Освобождение.

««Когда-нибудь эта война закончится. Когда-нибудь мы вернемся домой», -так думал про себя, наверное, каждый боец, каждый офицер моей Первой Кавалерийской дивизии армии США, расквартированной во Вьетнаме в 1965 году. Уже пять лет мы находимся здесь, защищая неизвестный, непонятный и чуждый им режим в таком же чужом государстве. Мы свыклись с этим. Уже пять лет мы живём с мыслью, что можем спокойно быть убиты выстрелом «чарли» из автомата или их хитроумными, но простыми ловушками. Мы привыкли к этому. Уже пять лет мы каждый вечер поминаем ещё одного погибшего товарища, а иногда – и целый отряд, навсегда оставшийся в этих чарующих и опасных, притягательных и ужасных джунглях Южного Вьетнама. Это стало отвратительной традицией, без которой, однако, мы уже не представляем своей жизни. Уже пять лет мы «наслаждаемся» запахами свежей росы и цветущих растений, бензина и сожженной человеческой плоти, и каждый день любуемся этим палящим солнцем тропиков и сжигающим леса, деревни и людей напалмом. Мы привыкли к этой мерзкой симфонии запахов, и начинем что-то подозревать, если этот аромат заменяется на другой. Уже пять лет мы просыпаемся под звуки лопастей взлетающих «Ирокезов» и «Чинуков». Для нас он стал чем-то вроде будильника, сигнал которого ознаменует ещё один день, полный страха, ненависти, смерти и страданий, без которых, однако, мы не можем. Уже пять лет мы слушаем, как политики и командование говорит, что война скоро закончится победой, и мы вернёмся домой, к своим семьям, к своим жёнам и детям, к своим матерям и отцам, к братьям и сёстрам, к друзьям и товарищам. Мы привыкли и к этому. Привыкли к тому, что нам оставляют только надежду на покой, лишая нас мирной реальности. Мы привыкли ко всему. Однако, хорошо ли это? Стоит ли всё это привыкания людей к войне? Разве стоят политические интересы появления людей, не представляющих своей жизни без запаха керосина и плоти? Разве стоят желания политиков и власть имущих возникновения традиции, при которой солдаты каждый вечер хоронят своих товарищей и приятелей, ставшей им настолько привычной, что они забыли про горе и траур. Разве стоят геополитические интриги всего этого? Нет. Так почему же всё это продолжается? Когда-нибудь эта война закончится для всех. Когда-нибудь закончатся все войны. Когда-нибудь… Для меня же всё это закончится сегодня, сейчас.» Ручка перестала писать. Выключатель щёлкнул. Лампа, освещавшая в этот уже поздний вечер небольшой деревянный стол, заставленный документами и фотографиями, отключилась. Стул отодвинулся. Офицер, буквально пару минут сидевший на нём и писавший то ли письмо матери, то ли предсмертную записку, поднялся. Он подошёл к деревянному подоконнику, на котором под светом спутника Земли сиял металлический пистолет и блестел стакан, наполненный жидкостью чайного цвета. Крепкая рука с мозолистыми пальцами обхватила сосуд с бренди и поднесла его ко рту. Мужчина сделал глоток, выдохнул и поставил стакан обратно на подоконник. Он взглянул в окно и направил свой взор на Луну, тускло освещавшую комнату, и томно вздохнул. - Сегодня… Сегодня и сейчас я закончу воевать… Наконец-таки. Он взял пистолет и снял его с предохранителя. Ещё один щелчок, уже второй за пять минут. Крепкая рука направила пистолет к виску. Мужчина вздохнул. По щеке офицера текла скупая мужская слёза, блестевшая, словно бриллиант, под лунным светом. После мозолистый указательный палец лёг на спусковой крючок. Третий щелчок. Выстрел. Грохот. Тишина. Угрюмая, всеобъемлющая тишина. Освобождение.