Ханами

Я еду в такси. Нет, не так. Такси везёт меня и мой объемный кулёк из плотного пергамента, перевязанный тонкой шёлковой бечёвкой. Конец её запечатан красной сургучной печатью, и звук, с которым она шуршит по промасленной бумаге, заставляет моё горло болезненно сжиматься. До места назначения ещё три квартала… Мне душно, но опустить стекло и впускать шум Токио в простуженное климат-контролем нутро автомобиля — это слишком дерзко. Как и прижиматься виском к прохладному окну, оттого я сижу прямо, как выпускница балетного класса. К лацкану моего синего жакета, так похожего на форменный школьный, приколота живая камелия — крупный белый цветок без запаха, грустный, как и я сама. В последний раз, когда мне доводилось побывать в клинике Кэйо, повод для визита был отнюдь не радостный — и от этого смутного осадка я не могу отделаться даже сейчас. Время от времени я пытаюсь переключить бег мыслей на что-то более позитивное, но на радиоволне моего таксиста практически нон-стоп играют инструментальные композиции, за которые не ухватиться воображением. Когда в эфире звучит Ясунобу Мацуо, я почти готова расплакаться. Вместо этого, начинаю проверять комплектность собственных вещей — это почти всегда позволяет мне успокоиться. Почти всегда, но не сейчас, когда такой красивый и грустный «Реквием» заставляет мои нервы расстроено гудеть. Лицевая маска — на месте. Сменная обувь — есть… Мой смартфон безмолвно подмигивает световым индикатором — очередное сообщение, но мне становится страшно до чёртиков. Страшно, приятно и ещё как-то так, что и словами не описать. Я почти уверена, что это не очередной месседж от сотового оператора и не реклама от «Хяку Эн Сёппу» на углу моего дома. Потому, я медлю, чтобы дать этой случайной, положенной на испуг, радости впитаться в изнанку сознания. Это он. Он. Больше некому. И даже то, что я еду в Кэйо, уже не так страшно. Я же еду к нему. К нему… Пальцы скользят по нарисованной полоске слайдера, словно во сне. «Уже в палате после обследования. Будто ежа проглотил! Обещали кормить меня мороженым, но наверняка врут — я же не ребёнок… Понятия не имею, на каком я этаже. На рецепции назови своё имя: я был настойчив, и они знают, что ко мне придёт Сэцуко-химэ. Тебя проведут, куда надо ʕ ᵔᴥᵔ ʔ» Всматриваюсь в символы, расплывающиеся на ярко-синем фоне вкладки iMessage. Перечитываю ещё раз, чтобы улыбнуться этому его «химэ» и надеюсь, что он пошутил. Не потому, что мне будет стыдно назваться принцессой — моё смущение будет скрыто лицевой маской, как минимум, наполовину. Потому что Сэцуко-химэ — это имя, которым зовёт меня только он. Титул, полученный мной в десять, и трепетно носимый все эти годы. Моя камелия, которая никогда не увянет… Пожалуй, служащим на рецепции придется довольствоваться простым Сэцуко-сан. Сообщение это не предполагает ответа, но я никак не успокоюсь. Мне хочется написать что-то, чтобы поддержать его — глотнувшего ежа и неуютно мнущегося в белой коробке одноместной палаты. Набираю приветствие, и тут же стираю его, понимая, что он мог заметить прыгающие три точки — и теперь уже не отвертеться (или я так успокаиваю собственную совесть?). Приветствие. Приветствие?! Сэцуко, ты в своём уме? Вежливые формулы уже сказаны десяток сообщений назад, сегодня такой длинный день… Не удержавшись, пролистываю до первого сообщения за сегодня. «Привет, Сэцуко-химэ! Я в Токио. В ТОКИО! ʕ ᵔᴥᵔ ʔ» «Доброе утро, Юдзу-кун. Ты так радуешься, будто прилетел в Сендай-си нашего детства, а не собрался лечь в больницу в центре столицы о_О». «Там рядом Синдзюку-гёэн и ни одного спортивного центра. Брайан считает это безопасным ʕ ᵔᴥᵔ ʔ» «Конечно. Кроме Токийского дворца спорта и Олимпийского стадиона! А ещё — рядом огромный развлекательный центр Кэйо, где тоже каток имеется. Маленький каточек с детишечками, но Ханю-сэнсэй не слишком-то взрослый, чтобы сбежать туда сразу же после процедур, правда? (^_~)» «Близость стадиона просто поднимает мой боевой дух — коньков при мне нет. А каточек закрыли на ремонт, Брайан узнавал заранее. Так что я в полной безопасности. А вообще Ханю-сэнсэй достаточно взрослый, чтобы полюбоваться, наконец, ханами. Синдзюку-гёэн — самое место, Сэцуко-химэ ʕ •ᴥ• ʔ» «Разве что, ночью. Иначе у тебя отломится голова от почтительных кивков, и тебе не на что больше будет вешать медали (^_~)» «Велика печаль! ʕ ᵔᴥᵔ ʔ В моей работе главное — ноги. Я напишу тебе из клиники. Ты же приедешь? «(・_・;)» «ПРИЕДЕШЬ?! ʕ •̀ ω •́ ʔ» «Я постараюсь, Юдзу! Очень много работы…» «Ты взяла отпуск ровно на три недели со дня моего приезда, врушка! ʕ ᵔᴥᵔ ʔ» В очередной раз глядя на каомодзи с мордой довольного медведя, я усмехнулась, продолжая листать ленту. Пух-сан решительно везде сопровождает моего друга Ханю. «Откуда знаешь? о_О» «БРАЙАН ʕ ᵔᴥᵔ ʔ» «Твой тренер — акума какой-то (・_・;)» «Но это не он додумался до ночного любования ханами, между прочим. Мне нравится идея, даже если мне придётся смотреть на сакуру с крыши больницы ʕ •ᴥ• ʔ» «Ты всегда был немного того, Юдзу-кун о_О» «Тебе же нравится, Сэцуко-химэ ʕ ᵔᴥᵔ ʔ Составишь мне компанию?» «Только если мне удастся прорваться в твою больницу, Юдзу-кун (←_←)» «Я попрошу акуму. В смысле, Брайан всё устроит. Напишу. Не планируй сегодня ничего, важнее меня ʕ ᵔᴥᵔ ʔ» Ханами… Интересно, когда в последний раз Юдзуру видел ханами? В каком-нибудь канадском ботаническом саду? И что для него ханами теперь, когда он месяцами не бывает в Японии? Вопросов в моей голове было больше, чем опадающих повсеместно белых лепестков — и все они будто повисали в невесомости, в сущности, не требуя конкретных ответов. Как и последнее сообщение, полученное от Юдзу-куна… Отчётливо представив себе ночные сакуры в императорском саду Синдзюку-гёэн, я сухо сглотнула. Мы так давно не виделись за рамками окошка скайпа, что я даже не знаю, что бы он выбрал для себя — пару банок «Асахи» или традиционные вагаси в корзинке для пикника… Пока что он стабильно выбирал коньки и лёд, упорно отказываясь выучить английский как следует. Признаться, это было единственным, в чём преуспела я сама за всё то время, что мы знакомы. Лёд для меня закончился в день Великого восточно-японского землетрясения: то, что сломало меня, Юдзу сделало только сильнее. Тогда мы оба лишились и дома, и катка, и, фактически, родного города… С тех самых пор я панически боюсь даже мысли о том, чтобы встать на коньки, а он режет лёд с точностью и уверенностью тоджиро. Твой акума-тренер прав, Юдзу… Я действительно взяла отпуск на грядущие три недели. Отпуск, который достался мне так тяжело, и из которого мне оплатят только пятнадцать дней. Мой шеф думает, что я поеду смотреть замок Химедзи или отдыхать в Камакуру, а студенты уверены, что Сэцуко-сэнсэй отправится в Фукуоку на концерт «BUCK-TICK», хотя для этого не слишком-то удачный момент — начало учебного года. Даже отец считает, что я сорвалась с работы, чтобы любоваться сакурой на Хоккайдо в компании моих американо-окинавских подруг, охочих до подобных поездок… Но никто ничего не знает о сакуре моего сердца. Даже пронырливый тренер со странной фамилией Орсер, для которого я всегда буду давней подружкой его главного подопечного, беспроблемной Сэцуко-сан, легко и уверенно щебечущей на английском и не создающей проблем. Даже Юдзуру-кун. Такси петляет по многоуровневым автострадам, оставляя меня наедине с желанием ответить на последнее сообщение: я мусолю его глазами, цепляясь за прихотливые завитки родной азбуки, чувствуя, как неприятно липкое чувство опасности отступает. Даже в горле становится полегче. «Я тут везу тебе лимоны в меду, Юдзу-кун (^_~) Не ругайся, ладно?» Вот и всё, на что хватает моей стремительно иссякающей решительности. Закрываю глаза, но слишком поздно — успеваю заметить световой сигнал смартфона. Потому что Юдзуру отвечает практически мгновенно. «Очень мило с твоей стороны. С чего бы мне ругаться? Да и Пух-сан будет в восторге! ʕ ᵔᴥᵔ ʔ» В самом деле, что может быть важнее для Юдзуру, чем удовольствие его плюшевого кумира? Ему двадцать три, а я до сих пор собираю для него всякие мелочи с популярнейшим медвежонком этой планеты — и каждый раз, получая посылку там, в Монреале, он радуется как ребёнок. Иногда мы собираем что-то вместе с Саей, которая меня «покрывает», делая вид, что эту вот пижаму с множеством бегущих по бледно-голубому фону маленьких жёлтых Винни, купила она сама. «Всё ради младшего братика» — это девиз всей её жизни, ставший актуальным задолго до его двухкратного олимпийского чемпионства. Расплачиваюсь с таксистом, выбираясь из уютного салона машины метров за триста от входа на территорию больницы университета Кэйо и на мгновение теряясь в тени солидного здания музыкального музея. Больничный комплекс громоздится справа, но я даже не думаю о том, чтобы поднять на него взгляд: даже если Юдзу от нечего делать взберётся на подоконник, я всё равно его не увижу. Мучительно медленно пробираюсь к порталу центрального входа, срезая путь через запаркованный машинами внутренний двор. Три плоские ступеньки и густая тень под крышей. В холле даже слишком светло: переобуваюсь в сменную обувь, долго топчусь на влажном коврике, дабы исключить даже намёк на возможную припылённость подошв. Набрасываю маску, но она неуклюже повисает у меня на ухе: я не успеваю справиться у служащего о том, как мне добраться до нужного отделения, потому что навстречу мне несётся Брайан Орсер. На нас смотрят так, будто мы оба — хэнна-гайдзины, если не чего-то похуже. Поправив мою маску, Орсер сам говорит служащему, что меня зовут Кояма Сэцуко, и нам очень срочно нужно в отделение общей реабилитации, параллельно изображая что-то вроде поклона. Мне остаётся только надеяться, что в потоке его английской речи пожилой человек за конторкой успел разобрать хотя бы моё имя. — Добрый день, Брайан. Вы очень любезны, что вышли меня встретить, — прихожу я в себя уже в лифте, который везёт нас на восьмой этаж. — Боюсь, там, внизу, мало что поняли из вашего монолога. — Простите, мисс Кояма. Я всё время забываю о том, что английский в Токио не в ходу. Глупая привычка… У меня не слишком много времени, потому я хотел лично убедиться в том, что вы окажетесь в нужном месте, и мистеру Ханю не придётся переживать из-за вашего отсутствия. — Он очень нервничает? — интересуюсь неосторожно и тут же осекаюсь, тщетно пытаясь спрятаться за лицевой повязкой: акума словно видит меня насквозь, хотя и не догадывается о главном. — Ему нельзя, правда? — Он слишком возбуждён возвращением на родину, Сэцуко. Этот пьянящий воздух весеннего Токио сведёт с ума кого угодно. Но Юдзуру полезно немного отдохнуть. Тем более что у него — фолликулярная ангина и изрядный курс процедур по старой травме колена. — Олимпийский стадион, Брайан! — говорю со значением, но он только смеётся. — Да, он повёрнут на тренировках, но я ему положительно запретил даже соваться на лёд. Здешние эскулапы обуют его в лишенный изящества ортез почти со стопроцентной вероятностью — и я не имею ничего против. Так что какое-то время он даже ходить будет медленно, элегантно прихрамывая. Можете составить ему компанию, если Юдзуру надумает прогуляться. — Если он захочет, то, конечно… — Он захочет, обязательно. Лично я хотел бы использовать ваши нетипичные для этой страны умения в Канаде. Там от вас было бы ещё больше проку. С частными уроками, например. — Но, мистер Орсер… — Не отказывайтесь вот так, сразу, мисс Кояма. Насколько мне известно, у вас отпуск, ваш давний друг приехал в Токио надолго… Вам тоже неплохо бы отдохнуть. И подышать этим… Как это у вас называется? «Хана, но нами»? — Ханами, — поправляю его без улыбки, ошарашенная этим почти что предложением. — Это у нас называется ханами. Традиция любования цветами. — Вот! Не вынуждайте меня отбирать коньки и у вас тоже, фигурально выражаясь, — смеётся Орсер, пропуская меня первой в открывшуюся дверь. С непривычки я не сразу понимаю, что это — проявление вежливости. Мне хочется спросить, почему в больнице с Юдзуру оказался дражайший тренер, а не его мать, но задавать подобные вопросы, да ещё и старшему — верх бестактности. Я послушно плетусь позади Орсера, стараясь запомнить путь от лифта до палаты. Мало ли, вдруг мне придётся приехать сюда ещё раз? В гулком коридоре — совсем никого, как будто весь этаж обезлюдел. Выражаю своё недоумение каким-то неуклюжим междометием, но акуме достаточно и этого. — Все на процедурах, — бросает Брайан через плечо. — Это, всё-таки, отделение реабилитации, а не хоспис. Пациенты уходят и возвращаются, только чтобы отдохнуть. Значит, Юдзу-кун торчит тут совершенно один. Отлично. От мысли о том, что я сама вот так осталась бы одна в отделении большой клиники, мои ладони становятся влажными. Орсер сопит, как барсук: ему не мешает сбросить килограммов пять-десять, чтобы чувствовать себя уверенно во время подобных вынужденных пробежек, но сказать это вслух я не решусь ни за что. Потому, говорю только о том, что действительно важно. По крайней мере, для меня. — И надолго он здесь? — Ну, на время обследования. Два, может, три дня… Ему подберут план лечения, наложат ортез и отправят восвояси. Наверное, миссис Ханю прямо сейчас наводит порядок в его токийской квартире. Или готовит для него суп мисо… Не знаю, помните ли вы, но в конце месяца Юдзуру кровь из носу необходимо присутствовать на параде в Сендае. И если вам нужно время подумать над моим предложением, то к параду вам лучше бы определиться. Вот и ответ: великий и ужасный тренер прибыл в Японию, чтобы присутствовать на параде. Или подписывать очередной спортивный контракт. Все работают тяжело… — Я не очень-то понимаю, о чём вы меня просите, мистер Орсер, чтобы соглашаться или отказываться. — Хорошо, мисс Кояма. О сути я сообщу вам отдельно. Пока что позвольте мне оставить Юдзуру на ваше попечение. Я тяжко перенёс перелёт, и хотел бы отдохнуть, а не изображать здесь его мать без особой надобности. В самом деле, нет повода для беспокойства — у него нет ничего, страшнее той самой ангины, о которой я уже сказал. — Но что я… Судя по тому, как Орсер замедлил шаг, мы почти добрались — конец коридора и всего одна дверь впереди — там, у большого окна, через которое в демократично-бежевый больничный покой вливается солнечное сияние. Обернувшись ко мне, он переходит на деловитый, отчётливый шёпот, попутно вручая мне электронный пропуск, разблокирующий больничные турникеты. — Он хочет видеть вас, Сэцуко. Он меня об этом очень просил. А отказывать этому мальчику теперь у меня нет ни сил, ни права. И вот вы здесь. Делайте с ним, что хотите, кроме, пожалуй, фигурного катания. Он весь ваш. Но помните: лично я был бы вам крайне признателен, если бы вы немного… напружинили его английский. После этого я удушливо краснею до самых бровей, а Брайан не даёт мне опомниться — сперва постучав, а потом и вовсе толкнув передо мной дверь. Какое ещё приглашение войти мне нужно? На мгновение я зачем-то представляю Юдзуру лежащим в постели, как и положено пациентам, но времени на вдыхание жизни в эту болезненную фантазию у меня уже нет. Повинуясь почти что инерции, я шагаю в дверной проём, вцепившись в свой свёрток из пергаментной бумаги. Больничная юката на Юдзуру настолько белая, что в первый момент он, сидящий на краю постели, кажется мне охваченным сиянием, несмотря на полуопущенные жалюзи и приятный для глаз полусвет внутри небольшой комнаты. Обычно бледный, вплоть до оттенка лёгкого нездоровья, сейчас он смотрится почти смуглым и даже чуть золотым: тёмные глаза под ровным срезом длинной чёлки сощурены — он пытается разглядеть входящего. Улыбка, ослепляющая меня ещё сильнее, чем белизна больничной одежды, процветает на его лице медленно, будто в рапиде. — Ты приехала! — выдаёт он тихо и хрипло, явно натруживая больное горло и тут же вскакивая мне навстречу. Свёрток перекочёвывает из моих рук в его руки и отправляется на полку нераспакованным. — Сэцуко-химэ! Смотрю на него во все глаза, а мои щёки полыхают под лицевой маской. — Приехала, Юдзу-кун. Лимоны тебе привезла, — сообщаю неестественно бодро и зачем-то по-английски, будто выполняя просьбу его вездесущего тренера. Наблюдаю живописнейшую смену эмоций на знакомом лице: от недоумения через недоверие — к иронии. — О, ты это брось! Ты серьёзно, что ли?! — почти умоляюще говорит Юдзуру, перехватывая мои холодные руки своими, лихорадочно горячими. Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз касалась его вот так, запросто, без перчаток, не на улице и не на катке, а он просто усаживает меня в придвинутое к изголовью кровати кресло. Неудобное. В таком не уснуть. Разве что, совсем испереживавшись. Плюхаясь обратно на свою узкую больничную койку, Юдзуру всё так же сияет белым и золотым. Судя по ярким пятнам такого несвойственного ему румянца, у него ещё и жар. Но мне мучительно хочется снять лицевую маску, наплевав на предосторожности… Будто почувствовав это, Юдзу ныряет пальцами в мои волосы, сбрасывая с уха эластичную петельку — и бесполезная уже маска просто повисает, щекотно болтаясь у лица. Он легко целует меня в обе щеки, исполняя наш собственный ритуал приветствия, а я зажмуриваюсь от того, какой же он горячий. Прикидывая, коктейль из скольких антибиотиков уже плещется в его крови. Моя маска падает на пол, и в этом есть что-то нестерпимо двусмысленное. Настолько, что Юдзуру аккуратно задвигает её ногой под кровать. — Юдзу-кун… — обнимая его за плечи, понимаю, что они раздались в ширину ещё немножко. — Юдзу-кун… — Наконец-то японский, а не птичье наречие, — снисходительно отзывается он, обхватывая мою талию. Кажется, его ладони жгут мне кожу через одежду. — Каждый раз, когда языковую раскладку в голове переключаю, как будто выдохнуть не могу. Лучше тебе не слушать моего английского, ты бить меня будешь, мы же вместе учились… Три осмысленных фразы — и это в лучшем случае, а потом я пас, ведите переводчика. Кажется, я начинаю понимать, о чём говорил Орсер. Но это не имеет никакого значения прямо сейчас. Да, мы оба — выпускники Васэда Дайгаку, но я-то заканчивала филологический. — Сто лет тебя не видела, Юдзу-кун… — Правда? Мне кажется, мы с тобой славно прогулялись где-то в районе Рождества, нет? — Сейчас апрель, ты помнишь? А Рождество было в декабре… — Я так изменился? — он отстраняется, будто пытаясь увидеть, не изменилась ли я, но тут же возвращает узкий подбородок с приметным шрамом на моё плечо. — По-моему, я такой же совсем. Но да, я тоже соскучился, Сэцуко. Всегда скучаю по нашим обнимашкам… Мы познакомились, когда ему было пять, а мне — почти семь. И уже тогда Юдзуру был ласковым, словно котёнок. Тянулся к каждой руке, наглаживающей его тёмную макушку… Вот и теперь я глажу его по волосам, не замечая, как касаюсь тыльной стороны его шеи: там, где всегда был высокий ворот свитера или плотный эластик тренировочного костюма, сейчас нет ничего — белый мыс юкаты маячит намного ниже, открывая треугольник горячей кожи размером с ладонь. С мою ладонь, в самый раз. Ханю замирает, но прижимается теснее, будто приглашая меня продолжить. Он сопит мне в ухо, шумно выдыхая, а я не могу ни на что решиться… — Ты не изменился, — шепчу, чувствуя, как голос проседает от волнения. — Ты просто стал совсем взрослым, Юдзу. И эти девочки с глазами Тебурасики, что стоят на соседнем с твоим пьедестале, уже не скрывают своих восторгов по твоему адресу. Но у тебя на уме только лёд, и даже я, зная тебя столько лет, не догадывалась, что ты можешь быть таким горячим, как сейчас… Таким горячим, Юдзуру. — Ты тоже уже не маленькая, Сэцуко-химэ… — отвечает он таким же шершавым шёпотом. Руки у Юдзу худые, но сильные — и я осознаю это в полной мере здесь и сейчас, когда он навёрстывает обнимашки, недополученные за все эти месяцы. Мне кажется, я вот-вот вспыхну в этих его руках, но, если во рту становится предательски сухо, то гораздо южнее стремительно начинается паводок. В горле снова неуютно, и это почти что паника. Мой блуждающий взгляд выхватывает отдельные детали этой комнаты-коробки. Вот запертая белая дверь. Вот полка с вещами Ханю — всё сложено с предельной аккуратностью, а поверх толстовки восседает плюшевый Пух-сан. Вот бенто с больничным обедом — наверняка, нетронутым. Мне кажется, прошла целая вечность, но это всего лишь минуты, растянутые моим волнением. Моё сердце, кажется, почти остановилось, выдавая редкие глухие тоны. Зато в этих провисающих паузах я отчётливо слышу, как бьётся сердце Юдзуру. Колотится. Часто-часто. Тахикардия? Мои пальцы на его шее — ледяные и неуклюжие, но он даже не вздрагивает, позволяя мне это. Я дышу, запоминая запах его волос сейчас, понятия не имея, как я буду смотреть в глаза Ханю, когда это объятие будет разорвано. Мне стыдно. Мне приятно. Мне лучше, чем когда-либо — здесь и сейчас, в этом неудобном кресле… Он отпускает меня сам, и я отвожу взгляд, успевая заметить, как приколотая к лацкану моего синего, почти что школьного, жакета камелия падает на пол. На мгновение мне кажется, что она — белая, будто восковая, — стала таким же неудобным мусором, как и маска, и я жду, что Юдзу так же точно расправится и с ней. Но он быстро наклоняется и поднимает цветок. — Я возьму её себе, можно? — говорит он почти что весело, бросая на меня короткий вопросительный взгляд. — Красивая камелия… Да уж. Любимый цветок поэтов и астматиков. И если Юдзуру не поэт, то астматик — на все сто процентов. — Бери, Юдзу-кун. Она твоя… — Моя, — повторяет он мечтательно, чуть улыбаясь, будто получил заветный подарок. Касается тонкими пальцами плотных белых лепестков, стараясь не задевать сердцевину, рассматривает с пристрастием юного натуралиста… А потом прижимает цветок к губам, зажмуриваясь. И тут же снова процветает улыбкой. — Обожаю камелии. Я мучительно завидую, прячась за смущённой улыбкой. Юдзуру смотрит на меня даже слишком пристально, и я готова сунуть мгновенно вспотевшие ладони в карманы юбки, но вместо этого просто комкаю подол, не зная, куда деваться от этих тёмных внимательных глаз. Он смотрит на меня так, как те Тебурасики-девчонки смотрели и будут смотреть на него самого. — Можно мне поцеловать тебя, Сэцуко-химэ? — интересуется Мальчик-С-Фолликулярной-Ангиной. Его голос звучит немного напряжённо, но причина этому — болезнь, а не его неуверенность в ответе на этот вопрос. Хватит ли мне смелости ответить ему теперь? Я молча киваю, и Юдзуру вспыхивает румянцем от висков до ключиц. — Тогда закрой глаза, Сэцуко — просит он, и я почти зажмуриваюсь, напоследок трогая взглядом золотистый треугольник его голой груди, виднеющейся в запахе белой юкаты. Сперва моего лица касаются его пальцы, едва слышно очерчивая контур губ. Горячее дыхание проходится вдоль моей шеи, потом — по щеке и замирает в уголке рта. Он играет со мной, как минуту назад с камелией — так же нежно и бережно, и моя недавняя зависть улетучивается. — Я с ума по тебе схожу, принцесса… — сообщает он доверительно, прежде чем разомкнуть мои губы поцелуем. Лёгкая изморозь больничного анестетика, влажная мягкость касаний и уже знакомый мне жар — внутри и снаружи, когда Юдзуру становится настойчивей, пуская в ход свой болтливый язык. Ловить его почти целомудренно блуждающие по моим коленкам ладони мне не хочется даже тогда, когда одна из них ненадолго соскальзывает на внутреннюю сторону бедра, взлетая к резинке чулка и тут же возвращаясь обратно. Мои собственные зарываются так же точно, ощупью пробираясь вдоль плотной хлопковой кромки юкаты, то и дело замирая на его груди. Тренированное сердце короля льда, кажется, вот-вот выпрыгнет вон. Не дожидаясь, пока он успокоится, возвращаю ему поцелуй без лишних церемоний, распаляя и себя, и его ещё больше. Хотя, куда уж больше… Юдзуру помогает мне оказаться у него на коленях настолько естественно, будто мы — парники, всю сознательную жизнь отрабатывавшие поддержки. Как будто у него нет никакой травмы вообще. Ёрзаю, пытаясь принять хоть сколько-то устойчивое положение, не отрываясь от нашего увлекательнейшего занятия — мы почти сиамские близнецы, мучительно сросшиеся в области губ. Ханю нетерпеливо стонет на выдохе, прихватывая меня за бёдра и одним уверенным движением усаживая, как и куда надо — и вышибая остатки самообладания из нас обоих. Мы будто в сердце атомного реактора с полетевшей системой охлаждения — оплавляемся оба, забыв о времени, пространстве и других людях в этой реальности. Мне не хватает воздуха, но ещё больше мне не хватает Юдзуру между коленками. По-настоящему. Мы — одетые и почти что на все пуговицы застёгнутые, — рискуем доцеловаться до больших и очень больших неприятностей, и кто-то должен остановить это разрастающееся безумие. Но мысль о том, чтобы перестать, оказывается слишком горькой, и мы продолжаем обмениваться касаниями губ и ладоней на выдохах и на вдохах. — Ооо… Убей меня, только не уходи сейчас… — выдыхает Юдзу, сжимая меня в объятиях почти до хруста и не давая ни единого шанса оставить в покое его и без того растревоженный пах. После такой просьбы я остаюсь сидеть, словно приклеенная, запуская пальцы в его спутанные, чуть влажные волосы, отбрасывая чёлку с лица и вглядываясь в непроглядную темноту его глаз. Не удержавшись, целую его между бровей, рискуя запустить нашу обоюдно-цепную реакцию снова. — Как будто я могу оставить тебя вот такого… — Какого? — интересуется он, облизывая пунцовые губы и улыбаясь. — Слишком горячего, Юдзу. В тебе сейчас тридцать восемь градусов, не меньше… — Поэтому Брайан хочет, чтобы я держался подальше от катка. Поэтому они тут дразнят меня мороженым… — его глаза блестят почти лихорадочно, но я уже не в силах отличить последствия болезни от признаков возбуждения, самый явный из которых банально упирается в меня снизу. Приятный дискомфорт… — Акума Орсер хочет, чтобы ты углублённо занимался языком, Юдзу-кун, — сообщаю я очевидное. Ханю улыбается с неподражаемой ехидцей, чуть покачивая бёдрами из стороны в сторону. Кому только хуже делает? — Я. Языком. Углублённо, — повторяет он отрывисто, сопровождая каждое слово дополнительным движением. — Собственно, чем мы тут и занимаемся. Правда, Сэцуко-химэ? — Мне кажется, он немного не это имел в виду… — Но тебе же нравится? — касаюсь пальцами его улыбки и почти машинально облизываю кончики, чтобы вернуть себе вкус этих губ. Мой мальчик с больным горлом реагирует мгновенно. — С огнём играешь, Сэцуко! — Мне нравится. Но ангину вот так передать намного легче, чем хорошее английское произношение. — Правда? Жалость какая… — Сэцуко-сэнсэй знает, о чём говорит. — Может, ещё попробуем? Ну, если ты ангины не боишься? Я буду самым прилежным из твоих студентов, принцесса… — заверяет меня Юдзуру, перехватывая за подбородок цепкими тонкими пальцами. И мы целуемся снова и снова, взвинчиваясь до полного исступления. Нас обоих жарит изнутри и снаружи, у нас теперь всё общее, даже баквозбудитель в гортанях. Наши тела наэлектризованы так, что мы оба скоро не сможем ходить. Мы — классические жертвы любви, которым очень и очень хочется, но негде: я живу с родителями, в токийской квартире Юдзу хозяйничает его мать… Заниматься любовью в больничной палате университетской клиники Кэйо — это совсем уж скотство, потому Юдзуру расстёгивает и тут же застёгивает пуговицы на моей блузке, хватая ртом воздух и не говоря ничего. Он заперт здесь ровно настолько, насколько захочет сам. По факту — он свободен до завтрашнего утреннего обхода, и чем дольше мы тянем эту резину, тем меньше у нас времени… Если поторопимся, то успеем даже на сакуру посмотреть. Ханю достаточно взрослый не только для полномерного осмысления ханами, но и для того, чтобы снять номер в рабу хотэру. Я смотрю, как он переодевается из больничной одежды в собственную, шутливо уговаривая плюшевого медведя стать нашим союзником. «Ты только не выдавай нас, Пух-сан», — громко шепчет он, усаживая его поверх аккуратно сложенной белой юкаты вместе с цветком камелии. Что бы ни предложил мне его акума, я уже знаю, что соглашусь. — Ты же теперь моя, Сэцуко-химэ? Потому что я — твой… — говорит Юдзуру тихо, но с предельной серьёзностью, сплетая наши пальцы, едва мы уселись на заднем сиденье такси. Он готов рвать когти, закрыться со мной в комнате до утра и обнажить душу до самых костей, но ему, даже живущему далеко от дома, в Канаде, необходимы все эти исконные формулы, без которых даже секс — не повод ни для чего. Он слишком японец, а я слишком люблю это в нём. — Я всегда была твоей, Юдзуру-кун. С того самого дня, как ты придумал звать меня «химэ», наверное… Чувствуя, как он нежно касается губами моего виска, я понимаю: сакура моего сердца в цвету — и это лучшее ханами в моей жизни.