что они с тобой сделали! Что они с тобой сделали! Что они с тобой…» Его будто заклинило, докучная мысль вертелась и вертелась в голове, не находя продолжения — точно муха, тупо бьющаяся в стекло. Черный, душный, ненавистный подземельный мир захлопнулся над ним безжалостно и безнадежно, словно хитрая ловушка.        — …чего стал столбом?        — Ч-что? — Гэдж очнулся.       Каграт внимательно смотрел на него, его верхняя губа чуть подергивалась, приобнажая клыки; глухое отупение и оцепенение Гэджа раздражали его уже не на шутку.        — Бери кнут, — медленно произнес он.        — Нет, — Гэдж невольно вздрогнул.        — Я сказал — бери кнут. По-твоему, я тут для собственного удовольствия на тебя время трачу?! — Каграт вдруг резко шагнул вперед и отвесил Гэджу пощечину — коротко, зло; вся его крепкая, плотно сколоченная фигура дышала гневом и острой холодной ненавистью. — Последний раз спрашиваю: возьмешь ты в руки кнут, или нет?        — Не возьму, — процедил Гэдж. Щека его горела, будто клейменная раскаленным железом.        — Почему? — Каграт все еще пытался сохранять хладнокровие.        — Потому что. — Гэдж взглянул бате прямо в глаза — налитые кровью, хищные, сузившиеся, точно у разъяренной кошки. — Потому что я — не палач.        — Верно, — легко согласился Каграт, — не палач. Ты — драконий навоз. Дерьмо. Слякоть! С-сучонок, выблядок, нелепая ошибка природы! Позорище на мою голову! Да будешь ты когда-нибудь орком, или нет?! — Обезображенный яростью, Каграт стал по-настоящему страшен; бешенство его, долго сдерживаемое и оттого еще более сильное, наконец опрокинуло заслоны благоразумия, хлынуло наружу, будто гной из вскрывшегося нарыва. — Есть в тебе хоть что-то от меня, сопливая ты дрянь, или весь пошел в свою дуру-мамашу?!       Гэдж не успел увернуться: Каграт схватил его за волосы и швырнул к стене — так, что Гэдж едва сумел удержаться на ногах. Лапы Каграта тряслись от душившего его гнева, он судорожно, хрипло дышал, словно в припадке удушья.        — Ты… т-ты… Убью, сволочь! Собственными руками нарежу на куски и скормлю шаваргам… Будешь ты меня слушать, или нет? Будешь делать то, что тебе велят?       Гэдж был не в состоянии ответить. «Не буду! Не буду!» — вопило что-то внутри него, что-то темное, страшное, что-то, что родилось в нем поутру и теперь росло и крепло, заполняя все его существо, набухало в груди горячо и плотно, как болезненный чирей.       Он глухо, злобно зарычал. Бросился на Каграта снизу вверх, целя когтями в глаза, шипя, словно рассерженный кот, ничего не видя от слепой жгучей ярости…       В ухо ему прилетел удар кулаком.       Гэджа отшвырнуло к стене. Ему показалось, что ухо его превратилось в лепешку — боль была такая внезапная, пронзительная и жуткая, что у Гэджа на мгновение потемнело в глазах. В голове что-то со звоном лопнуло, из носа хлынула кровь… Наполовину оглушенный, он скорчился на полу, уверенный, что пришел его смертный час, что папаша сейчас даст волю своему исступлению и попросту прибьет его на месте, придушит голыми руками, точно цыпленка — или наконец пустит в дело кнут…       Откуда-то из темноты коридора донеслись торопливые, шлепающие по лужам шаги.       Жалобно взвизгнули ржавые петли дверной решетки. Чей-то знакомый голос хрипло сказал:        — Хей, Каграт! Я так и знал, что найду тебя здесь. — На фоне решетки, освещаемая факелом, возникла угловатая фигура Радбуга. Он скользнул взглядом по Каграту, по тощей крысе, метнувшейся в угол, по скорчившемуся у стены Гэджу — беглым и безучастным взглядом случайного зеваки. — Дуй сейчас же наверх, тебя Визгун требует… срочно, сию же минуту!       Каграт взревел от бешенства и досады.        — Визгун?.. Л-леший! — Он с чувством пнул сапогом подвернувшийся череп, и тот мячиком улетел куда-то в темноту, хряпнул где-то там в ударе о стену. — Ладно, иду! — Сворачивая кнут, он испепелил Гэджа ненавидящим взглядом. — Погоди, крысеныш, не думай, что легко отделался, наш разговор еще не закончен… Вернусь — неукоснительно продолжим! Присмотришь за парнем, Радбуг?        — Не вопрос, — лениво отозвался Радбуг.       Вновь завизжала, залязгала, загремела дверца решетки, из коридора пахнуло знобким гнилым сквозняком. Гэдж по-прежнему сидел, съёжившись под стеной, закрывая голову руками — ему казалось, что Каграт все так же стоит рядом, возвышается над ним, как неумолимый утес, готовый обрушиться на него и раздавить, словно букашку, навек похоронить в темном сыром подземелье…        — Вставай, — буркнул Радбуг. — Он давно ушел.       Гэдж медленно поднял голову… Мир двоился, троился в его глазах, неторопливо покачивался, точно младенческая зыбка. Несчастное ухо распухало оладьей… Гэдж с трудом выпрямился, держась за стену — ноги у него подгибались, тело было обмякшее и непослушное, какое-то совершенно чужое. Из носа все еще текла кровь, и Гэдж прижал её рукавом грязной рубахи.        — Ну, ты идешь? — позвал из коридора голос Радбуга.        — Я… да. Иду, — прохрипел Гэдж, пытаясь справиться с головокружением. Он никак не мог заставить себя обернуться и посмотреть назад, в пятно источаемого факелом неверного света — и лишь отчаянным усилием воли заставил себя бросить взгляд на распростертое на камнях безвольное тело. Гэндальф лежал в той же позе, в какой Каграт его отшвырнул, все такой же глухой ко всему и безжизненно-отстраненный; из его приоткрытого рта с хрипом вырывалось трудное рваное дыхание, а неподвижный, безучастный взор был бездумно устремлен в пространство — но Гэдж готов был поклясться, что воспаленные, измученные глаза мага плачут… Гэдж поспешно отвернулся — видеть это было невыносимо.        — Я… я вернусь, — пробормотал он. — Обещаю… я скоро вернусь… обязательно… — голос его пресекся.       Ответом ему был лишь донесшийся из темного угла злобный крысиный писк.

***

      Обратную дорогу он почти не запомнил.       Вновь был темный сводчатый тоннель с рядами каменных келий по обеим сторонам, пещера с колодцем, мокрые щербатые ступени, плесень и мох, низкие, сложенные из кирпича арки-перемычки. Радбуг ушел немного вперед, и Гэдж тащился за ним следом, едва переставляя ноги; ухо его заполнило собой все пространство слева по коридору, из носа все еще капала кровь, и мерзко кружилась голова, которой за последние пару дней досталось изрядно. «Силы небесные, Гэндальф, — в смятении думал он, — как же так… что они с тобой сделали… я ведь так хотел на тебя рассчитывать… на твою поддержку, на твою надежную руку…» Нет, не у кого Гэджу было искать защиты, не на кого опереться, не у кого даже спросить совета — он остался один, совершенно один в этой мясорубке, в самом средоточии Тьмы, в черном сердце проклятого Замка, и отчаянию его, тоске и смертному ужасу не было границ…       Неожиданно Радбуг, шедший чуть впереди, остановился и обернулся, поджидая спутника.        — Слышь, парень.       Гэдж также сбавил шаг. Они уже почти подошли к лестнице, ведущей наверх, к казармам, и внезапная заминка выбила Гэджа из колеи его унылых мыслей, словно попавшийся на дороге ухаб.        — Слушай сюда, — негромко сказал Радбуг. — Через час я иду с обозом за хлебом на Мирквудский Тракт. Ты можешь спрятаться под рогожей в одной из пустых телег… я обещаю, что целым и невредимым вывезу тебя за болота. Может быть, юго-запад — и не совсем нужное тебе направление, но, по крайней мере, ты окажешься за границей земель, подвластных Дол Гулдуру. Понял?       Гэдж молчал. Предложение свалилось на него неожиданно, точно рухнувшая поленница, и в очередной раз стукнуло чурбаком по затылку.        — Ты… ты это всерьез? — пробормотал он наконец.        — По-твоему, — спокойно спросил Радбуг, — я похож на орка, способного говорить о таких вещах не всерьез?        — Да, но…        — Что «но»?       Гэдж облизнул губы. Раз, и другой. Действительно, что «но»? — спросил он себя. Какое тут вообще может быть «но», болван?       В ухе у него стреляло.        — Я… не могу уйти, — выдавил он наконец едва слышно. — По крайней мере, не сейчас.        — Не можешь?        — Нет…        — Почему?       Под взглядом собеседника Гэджу стало нехорошо… Радбуг терпеливо ждал ответа, внимательно смотрел на него светлыми серыми глазами, так не похожими на черные, зеленые, желтые глаза чистокровных орков. Радбуг вообще заметно отличался от остальных… редко сквернословил, почти не принимал участия в традиционных орочьих забавах, не задирал снаг, не хватался за оружие по поводу и без. Эта «непохожесть», конечно, не служила ему добрую службу, но он как-то умел с этим справляться, успешно вписываться в попойки, травить при случае забавные байки и даже имел в глазах сородичей некоторый вес: несмотря на его «выверты», его уважали за верность слову, сдержанность и здравомыслие — и все же подчеркнуто старались держать на некотором расстоянии. Он был с рождения мечен позорным клеймом — полукровка, без вины виноватый, — и не имел ни приятелей, ни закадычных дружков (за исключением, пожалуй, Каграта, но о том, что́ связывает этих двоих, Гэдж не знал и даже не пытался предполагать). Тем не менее спокойная рассудительность Радбуга и немногословие, граничащее с замкнутостью, странным образом располагали к себе и даже вселяли в Гэджа робкую надежду на то, что по крайней мере ему, Радбугу, можно довериться без опаски…       Гэджу отчаянно хотелось довериться хоть кому-то.       После недолгой паузы он сказал:        — У меня здесь… друг. И он… тяжело ранен. Он не выкарабкается, если я его сейчас брошу.       Где-то в глубине каменного лабиринта размеренно сочилась вода: кап… кап… На стене потрескивал смоляной факел, иногда начиная гневно трещать, коптить и разбрасывать искры, точно воображая себя неукротимым властелином света и грозой подземелий. Лицо Радбуга оставалось в тени.        — И это всё? — негромко, как будто даже недоверчиво спросил он.       Гэдж чувствовал себя полнейшим дурнем.        — Д-да…        — Подумай еще раз. Другой такой вероятности может и не представиться.       Гэдж молчал. «Гэндальф — труп, ему все равно уже ничем не поможешь, — яростно сказал он себе. — Да и что я сейчас, собственно, могу сделать? Я здесь сам — чужак и приблудыш… презренный «глоб»! А Радбуг прав — другой возможности выбраться за болота может и не случиться…»        — Я… не могу, — едва слышно пробормотал он. — Извини.       Радбуг секунду помолчал. Покосился на покрасневшее гэджевское ухо. Потом отвернулся и — с досадой, показалось Гэджу — плюнул в кучку бледных худосочных грибов, съежившихся в углу под стыком стен.        — Ну, как знаешь, — сказал он равнодушно. — Дело твоё.       Оставшийся путь они преодолели в молчании.