Попроси

Война окончена. Победил мир. И мир до отвращения счастлив. Мир приходит в норму, мир отстраивает разрушенные здания, залечивает разбитые сердца, пробивается весенней травой сквозь мозаику мостовых. Расцветает с первыми весенними подснежниками и довольно щурится тёплым закатным солнцем. Впервые по-настоящему тёплым этой весной. Мир идёт дальше. Семимильными шагами, перебежками, не зная сна и отдыха, продолжает жить. Заново. Начисто. Миру плевать на всех, кто не поспевает за его сумасшедшим темпом. _______ Мила каждый вечер берёт дилижанс, ведущий к самому краю города (восстановление общественного транспорта — едва ли не первостепенная задача властей), и каждый вечер попадает из одного мира в другой. Центр уже практически отстроили. Он блестит на солнце стеклянными витринами и возвышается башнями старинных домов. Практически не отличимый от того, каким был несколько лет назад. До. Она бы даже сказала, этот центр лучше. Чище. Обновлённее. Закоулки реабилитируются силами исключительно местных жителей. Медленно. Неохотно. Многие уехавшие до сих пор не вернулись, и половина зданий стоит пустующая. Мила старается не думать о том, какая часть этих квартир принадлежит мертвецам. Старается — но не может. Каждый вечер она совершает ритуальное паломничество за границу Троллинбурга, доходит до границы Долины забвения (Белого единорога — одёргивает сама себя), забирается на пригорок и смотрит, как природа медленно оживает. На город она старается не смотреть — её пугает его поспешность. Его рвение. Здесь, среди не до конца сошедшего до сих пор снега, с редким вкраплением зелени, среди общей тишины, она чувствует, что наконец-то начинает приходить в себя. Вернее, до «себя», конечно, ещё далеко — но только здесь она может наконец выдохнуть, почувствовать себя почти-нормальной. Город расцветает на глазах после затяжной зимы. Она — нет. В Долине Белого единорога ей начинает казаться, что, может, отсутствие стремительных перемен — это не так уж и противоестественно. Она смотрит на солнце. Такое же рыжее, как её волосы. Смотрит, пока оно не скроется за кронами деревьев на горизонте, и дольше, пока последние лучи не исчезнут, оставив её, продрогшую в не по-весеннему лёгкой куртке, на растерзание звёздам. Потом телепортируется. Её новый дом расположен у самого основания аллеи, ведущей из старого замка Думгрота в не менее старый центр столицы. В нём два этажа и весь первый занимает кухня пополам с гостиной. Весь второй — спальня и ванная. Порог Темперы, через который она прошла только что, висит прямо напротив кровати. Спальня не пуста. Мила тяжело выдыхает и уходит в ванную. Когда она возвращается, сгорбившаяся на кровати фигура распрямляется, и в полумраке Мила всё же разглядывает кривую ухмылку. Он приходит в эту спальню каждый вечер, с такой же регулярностью, с какой она сбегает из города смотреть на закаты. Иногда набрасывается, не сказав ни слова, словно в попытке утолить чёртову потребность, не давая времени даже на то, чтоб осознать себя. В такие вечера Мила растворяется, просто перестаёт быть, остаётся только тело — комок боли и нервов, тугой узел, который к утру — немного — ослабевает. И Мила возвращается. Пустая. Иногда он просто лежит в кровати, глядя в потолок пустым, совершенно отрешённым взглядом. Мила молча ложится рядом и засыпает, разглядывая его профиль: прямой нос и узкий, чуть прищуренный глаз. Лютов не признаётся, но ей кажется, что у него появились проблемы со зрением. Мила рассматривает его до рези в глазах: острый подбородок, напряжённые мышцы шеи, широкое плечо, выпирающий из-под облегающей ткани футболки бицепс, широкая ладонь покоится на торсе. Руки у Лютова — грубые. Такие руки не предназначены для проявления нежности, ими нельзя любоваться. Она смотрит на него до боли и замечает, когда мышцы начинают расслабляться. Она смотрит — и чувствует спокойствие, которое исходит от его позы. Когда глаза начинают слезиться — от напряжения, конечно, ноющее чувство в груди не имеет к этому никакого отношения — она отворачивается и засыпает. На рассвете он уходит. Они никогда не прикасаются друг к другу. Кроме секса, разумеется. Ни случайно. Ни во сне. Больше всего в их непростых отношениях Мила ценит отсутствие необходимости объяснять что-либо. Они почти не общаются — в отличии от её друзей, которые, кажется, пытаются выжать из неё всю душу своими расспросами. Как будто если она и вправду выплеснет всё это самое, что душа, до дна, до пустоты — что-то изменится. Жизнь резко обретёт краски. Смысл. Белка смотрит на неё сочувственно, и глаза у неё на мокром месте. Ромка смотрит понимающе. Хлопает по плечу и меняет тему. Что-то оборвалось в ней, сломалось, испортилось. Она не знает, что это, но понимает, что не хочет тревожить образовавшуюся — и без того шаткую — конструкцию. Разрушенные здания постепенно отстраиваются, а она так и остаётся — надломленная. И Лютов. Она понятия не имеет, что происходит в его голове. Она понятия не имеет, плевать ли ему на то, что происходит в её. Ей — плевать. Но глядя на фигуру, сидящую на её кровати в сгущающихся сумерках — ни один из них не включил свет — чувствует, что ноги невольно подкашиваются. Слабая. В их отношениях — чем бы они ни были — нет места взаимовыручке. Только необходимость. Обоюдная. Лютов не спрашивает, как её самочувствие, и потому в его обществе ей становится немного легче. А если бы спросил?.. Что бы она ответила? «Мне хреново, Лютов». «Поздравляю». «А тебе?» «А мне похрен, Рудик». Замечательный бы вышел диалог. Лютов встаёт и подходит к ней, застывшей на пороге ванной. Луч света из-за спины Милы падает на его лицо, являя взору тени — даже не под глазами, а где-то на их дне — и напряжённые мышцы. Пытается притянуть её к себе за воротник пижамы, но Мила уже успела осознать себя. Слишком поздно для того, чтоб выбить почву из-под ног внезапностью собственных действий. Она отталкивается. — Что случилось? Вопрос ставит в тупик. Потому что ничего не случилось. С тех пор, как всё стало хорошо, мир как будто застыл в этом сладостном «ничего». Ничего плохого. Наконец-то. — Я не хочу. Они почти не разговаривают. И её это устраивает. Лютов хмурится. Не спрашивает, почему. Да Мила и не может представить его себе, обеспокоенного её душевным состоянием. Это — не взаимопомощь. Это нечто вне. Вне романтики, вне дружественности, вне любых эпитетов, описывающих то, что должно происходить между мужчиной и женщиной, которые «вместе». Потому что они с Лютовым — не вместе. Они вдвоём. Вдвоём тянут свои лямки, серые пятна на цветном покрывале нового мира. Вдвоём коротают ночи на втором этаже маленького домика на краю старого города. Вдвоём сейчас не понимают, чего хотят от жизни и друг от друга. Вдвоём, а не вместе. Мила свято верит в этот постулат их взаимоотношений. Ни один из них не пускает другого в то, что творится у него в голове. Зачем они вообще держатся друг за друга? Лютов отворачивается, и Миле становится пусто. Не так пусто, как бывает после его поцелуев — та пустота не имеет эмоционального окраса. Эта ложится на плечи, округляет спину, опускает вниз глаза и уголки губ. Заставляет повиснуть в дверном проёме безвольной куклой. — Стой. Он смотрит ей в глаза, и пустота отступает. Мила не знает, что с ней. — Что? Она молчит, прислушиваясь к собственным ощущениям, и не может найти ничего, что указывало бы на причину их обоюдной зависимости. — Почему ты здесь? Лютов молчит, и по его лицу нельзя сказать, обдумывает ли он вообще ответ на этот вопрос. Она хочет к нему прикоснуться, но понимает, что это вылезает за негласные рамки, которые каждый из них воздвиг вокруг себя. Он поднимает руку и едва ощутимо касается подушечками пальцев её скулы. Мила вздрагивает прежде, чем успевает почувствовать прикосновение — просто уловив изменение в выражении его глаз. Лютов убирает руку тут же, словно обжёгшись. Она чертовски жалеет, что не сдержалась. Потому что это прикосновение было самым искренним, что они давали друг другу за всю текущую весну. И самым болезненно-острым. — Что мы такое? Лютов смотрит непонимающе. — И что ты хочешь, чтобы я ответил? — Я не знаю. Лютов вздыхает, разворачивается и уходит вглубь комнаты, но на этот раз Милу не захлёстывает волна удушающей пустоты, и она позволяет себе последовать за ним. — Мы придурки, Рудик. Она непонимающе вскидывает брови. — Война закончилась, а мы носимся со своими травмами, как с реликвией, не позволяя им затянуться. Нормальные люди отпускают, даже выталкивают это из себя, заставляют себя жить дальше, а мы… Лютов фыркает. — Мы слишком не-такие для этого. Мы не можем отпустить. Мы — придурки. — Что мешает тебе жить дальше? Они и так превысили свой недельный лимит общения и годовой лимит искренности — что уж теперь. — Ты. Мила замирает. Она смотрит на Лютова, не моргая, до рези в глазах, изучает его — наизусть выученные — черты и пытается понять. Осмыслить. Но понимание не приходит, Лютов молчит, а попросить объяснений она не решается. Забирается коленями на кровать и протягивает руку, пытаясь повторить недавний жест Лютова, но он перехватывает её ладонь в воздухе. Прикосновение опаляет кожу. Взгляд — душу. И вдруг всё прекращается. — Не нужно, Рудик. Они лежат, каждый на своей половине кровати, не глядя друг на друга, разглядывая одну и ту же трещину в потолке. Милу терзает желание выбежать вон из этого дома, в темноту подворотней, куда-то далеко, пока не закончится первое, второе, третье дыхание. Но это её дом. Это Лютов — гость. Но прогнать Лютова не получается. «Я хочу, чтобы ты ушёл». Какая насквозь фальшивая фраза. Чего она хочет? Ну же. — Я хочу, чтобы ты… Голос срывается. Лютов пристально изучает её профиль, но Мила не оборачивается. Она чувствует, как что-то внутри ломается второй раз, и всеми силами пытается удержать на весу хлипкую конструкцию. Как он там сказал? Нужно отпускать? Выталкивать? Мила пытается вытолкнуть из себя Лютова, но ничего не выходит. Она поговорит с Ромкой и Белкой. Завтра же. Расскажет им, как хреново чувствует себя в последнее время, всю чернь, всю подноготную. Выдавит её из себя и больше не пустит. И Лютова — не пустит. Это из-за него она чувствует себя так, словно вот-вот рассыплется на части. Скорее бы рассвет. Словно прочитав её мысли, Лютов вдруг встаёт. Да, уходи. Пожалуйста. Это из-за него она не может отпустить прошедшую войну. Это он мешает ей возвращаться к жизни вместе с городом. Это всё он. Это он — всё. Откуда эта мысль в её голове? Слишком громкая и пафосная. Мила глядит в потолок, не в силах смотреть на Лютова. Но всё равно — смотрит. Боковым зрением. И почему-то чувствует тупую боль в груди. Расставаться ведь с прошлым всегда больно, да? Им нужно избавиться друг от друга. Это не взаимопомощь — это зависимость. — Не уходи. Лютов замирает. — Странно. Мне показалось, именно этот посыл скрывался за твоим лепетанием. — Просто заткнись, Лютов. Просто останься. Она скашивает на него взгляд и не может прочитать выражение его лица. Они лежат на расстоянии полуметра, не размыкая взглядов. — Что мне сделать? Мила не знает. — Давай, Рудик. Любое желание. Хошь звезду с неба? Лютов говорит насмешливо, но в глазах всё та же тень, которую Мила может увидеть даже в кромешной тьме — кажется, даже с закрытыми глазами. — Просто попроси. И это выбивает из колеи. Мила съёживается на постели, ощутив внезапный приступ болезненного озноба. Не в силах больше смотреть в его глаза. Продолжая ощущать на себе его взгляд. — Обними меня. Тепло его тела обжигает прежде, чем он успевает прикоснуться к ней. Мила вздрагивает, но Лютов лишь усиливает объятия, делая их почти болезненными. Его запах, ставший уже привычным, впервые опаляет носоглотку, когда Мила упирается носом в отворот его футболки. Что-то внутри ломается окончательно. Она всхлипывает. Он продолжает прижимать её к себе. Мила не понимает, что с ней происходит, но не может остановиться. И уже не хочет. Эти объятия неожиданно стали самым правильным, что происходило с ней за эту весну. И Мила отпускает. Себя. _______ Она не помнит, как уснула, но когда открыла глаза, солнце уже давно встало. Лютов лежит рядом с ней на кровати. Сначала Миле показалось, что он спит: небрежная поза, расслабленные мышцы, чуть задравшаяся на животе футболка. А потом она перехватывает его взгляд. В голову приходит неожиданная мысль о том, что она не помнит, когда в последний раз видела его при свете дня. Сглотнув, Мила переключается на созерцание чего-то более безобидного. Например, проникающие в комнату солнечные лучи. Вид на старый город из окна. Она встаёт и подходит к подоконнику, концентрируя всё внимание на красной шапочке дятла, облюбовавшего соседнюю берёзу. Птица с деловым видом прыгает вдоль ствола дерева, поворачивая голову то так, то эдак. В конце концов пристраивается у основания толстой ветки и принимается монотонно долбить кору. Главное — не думать о том, что случилось вчера. Дать каше в голове немного остыть. Кровать за спиной скрипнула, и Мила скорее почувствовала, чем услышала, как Лютов подошёл сзади, выглядывая в окно из-за её макушки. — Дятел? — Больше подходит на роль моего тотемного животного, чем сова, да? Лютов тихо фыркает, и Мила опять-таки кожей затылка чувствует его улыбку. Он улыбается, выдыхая ей в макушку, и кожа покрывается мелкими мурашками. — Что мы такое? Вместо ответа Лютов обеими руками обнимает её за талию. Бережно.