Нити мойр

Когда она решается выступить против него, Аид сначала даже не обращает на нее внимания. Всего лишь мелкая богиня с небольшой горсткой приближенных-людей — кто она по сравнению с ним, повелителем мира мертвых, одним из трех великих братьев? Глупая девчонка меняет белое платье на золотистые доспехи и наряжает своих игрушечных воинов — даже не полубогов — в блестящий металл. Аиду же достаточно щелчка пальцами, чтобы за его спиной поднялось воинство в десять раз больше. У нее нет даже оружия — в тонких руках сияет посох с широким плоским набалдашником, — и Аид без колебаний обнажает свой меч, начиная первую, еще безымянную войну. Когда он падает, поверженный, на молодую, еще дышащую древней силой землю, он думает лишь об одном: он еще вернется. И обязательно отомстит. Афина не помнит прошлых воплощений — о Священной войне ей рассказывает верховный жрец. Она растет в Святилище, спрятанном в горах прекрасной Эллады, и осененные благодатью созвездий воины собираются под ее знамена. Эллины и чужестранцы, с берегов Эгейского моря, с Гипербореи и Киммерии, даже с тех земель, где волны безбрежного океаноса омывают скалы — все они приходят, чтобы спасти человечество от надвигающейся беды. А затем мир накрывает мрак, и Афина впервые видит своими глазами, что такое война. Ее воины гибнут один за другим, их кровь орошает землю Святилища, и каждая смерть пронзает сердце раскаленной стрелой. Но мойры благосклонны к ней: каким-то чудом возродившееся зло все же удается победить. И когда на оставшиеся от храмов руины падает первый луч солнца, Афина устало думает, что, наверное, именно ради этого ей было суждено появиться в этом мире. Мерзкая девчонка оказывается настырной. Раз за разом она приходит в мир одновременно с Аидом, раз за разом собирает вокруг себя своих игрушечных воинов — таких честных, доблестных, отвратительно правильных. Она стоит на мраморных ступенях храма в ослепительно белом платье, она сияет на поле боя в своих золотых доспехах ярче колесницы Гелиоса — и желание вымарать этот свет, утопить в грязи, задушить во мраке захлестывает Аида с головой. И он душит. Он протягивает свои руки из небытия — через Спектров, через мелких богов — и сеет смуту в рядах таких правильных и благородных воинов. Он отравляет сознание, вселяет отчаянье и лживую надежду, разъедает души предательством. Но упрямая девчонка остается незапятнанной — светлая, всепрощающая, пресвятая. И снова повергает его во мрак. Человеческая история так хрупка, а хроники столь недолговечны, что даже пожелай Афина узнать, сколько войн уже прошло, ей бы это не удалось. Но она не хочет: слишком много жертв приходится даже на эту, одну-единственную Священную войну. Ее Серебряные святые обращаются во тьму. Ее Золотые святые гибнут один за другим, отдавая свою жизнь за то, чтобы жили остальные. Ее Бронзовые святые, еще совсем дети, поднимаются против превосходящего их врага, когда не остается больше никого, способного сражаться. Афина старается облегчить их участь, как только может. Она поддерживает барьер вокруг Святилища, она создает амулеты и сама перевязывает раны. Она возносит молитвы о душах погибших, желая, чтобы те обрели покой — а в сердце невольно закрадывается вопрос, сколько еще жертв нужно положить на алтарь Священной войны, прежде чем она закончится. Афина знает: ей суждено было родиться, чтобы остановить гибель мира. Но что за злой рок предопределил появление этой гибели? И почему раз за разом спасение человечества должно покупаться столь дорогой ценой? У нее нет ответов, и в итоге Афина лишь молится. Отчаянно молится о том, чтобы эта Священная война стала последней. Темные звезды собираются вместе вновь и вновь — что для них какая-то пара столетий? Аид ищет чистый сосуд, в который можно было бы вложить весь свой гнев, всю свою ненависть, все презрение к светлой богине и столь обожаемым ею людишкам. Вложить, воплотить в темном лезвии и уничтожить мир единым взмахом меча. Но круг повторяется за кругом: она побеждает. Теряет своих воинов, оплакивает их окровавленные трупы, проигрывает бой за боем — и все равно в конце концов поднимается и побеждает. Так, словно мойры, подготовив ей грубую нить, сделали ее конец тонким и мягким. А ему, Аиду, каждый раз суждено снова пасть назад в бездну. Так есть ли в этом смысл?.. Он сразу же гонит от себя эту мысль, но даже краткого проблеска оказывается достаточно, чтобы душа сосуда, укрепленная браслетом Афины, не растворилась окончательно, а перехватила власть над телом — извратившись, погрузившись во мрак, но не исчезнув полностью. И Аид оказывается заперт в столь вожделенном теле до самого конца — а в конце его ожидает очередное падение. Афина не помнит прошлых воплощений, но иногда их урывки приходят к ней во снах. Под утро она не может рассказать, что в них было, но сердце после еще долго ноет от глухой необъяснимой тоски. Временами ей мерещатся лица — смазанные, полузнакомые — и слышатся неясные голоса, клянущиеся в верности и обещающие защитить. А еще глаза, темные и такие яркие одновременно, и блеск лезвия украшенного крыльями меча. И Афине кажется, что в эти глаза и на этот меч она смотрела уже много-много раз. И, просыпаясь на смятых простынях, она невольно задается вопросом: сколько же прошло Священных войн? Сколько раз ей приходилось воплощаться на Земле? А когда Аид приходит в Святилище, и она видит сумрачный свет выгравированных на металле рун и пронзительное сияние темно-ярких глаз, пока человеческая часть ее души тянется к брату, божественную пронзает осознание. Огромное, всеобъемлющее, словно прорвавшись сквозь века, оно на миг накрывает Афину с головой. Она смотрит на своего вечного соперника — и, наверное, впервые видит в нем такого же заложника судьбы, как и она сама. Цикл повторяется. Мойры исправно прядут свои нити, управляя путями не только смертных, но и богов. Снова Аид возрождается, снова собираются вокруг него темные звезды. Настырная девчонка в слишком белом платье снова поднимает на бой своих игрушечных воинов — жалкие остатки погрязшей в сварах, почти уничтожившей себя армии. Но, вынимая меч из ножен, Аид уже знает, что скоро будет повержен. Глупая девчонка странно смотрит. В ее глазах стоят слезы — так, словно она, перерождающаяся каждый раз с новыми личностью и памятью, тоже помнит все войны. Так, словно она тоже смирилась с тем, что сражаться им предрешено самой судьбой, и теперь ему сочувствует. И от этого сочувствия накатывает отвращение едва ли не большее, чем от предрешенного ему вечного поражения. Но когда ее посох нестерпимо ярким лучом пронзает грудь, Аид вдруг чувствует облегчение. Где-то там, за гранью мира, мойры наконец подносят ножницы к его нити, разрывая тысячелетний цикл предопределенностей.