Отражение

Зачем? Он хотел спросить, но передумал. Он давно решил для себя, что спрашивать о чем-либо абсолютно бессмысленно. В словах, которыми ему отвечали, он не понимал ничего, что могло бы внести хоть чуть ясности в его замутненное сознание. Ясности, в которой он нуждался более всего, - во всяком случае, больше, чем в вязкой каше из пластиковой небьющейся миски, почти неделю появляющейся трижды в сутки у него под носом. Он хотел знать, почему перед ним появляется эта миска, почему с ним вообще происходит то, что происходит, - но гораздо больше ему требовалось понять, почему он хочет знать все это. Он послушно уселся, куда ему указали, - в последние дни он только и делал, что послушно садился, куда ему укажут, будь то стул, придвинутый к столу, или кушетка, накрытая белой простыней, или унитаз. Рядом с ним, по правую руку, воздвиглась темная тень, представившаяся судебным приставом. Он бы не стал особенно переживать, даже если бы тень не представилась, - он все равно не был уверен, что знает, что такое судебный пристав; единственное, что после некоторого напряжения всколыхнулось в его памяти – вряд ли это может быть именем. Тем не менее, на всякий случай он тоже представился. Просто на всякий случай. За прошедшую неделю его ни разу не били, но грудь все равно почему-то побаливала, а запястье левой руки не гнулось из-за твердого белого лубка, из которого торчали только пальцы. Пальцы тоже почти не двигались, как он ни пытался их заставить. На мысль это не наводило – мысль, даже сунутая ему под нос на манер миски с кашей, воспринималась им с трудом, - но определенные предчувствия все-таки не обошли его стороной. К тому же собственное имя было одной из тех немногих вещей, которые он в силах был осознать. Белые тени, в окружении которых он находился все это время и которые не могли и двух часов спокойно прожить, чтобы не ткнуть ему в локоть иглу, почему-то очень радовал этот последний факт. Хлопнула дверь. Потом еще одна. Машина тронулась, заставив его ощутить легкое беспокойство, - его куда-то везли, куда-то прочь от комнаты, куда так часто приходили белые тени, к которым он привык, несмотря на их иглы и несъедобную кашу. Он оглянулся – белые тени исчезали в темноте за задним стеклом. Рядом осталась только темная, судебный пристав. Новые тени он различал очень плохо. Иногда это становилось большим неудобством, хотя, в общем-то, он уже привык и к этому. Он снова отвернулся к окну. В зале было темно. Кто-то из белых теней, впрочем, говорил, что темно не вокруг, а у него в голове, но что ему было с того? Он видел эту темноту, словно съедающую углы и потолок помещения, мебель, находящихся в нем людей, оставляя от них только темные или светлые силуэты. Тени, вроде той, что держала его за здоровую руку повыше истыканного иглами локтя. Зачем? Он почувствовал смятение, услышав голоса, появившиеся в воздухе, как только сопровождающая его тень – судебный пристав – распахнула перед ним огромную высокую дверь. Голосов было много – полный зал. Они накатывали шуршащими волнами, - ему показалось, что они могут сбить его с ног, и он даже порадовался, что судебный пристав так крепко держит его за руку. Он сделал еще несколько шагов вслед за властно тянущим его за собой приставом, - похоже, что очень много шагов, прежде чем различил в смазывающем очертания полумраке небольшую трибунку. Пристав велел ему встать за нее. Он так и сделал, - то, что ему сказали сделать. Оперевшись ладонями на край трибунки, он почувствовал некоторое успокоение. На мгновение в зале повисла тишина – тягучая, давящая, заставившая его крепче вцепиться в дерево, - он понял, что наполняющие темноту тени ожидают чего-то. Потом откуда-то сверху раздался глубокий, звучный голос. Он вздрогнул и беспомощно оглянулся на судебного пристава, испугавшись на мгновение, что тот исчез и оставил его одного. Пристав темной тенью маячил с правой стороны. Это внушало слабую уверенность. Голос хотел, чтобы он представился. В конце концов, не так давно он представился судебному приставу. Это было тем, что у него хорошо получалось. Он скосил глаза в сторону пристава, сглотнул – сердце выстукивало в груди, и грудь болезненно ныла. Ответить голосу было не так просто, как судебному приставу, - внутри него снова шевельнулось предчувствие, касающееся негнущегося запястья, и это едва не ввергло его в панику. Он сглотнул еще раз, понимая, что скоро его начнет тошнить, сжал пальцами край трибуны и ответил собственным, хриплым, надорванным голосом, закрыв глаза, чтобы не видеть шевелящейся темноты вокруг. - Шегги. Меня зовут Шегги. Шуршащая волна голосов накатила на него, схлынула на мгновение, вновь накрыла его с головой. Они ждали, пока он назовет свое имя, чтобы утопить его в шорохе своей взволнованной речи. Вот чего они ждали, а вовсе не звучного голоса сверху. Ему стало страшно. На этот раз даже пальцы пристава, надежно держащие его руку, не могли его успокоить. Он широко раскрыл глаза, вглядываясь в полумрак в страхе и растерянности: зачем? Зачем они хотят так поступить с ним? Что он им сделал? Взгляд выхватил из темноты белую полосу. Он сжал пальцы на краю трибунки так, что ногти впились в дерево: белый… Белая полоса. Поверх синей. И там, под столом, над которым заканчивается синяя полоса, должна быть еще одна белая. Это он знал совершенно точно. Он до сих пор так и не понял, зачем, но теперь было ясно хотя бы – почему. Смятенное сознание словно озарилось вспышкой - до того яркой, что полыхнуло в глазах. Его качнуло. Если бы не судебный пристав – это не имя, конечно, это не имя, - намертво вцепившийся в его руку, он, должно быть, повалился бы на трибунку. В его мире уже неделю не было иных цветов, кроме черного и белого. Синий. Как глаза. Как глаза на лице, виднеющемся над верхней белой полосой. Он подался вперед – боком, потому что его держал пристав, - изо всех сил вглядываясь в маячившие впереди полосы. Белый. Синий. Белый. Синий. В его мире уже неделю не было полосатых теней. Полосы впереди принадлежали не тени. В смешанном с необъяснимым ужасом восторге узнавания он потянулся туда, протянул свободную руку, прорезая сгущающийся вокруг мрак белоснежным сиянием гипсового лубка на запястье. Волны голосов набегали чаще, и это был уже не шорох, - настоящий рокот волнующегося моря. Он тонул в них, почти захлебывался, но теперь это не имело значения. Он узнал – и сам почувствовал это, почувствовал теплотой в больной груди и горячими слезами, текущими по впалым щекам. - Фредди! – выдохнул он, не отрывая глаз от расплывающихся полос. И, боясь, что тот не услышал, повторил громче, с отчаянием: - Фредди! Полосы вдруг метнулись ему навстречу. Он успел различить под синей полосой вторую белую, и сердце его наполнила радость: все правильно, он вспомнил, смог вспомнить. А потом очередная волна сшибла его с ног, и он со сдавленным возгласом свалился на руки судебного пристава, так и не дождавшись, пока прикосновение руки Фреда поможет ему устоять под этим напором. Над ним маячили лица. Он отпрянул, уперся загривком в спинку кровати. Сердце билось быстро-быстро, - как у трусливой серой мыши, всплыло вдруг у него в голове. Отчего-то эта мысль его немного успокоила. Синяя полоса. Белая полоса. Синие глаза под светлыми волосами. - Фредди… К нему наклонились. Его обняли. Молча, без слов, и в этом тоже было что-то успокаивающее. Это подействовало лучше, чем те уколы, которые оставили на его плече и локте синие неисчезающие следы. Всю неделю он избегал каких бы то ни было прикосновений, но сейчас нашел даже приятным прижаться к широкой, надежной, пахнущей одеколоном и еще чем-то странным груди, к этим белым и синей полосе. Когда он так делал, смутное предчувствие, воспоминание о боли в груди и запястье его не посещало. Это было хорошо. Он потянул Фреда к себе, чтобы тот уселся рядом с ним на кровать. Подумать только, впервые за неделю он сам указывал кому-то, куда нужно сесть, и это оказалось удивительно просто. - Шегги! Это было его имя. Голос исходил откуда-то сверху. Это смущало: в последний раз голос сверху был сильным и звучным, этот же звучал тоненько и неуверенно. Он осторожно выглянул из-за плеча Фреда: его звали, и если он не отзывался сразу, очередная игла проделывала очередную дыру у него в руке. Разметавшиеся рыжие волосы. Веки, подведенные так сильно, что ему они казались синяками на бледном лице. Рот – алый кровоподтек на белом фоне. - Дафна… Резким движением – он вздрогнул и крепче вцепился в свитер Фреда, - она подняла руку к лицу, будто смахивала что-то со щеки. - Как ты, Шегги? Бесформенный оранжевый пуловер и черные рамки очков. Крупные веснушки. Он и подумать не мог, что Вэлма может разговаривать так: и участливо, и встревоженно, и почти что ласково. На всякий случай он прижался к Фреду ближе, прежде чем ответить. Он ожидал появление теней в белом, - появление обычно вызывал любой звук, который он имел неосторожность издать, - но в комнате, помимо него, было только трое. Почему-то это казалось неправильным. - Я… Слова не хотели выходить из пересохшего горла. Возможно, им мешало это ощущение неправильности. Почему-то ему казалось, что трое – это не то число. - В чем дело, Шегги? – спросил Фред. Таким же участливым, встревоженным тоном. Фред, в отличие от Вэлмы, явно пытался бодриться: в его голосе больше было какой-то напускной уверенности. Неправильно. Он беспомощно уставился на Фреда, не зная, как выразить свое ощущение так, чтобы Фреду оно стало понятным. Они смотрели на него: Фред своими синими глазами – вопросительно, Дафна из-под густо подведенных век – с жалостью, Вэлма сквозь толстые квадраты оправы – выжидающе. Чего-то не хватало. Вокруг них сходились и расходились облака темноты, но и среди этих облаков не было того недостающего. - Трое – это неправильно, - выдал он наконец, заставив две пары бровей взлететь вверх, к волосам, и одну – озадаченно нахмуриться. Он заметил, как тонкая рука Дафны поползла по одеялу. На одеяле лежала сумка, из разверстой пасти которой выглядывал чехол мобильного телефона. Белые тени любили пользоваться телефонами. Когда он отказывался есть, они доставали телефоны, и их становилось больше. А потом они втыкали в него свои иглы. Он заволновался. - Фредди… - Мольба в его голосе заставила руку Дафны дрогнуть и остановиться. – Трое – это неправильно… Почему вас трое? Фред и Вэлма переглянулись. Быстро, нехорошо. - Фредди… Он обращался к самому сильному, потому что самый сильный должен был знать, мог ответить, почему их трое. Мог ответить на все вопросы. От Фреда удушающее пахло одеколоном и… И… Он знал этот запах. Этим запахом пахло и от него, пока белые тени не велели ему зайти в душевую кабину и не вылили на него тонну воды, безжизненно пахнущей хлоркой. Это был запах собачьей шерсти. Запах собаки. - Шегги, - осторожно позвала Дафна. – Шегги, милый, ты только не волнуйся, тебе нельзя волноваться. Он отпихнул Фреда от себя – во всяком случае, попытался, поразившись невольно, какими тонкими стали его руки, руки наркомана – белые, в незаживающих следах от уколов. Фред слегка отстранился. Рука Дафны нырнула в сумку. В воздухе повисла и стала, медленно вращаясь, опускаться на одеяло короткая темная шерстинка. Он судорожно подался вперед, задохнувшись от внезапно накатившего понимания, оглушенный им. - Фредди… Почему вас трое? Где Скуби? Из подступающей темноты вырвались белые тени и светом своим залили все вокруг. - Я же говорила! – прошипела Вэлма яростно. – Я же вас предупреждала! Нельзя было его в таком состоянии тащить в суд. Посмотри, Фред, что с ним сделала твоя самоуверенность! Шегги с трудом разлепил глаза. Веки, похоже, опухли, были горячими и категорически не хотели подниматься. Он и не заставлял бы их, если бы… Да кто его знает, что не позволило ему, едва проснувшись, снова провалиться в сон. Это мог быть даже сам сон. Шегги не помнил, снилось ли ему что-нибудь; все, что осталось ото сна – распухшие веки и комок в горле, и чудовищное чувство в груди, горячее и холодное одновременно, дотягивающееся до сердца и заставляющее его болезненно сжиматься. - Ох, Фред, если ему теперь станет хуже… - Вэлма, перестань! – вмешался звонкий голосок Дафны. Прищурившись, Шегги разглядел копну рыжих кудрей совсем рядом от себя. – Шегги, как ты нас напугал! Ты даже не представляешь! Он попытался улыбнуться в ответ устремившимся в его сторону взглядам и не смог. Их было только трое, и это было неправильно. Он не мог им улыбнуться и, как ему казалось, улыбке вряд ли теперь удастся когда-нибудь посетить его губы. - Шегги? Он закрыл глаза. Он подумал, что это такое странное чувство – будто он только что в буквальном смысле этого слова вернулся к ним из какого-то жутко страшного места… И был совсем не против вернуться обратно. Стекло отразило его прозрачное лицо, и даже на фоне пролетающих мимо домов и людей было видно, как запали у него глаза и как на белом, словно у одного из тех призраков, лице вокруг них выделяются темные круги. С тех пор, как он вернулся, ему частенько приходилось видеть перед собой зеркало, - с тех пор, как белые тени позволили ему пользоваться такими предметами, как вилки, керамическая посуда и зеркала. Нововведение это вызывало в нем непонимание и отвращение: поверить в то, что субъекта по ту сторону стекла, зомби с кожей землистого цвета, одежда на котором висела, будто на вешалке, следует отождествлять с его, Шегги, собственным «я», едва оно выплыло из его сумрачного сознания, было нелегко и противно. В конце концов он поверил, - глядя на свои руки с торчащими у запястий косточками, глядя сверху вниз на свои рельефно обозначившиеся ребра и впалый живот, - но примирить себя с зеркалом все равно не смог. Зеркало отражало слишком многое. Тусклые встрепанные волосы и заросший жидкой щетиной подбородок. Тощую шею с острым выступающим кадыком и обтянутые тонкой синеватой кожей ключицы в вырезе футболки. Сползающие с бедер джинсы и белый гипс на левой руке. Зеркало яснее всех других говорило ему о том, что он остался один. Он не видел ни темной мелькающей улицы, ни своего отражения в пыльном стекле окна. Ощущение гладкого горячего бока под ладонью, холодный нос, тычущийся в живот под задравшейся во сне футболкой. Живые карие глаза и вывалившийся из пасти мокрый язык, влажный блеск белых зубов в бахромке черных отвислых губ. Огромный датский дог, девяносто килограммов живого веса собственной персоной. Меня зовут Скуби-дуби-Ду! Хриплый, лающий голос, в который оказались неспособны поверить ни судебные приставы, ни белые тени, ни даже составляющие Корпорацию «Тайна». Голос собаки – что в этом может быть особенного? Голос говорящей собаки. Он говорил – Шегги знал это, Шегги всегда понимал, что говорит Скуби. Они раскрыли столько загадочных преступлений и тайн, граничащих со сверхъестественными, но оказались бессильны перед заявлением Шегги о том, что его собака умеет разговаривать. Ше-е-гги! Здоровенные лапы с торчащими из пальцев черными когтями – почти с ладонь самого Шегги, жесткие подушечки, которые, однако, ни разу за всю историю их знакомства не оставили на коже Шегги ни единого красного следа. Пятна соусов и кремов, размазанный жир от сосисок – во множестве марали руки и одежду, но никогда, даже в самой жаркой игре, ни одно прикосновение этих лап к самым нежным местам не причиняло боли. Ше-е-гги, на по-о-мощь! Вначале ему показалось, что это сироп – вишневый или клубничный, и он удивился, где это Скуби нашел его, да еще и решил употребить в такой неудачный момент. Красный сироп на белых зубах, на горле, стекающий по ошейнику, на широкой груди, сотрясаемой дрожью ужаса. Шегги не сразу понял, что руки его испачканы в том же сиропе, и одежда, и пол вокруг, - так, что дрожащие лапы Скуби скользили и разъезжались, и несколько раз он чуть не упал. Шегги попытался подняться и не сумел: тело его словно лишилось всех костей, стало мягким и податливым, и единственное, что оно могло – это таращить глаза и трястись; если бы Скуби задумал забраться ему на руки, Шегги просто был бы раздавлен девяноста килограммами очень трусливого живого веса. Сироп тошнотворно, до спазмов в желудке пах кровью. Тогда почему-то очень сложно было осознать, что это кровь. Теперь, в салоне автомобиля, его тошнило, и его отражение в темном стекле молча сгибалось вместе с ним пополам. Людей в зале было на удивление много, - Шегги несколько оробел, заглянув в открытую дверь, впервые подумав о том, что внешний вид его вовсе не соответствует выступлению перед зрителями. Он в самом деле привлекал внимание слишком сильное, чтобы чувствовать себя более-менее свободно, - он споткнулся по пути к знакомой уже трибунке, хранящей отпечатки его ногтей, и даже это вызвало у них реакцию, - со всех сторон зазвучал шелестящий шепот, смутивший Шегги еще сильнее. Он встал за трибунку, уперся свободной от гипса рукой в ее деревянный край. Пожалуй, он не против был бы, если бы рядом, с правой стороны, как в прошлый раз, встал надежной темной тенью молчаливый судебный пристав. Звучный голос сверху – удивительно, что такой невысокий, небольшой человек мог обладать таким сильным голосом, - предложил ему представиться. Кое-что в жизни Шегги изменилось, кое-что изменилось очень значительно, а кое-что наотрез отказывалось даже слегка меняться. Он глубоко вздохнул – грудь почти уже не болела, - и поднял голову, глядя прямо на бело-синие полосы, из которых состоял видневшийся прямо напротив него свитер Фреда. - Норвилл. Меня зовут Норвилл Шегги Роджерс. Они снова зашептались. Шегги грустно подумал, что в шепоте их нет ничего – он пуст, потому что они ничего не понимают и не могут понять. Если бы он сказал им, что его собака умела говорить, они бы не поверили ему. Они не поняли бы, если бы он попытался рассказать, как страшно было видеть белоснежные клыки Скуби, его сморщенный нос с яростно растопыренными усами и красный язык – ярко-красный от крови, извивающийся змеей между зубами, которые до этого никогда не составляли контраст такому сумасшедшему красному цвету. Сколько раз он доверял этому языку, этим страшным клыкам свое тело, даже не задумываясь о том, как хрупко оно по сравнению с челюстями датского дога, не представляя, что может испытать что-то, кроме нежнейшей влажной ласки? Скуби рычал – раскатистым рокочущим громом, рождаемым дрожью в его массивной грудной клетке. Говорить об этом тоже было бесполезно, - и о том, какой парализующий ужас накрыл Шегги с головой при звуке этого рычания. Они не знали Скуби и не знали, что он никогда в жизни ни на кого не рычал. Его спросили, о чем он может рассказать. Шегги опустил взгляд на собственные пальцы, царапающие гладкую древесину края трибунки. Он рванулся вперед, чтобы закрыть Скуби собой, но Скуби опередил его. Скуби прыгнул. Он слышал рычание собаки, тонущее в жутком бульканье. Он видел, как громадная туша дога подминает под себя фигуру человека, темную тень, и все вокруг заливает красный, пахнущий кровью сироп. Шегги почувствовал, что пол начинает как-то очень деликатно уходить из под ног, и понадежнее вцепился в трибунку. А потом, тихо всхлипывая, сполз по ней вниз. Врачи говорили, что ему не хватило сил. Что нужно было дать ему еще немного времени. Что реабилитационный период займет продолжительный срок, и в течение этого срока любые потрясения ему противопоказаны. Врачи говорили много чего, и Шегги слушал их, с умным видом кивая. Они были милыми, улыбчивыми, заботливыми людьми, которых действительно беспокоило его, Шегги, самочувствие. Ему жаль было расстраивать их заявлением о том, что он ничего не понимает в их продолжительных объяснениях. Шегги не помнил, как оказался в этом месте, но его и не слишком волновал этот вопрос, - ему же запретили волноваться. Место было, с его точки зрения, очаровательным. В полное распоряжение ему отдали целую просторную комнату, обставленную уютной, светлых оттенков мебелью, с окном, выходящим в сад. Когда врачи узнали, что ему нравится сидеть на подоконнике, они разрешили Шегги держать окно открытым все время. Поднос с едой доставляли прямо в комнату четыре раза в день; пластиковые миски вызывали у Шегги странное ощущение умиления, но еда от этого в любом случае не становилась хуже. Он даже немного поправился, о чем свидетельствовало маленькое зеркало в ванной комнате. Врачи называли это место санаторием. Шегги не возражал. Его, в общем-то, не волновало и это. К нему приходили гости. Гости были двух типов; первый тип составляло множество разных людей, которых, как ни странно, интересовало только одно: как ему, шестнадцатилетнему подростку, удалось уничтожить серийного маньяка, наводившего трепет на целый город. Эти люди любили спрашивать вещи, приводившие Шегги в недоумение: натаскивал ли он свою собаку на убийство, был ли выбор породы продиктован именно этой целью, его отношение к тому, что теперь придется обучать новую собаку… Людей первого типа выставляли прочь быстрее, чем Шегги успевал сделать хоть какие-то выводы из того, что они ему говорили. Шегги не любил таких визитов: они оставляли после себя ощущение горечи и вины, и он не понимал, откуда в нем берутся эти ощущения. Люди второго типа нравились ему гораздо больше; он очень быстро привязался к ним, да и они, судя по всему, испытывали к нему нежные чувства. Он радовался, когда они к нему приходили, и ждал того дня, когда врачи разрешат им исполнить данное ему обещание и забрать его с собой. Ему казалось, что это будет правильно. - С добрым утром, Шегги! – Дафна присела на край кровати – Дафне в ее бесконечной войне с загаром снова пришлось капитулировать перед лучами жаркого здешнего солнца, - и, потянувшись, быстро коснулась губами его щеки. – Как ты тут? Доктор пока не хочет тебя отпускать, мы так соскучились! - Я тоже соскучился, - признался Шегги. Зевнул, не удержавшись: в этот раз они пришли рановато; словно желая подтвердить данный факт, под одеялом громко пробурчал его еще незавтракавший живот. Дафна улыбнулась. Вэлма с улыбкой поправила на носу очки в толстой роговой оправе. Но ярче всех сиял Фред – синие глаза, белые зубы, - прямо-таки ожившей картинкой из журнала, по номеру из которого можно было заказать себе гель для душа или бритвенный станок. Шегги скучно было читать такие журналы – бритвенные станки отчего-то не вызывали в нем никакого энтузиазма, - но не читать их было еще скучнее. Врачи настоятельно рекомендовали ему забыть на время про телевизор, и он не стал противиться их рекомендациям: их в самом деле беспокоило, следует ли он их советам или нет. У Фреда, очевидно, был повод для такого хорошего настроения: на руках он держал лопоухого, тоненько поскуливающего щенка. Под любопытствующим взглядом Шегги щенок вывернулся из рук Фреда и приземлился прямо на кровать, моментально запутавшись в пододеяльнике. - Фредди! – укоризненно воскликнула Дафна и отодвинулась, чтобы щенок своим барахтаньем не зацепил ее платье. Шегги завороженно пронаблюдал, как щенок вылезает из вороха белья, которое до его прибытия на кровать было аккуратной постелью. Он был чудесной песочной масти, - Шегги подумал, что и шерсть у него, должно быть, еще совсем детская, мягкая, как пух. Ему ужасно захотелось дотронуться до щенка и проверить, так ли это на самом деле. - Это чтобы ты не скучал, - пояснил Фред. Вэлма снисходительно покачала головой. Под их взглядами щенок независимо проковылял от того края кровати, где уже превратил белье в ком, к другому. Обнаружив руку Шегги – левую, гипс с нее сняли день назад, и Шегги она слушалась пока очень неважно, - он с интересом исследовал каждый палец, тычась мокрым холодным носом и периодически помогая себе языком. В процессе своих научных изысканий он прошелся вдоль всей руки и в результате добрался до груди, - где и уселся, тараща на Шегги круглые карие глаза. Одно ухо у него начало уже вставать, придавая морде вид слегка ассиметричный и оттого умилительно забавный. Шегги потрепал щенка по голове. Мягкая, нежная шерсть. Он подумал, что привязаться к новому посетителю ему не составит никакого труда. В сущности, Шегги уже не понимал, как он столько времени ухитрился прожить без этого щенка. - Здравствуй, - поздоровался он с щенком. – Как тебя зовут, дружище? Щенок смешно потряс головой. Непропорционально большие уши его захлопали, словно флаги на ветру. - Привет! – звонко тявкнул он. – Тебя зовут Шегги, так? А я – Скрэппи-Ду! Он казался Шегги на удивление знакомым – то ли удивительно напоминал кого-то. Шегги обнял щенка одной рукой, - Скрэппи-Ду доверчиво прижался к его боку, виляя длинным тонким хвостом и норовя дотянуться носом до его губ, - и улыбнулся.