Сила

Гоголь стоит, неловко обхватывая себя руками за плечи, словно надеясь согреться таким образом. Его снова знобит — последствия очередного обморока, какого уже?.. Яков Петрович качает головой: он давно сбился со счета. — Николай Васильевич? Якова Петровича не слышат. Чёрная сутулая фигурка чётко прорисовывается на фоне иссиня-голубого неба. Ни облачка. Благодать. В такие ясные дни просто не может происходить что-то плохое, тёмное. Что-то, что уже цепкими лапами захватило писаря и не отпускает. Обмороки Гоголя казались прелюбопытным явлением, научным феноменом, позволяющим приоткрыть завесу потустороннего… до тех пор, пока Яков Петрович не стал сталкиваться с ними с пугающей частотой. Николай Васильевич мог потерять сознание в любой момент, и хорошо если удавалось его поймать в процессе. Тёмный синяк на левой скуле до сих пор служил напоминанием о неудачном приземлении на твёрдый каменный пол. — Николай Васильевич! Вот же оказия, стоит, как истукан, не видя, не слыша ничего вокруг себя. Лишь смотрит куда-то сквозь лес отсутствующим взглядом. Думает о чём-то, забивая свою и без того многострадальную голову, да всё продолжает дрожать. Помочь бы, но как тут поможешь, как подступишься? Да и не для того Яков Петрович брал писаря с собой, чтобы за ним, как за малым дитём, бегать. Так ведь не ровён час снова свалится под колеса повозки какой-нибудь и тут уже точно преставится, не каждый день смерть стороной обходить будет. — Николай Васильевич… Яков Петрович мягко кладёт руку на плечо Гоголю. Тот мгновенно вздрагивает, отшатывается резко, отчего сам Гуро даже пугается. Не ожидал он подобной реакции. В почти прозрачных широко распахнутых глазах Гоголя плещется ужас, ощутимый столь явно, что по спине Якова Петровича бежит дрожь. Свежий воздух становится спёртым, трудно дышать. «Что же вы такое увидели, Николай Васильевич? Что на этот раз?» Гоголь рвано выдыхает, проводит рукой по лицу и как-то сразу сникает, пошатывается, и если бы не сильная рука Гуро, поддерживающая сбоку, тут бы Николай Васильевич и рухнул прямо на землю. — Осторожнее, Николай Васильевич, что же вы так: людей пугаете, сами на ногах еле держитесь… вот так, садитесь. Бледный какой вы, голубчик, вам бы отдохнуть немножко, иначе как же мы расследование продолжать будем? Вы нам живым нужны. Гоголь тяжело дышит, будто только что пробежал огромное расстояние, закрывает глаза и молчит в ответ на причитания Гуро. Писаря все ещё бьёт дрожь, хотя солнце уже начинает припекать немилосердно. Пора. Они и так уже опаздывают на разговор с Бинхом, к которому как раз и шли, когда Гоголь вдруг резко побледнел и начал заваливаться набок. «Что же мне делать с вами, Николай Васильевич»? Видения мучают Гоголя всё чаще. Он слаб, отчаянно слаб, теряясь между сном и реальностью, пытаясь понять, где явь, а где всего лишь очередной морок видения.

***

Гоголь стонет во сне, впивается в одеяло тонкими пальцами, мечется по кровати, словно пытаясь убежать от кого-то. Яков Петрович не привык подглядывать за спящими, но сейчас крайне необходимо разбудить писаря: нашли ещё одно тело. — Николай Васильевич! Гоголь хмурится, дёргает головой, отчего чёрные волосы непослушно рассыпаются по лицу. Стонет снова — жалобно, отчаявшись, умоляет кого-то уйти, оставить его в покое. Цепко держат лапы кошмара, не хотят отпускать. — Помилуйте Бога, Николай Васильевич, давайте, просыпаетесь! Несколько более грубо, чем надо, Гуро трясёт Гоголя за плечи. Нет времени для церемоний, всадник может находиться рядом, притаиться где-нибудь, выжидать. Писарь как-то приглушённо всхлипывает, сглатывает судорожно и наконец просыпается. Голубые глаза глядят сонно, несфокусированно, и в них отблеск знакомого затравленного животного ужаса. От этого взгляда что-то ёкает глубоко внутри, сжимается больно, непрошенно, не нужно. «Доброго, однако, утречка». — Я… Яков Петрович? — Гоголь искренне изумлён нежданным гостем, выпрямляется на кровати и усиленно трёт глаза, стараясь проснуться. Его всё ещё потряхивает от приснившегося, и выглядит Николай Васильевич, если говорить прямо и откровенно, «на мертвеца похожим, хотя те порой и посвежее на вид будут». Тёмные, почти уже чёрные, синяки под глазами особенно ярко выглядят на фоне белого, словно припудренного, лица. Неприятно кусает совесть, но Яков Петрович отгоняет её мысленным щелчком. Нет у него времени на это, да и всё равно сон Николаю Васильевичу не поможет. Когда сознанием завладевают кошмары, тот тут наоборот, чем больше спишь, тем мучительнее становится. — Нашли ещё одно тело, Николай Васильевич. Возле дома пастуха местного… — Гаврилы? — хрипло перебивает Гоголь, не дослушав важной новости, которой так торопился поделиться Гуро. Тот вскидывает голову и поражённо смотрит на писаря. «Как…?» Гоголь мрачнеет, горбится, как будто мгновенно становится меньше, съёживается под пристальным взглядом. Пальцы дрожат, когда он протягивает смятый, перемазанный чернилами листок, на котором криво, торопливо, размашисто: «Стадо. Гаврила. Кровь. Всадник». Неслучаен, оказывается, был ночной кошмар. Снова видение, снова стирается грань между обоими мирами. Не привыкнет никак к такому способу получения информации Яков Петрович, слишком для него всё непривычно. И когда Гоголь только успел всё записать? Неужели так и заснул с бумагой в руках? Николай Васильевич закрывает глаза и с усилием сжимает переносицу. Голова, знамо, болит. Снова. Гоголь отвратительно спит, и даже снотворные порой не в силах с этим справиться. Он слаб, изнурительно слаб в схватках с кошмарами, которые по ночам преследуют его, изматывают, оставляют без сил.

***

Гоголь вздрагивает, прячет что-то поспешно, бросает в ящик стола. Гуро лишь головой качает: снова пишет, бумагу марает, а потом стыдится написанного. Пишет, кстати, Николай Васильевич вполне сносно, зря, ох зря к своему творчеству он так относится. — Добрый вечер, Николай Васильевич. Не желаете ли прогуляться, воздух сегодня свежий, благодать? Поделитесь со мной мыслями о всаднике этом. Не идёт из головы у меня, что упускаем мы что-то, не ровён час ещё одну девушку убитой найдем. И вам тоже проветриться не мешает, плохо выглядите вы как-то. Гоголь послушно кивает, нервно бросает взгляд на ящик стола, вскакивает и торопится покинуть комнату. Только бы Яков Петрович не поинтересовался, что он так усиленно прячет, только бы не взял в руки исчерканные пером листы. Гуро лишь вздыхает тяжело про себя. Почти четыре дня сидят они в этой Диканьке, а дело продвигается чёрт его знает как. Один шаг вперёд, и два назад сразу же, путает тьма, кружит вокруг, манит на тропки нехоженые, увлекает в мир свой бесовской. Не привык Яков Петрович заниматься подобным, верит, конечно же, Гоголю, только зыбок путь этот, тянет писаря в мглу, да и Гуро за ним вслед. Бредёт Николай Васильевич рядом, горбится, прячет глаза, говорит тихо о давешнем сне, в котором он снова видел всадника. Яков Петрович слушает внимательно, подмечает детали и факты. Что всадник тёмен, что лицо под капюшоном скрыто, и нет надежды разглядеть, что под ним. Что девушки были все «гарны дивчины», как метко описал их Тесак. Что связи между ними трудно найти. Что тонкие пальцы Гоголя сплошь измазаны чернилами, и прячет он их неловко, словно стыдясь. Что снова он видит загнанного зверя в прозрачных глазах, как в то самое утро, когда Яков Петрович протянул помятому с похмелья писателю чудом уцелевший в огне текст. Стихи, что всю ночь, видимо, пытался сжечь Гоголь. «Что же вы, голубчик, так своего творчества конфузитесь?» Яков Петрович спросил бы прямо, без обиняков, только по-человечески жаль ему Николая Васильевича. Писать он умеет, а вот критику сносить — нет. Яким у Гоголя словоохотлив, быстро всей правдой про барина поделился. Гоголь выплескивает всю боль и муку, что лежат на душе, в строках, только не помогает это, всё глубже впиваются, всё сильнее на дно тянут. Слаб он, слаб безнадёжно в этой битве, уходят силы капля за каплей, день за днём, пока совсем не закончатся.

***

Гоголь вздыхает судорожно, закрывает лицо рукавом, кашляет приглушённо. Сейчас писарь не просто болезненно-бледен, он скорее зеленоват и, видно, с трудом сдерживает тошноту. Яков Петрович осматривает тело девушки, которое они выкопали накануне, и нет у него времени за писарем наблюдать. Но все же нет-нет да поглядит поверх трупа на Николая Васильевича, который, кажется, из последних сил сдерживается, чтобы сознание не потерять. «Однако, голубчик, выглядите вы ничуть не лучше покойницы». Любопытно посмотреть, насколько хватит писаря, шанс, так сказать, изучить его в естественных условиях. Эти его обмороки, записи в бессознательном состоянии… преинтереснейшее поле для наблюдения. Гуро старательно пилит кость, вскрывает грудную клетку, краем глаза улавливая хватающего ртом воздух Гоголя. Забавно: при подобной должности сколько страхов наглядеться можно, а взяли в итоге человека, у которого нервишки пошаливают. — Вы как, Николай Васильевич? — Прекрасно, Яков Петрович. А голос-то подрагивает. Держится, Николай Васильевич, держится, морщится, глаза отводит, но держится. Презанятнейший человек. Гуро к подобному делу привычен, не раз приходилось по долгу службы трупы резать. Кровь, конечно, дело неприятное, но сколько тайн хранит человеческий организм, это же даже страшно представить! А девушку-то профессионал потрошил, все следы на это указывают, вот как сосуды перерезаны. Непростой убийца в Диканьке объявился, чем быстрее на след его нападут, тем лучше. Яков Петрович руки от крови вытирает, смотрит на Гоголя даже сочувственно. Совсем плох Николай Васильевич, не дай Бог под ближайшим кустом упадёт, вот руки-то как дрожат, перо чуть ли из пальцев не вываливается. «Идите уже, подышите свежим воздухом, только ещё одного трупа мне здесь не хватало». Встаёт, болезненный, на стены опирается, мутит его все ещё, видимо. Ох, непросто же вам, Николай Васильевич, на службе приходится, на кой чёрт вы вообще тут находитесь? Гоголь шатается, чуть ли не бегом покидая сарай. Тяжело ему свыкнуться с мёртвыми, кровью и прочими неприятными атрибутами следствия. Слаб, чертовски слаб он для подобной работы, не подходит она ему, лишь душу на части рвёт и мучения приносит.

***

Гоголь бледен болезненно, почти до синевы. Мёрзнет отчаянно даже в тёплые дни, дрожит как лист на ветру, ещё чуть-чуть — и упадёт, кажется. Сутулится, ступает неровно, качается, словно ноги не держат. Сам он — весь, целиком, начиная от чёрных волос, слишком тёмных на фоне бледности кожи, и заканчивая извечной крылаткой, слишком хрупок, словно невесом, слишком беззащитен для этого мира. В насмешку как будто был избран, награждён тяжкой ношей дара, который даже Яков Петрович познать не в силах. Не подходит для этой работы Гоголь, не годится. Вернуться бы ему в Питер, да там дни доживать, прикладываясь к бутылке и падая в обмороки в промежутках. Но что если сила необязательно выглядит так, как привыкло видеть её большинство? Она в дрожащих, но упорно сжимающих перо пальцах, с нажимом воспроизводящих на бумаге то, что шепчет иной мир. Она в срывающемся, хриплом после пробуждения голосе, просящем взять на дело, которое может грозить гибелью. Она в утвердительном кивке в ответ на вопрос «вы в порядке?», когда даже последнему деревенскому дурачку понятно, что ничего не в порядке. Она в сутулой фигуре, которая раз за разом возвращается на место преступления. Она в глубине прозрачно-голубых глаз, в которых кроме муки и страха есть нечто большее, что заставляет верить и надеяться на лучшее. Она в решении продолжить расследование даже после гибели коллеги, наставника и просто человека, который помогал держаться во всей этой дьявольской чертовщине — но этого Яков Петрович уже не узнает. Гоголь идёт по затерянным тропам, ищет дорогу в мороке дьявольском, борется, выцарапывает жизнь для себя каждый день. Лишь бы не потонуть в безумии, лишь бы в явь путь найти, лишь бы принести пользу, лишь бы спасти людей, которых спасти больше никто не сможет. Силён он, чертовски, безгранично, неимоверно — и одновременно больше всех на свете уверен в собственной абсолютной, противной ему самому, слабости. Чем больше в человеке хорошего, тем меньше плохого он видит в других. И одновременно больше — в самом себе.