Не пришедший с войны

Кацура вернулся домой весной. Гинтоки привел его в закусочную и оставил Икумацу. Постоял в задумчивости, подбирая слова, потом сунул ей мятую бумажку – заключение от врачей – махнул рукой и ушел. Икумацу заперла за ним дверь и повернула табличку стороной "Закрыто". Кацура в это время стоял там, где его оставил Гинтоки, обводя равнодушным и пустым взглядом зал раменной, не узнавая ни длинной стойки, за которой выкипал позабытый котел, ни рядов столов. Он только ненадолго задержал взгляд на вывеске меню, которое не менялось со времени его ухода. И которое его жена собиралась обсудить с ним после его возвращения. Из двери кладовой выглянул официант, нанятый Икумацу для помощи в работе. Он, приоткрыв рот, с любопытством и какой-то брезгливой жалостью разглядывал застывшего Кацуру, словно зритель в цирке. Но как только он почувствовал на себе взгляд Икумацу, придал лицу соответствующее случаю скорбное выражение. – Соболезную, Икумацу-сан, – сказал он, выходя из кладовой. – Чему ты соболезнуешь? – резко спросила она. – Мой муж вернулся домой. Сегодня мы закрыты. И завтра тоже, можешь не приходить. После этого она взяла Кацуру за руку и отвела его в жилые комнаты. Там он немного оживился. Подошел к большому зеркалу, перед которым Икумацу по вечерам расчесывала волосы. Дотронулся до металлической рамы. Зеркало немного накренилось, и он оставил его. Повернулся к стене и долго рассматривал изображение сакуры с одним-единственным цветком, висящее над футоном. Он, как во сне обошел комнату, прикасаясь к предметам. Передвинул чернильницу на угол стола – так ему когда-то было удобнее писать. Едва не споткнулся о прямоугольную подушку на полу, когда направился к седзи, чтобы открыть их. В комнату тут же проник прохладный ночной воздух, принес звуки еще не спящего города: отрывистые слова, собачий лай, далекий шум моторов и отголоски музыки. Кацура подошел к футону и сел на него, поджав ноги. Без сомнения, он помнил как расположены вещи в его доме, тем более, что Икумацу оставила все как было, но больше не проявлял заинтересованности. Икумацу села рядом с ним и взяла его ладонь в свою руку. Она крепко прижала вторую руку к глазам, а потом улыбнулась через силу. Через несколько дней все соседи знали, что вернулся муж Икумацу. А через неделю к ней потянулась цепочка сочувствующих и желающих посмотреть на изменившегося Кацуру. Но Икумацу быстро и жестко пресекла все попытки пожалеть их обоих. И вскоре звоночек при входе оповещал ее только о новых посетителях. Постепенно Кацура заново освоился в своем доме. Он подолгу сидел у приоткрытых седзи, глядя в одну точку. Ел, когда Икумацу приносила ему еду, и спал, когда она его укладывала. Через некоторое время она выяснила, что вкусы его не изменились. Он все также предпочитал простую собу. Она пробовала давать ему книги, но он даже не открывал обложку и мог продержать любимый томик с изречениями мыслителей в руках закрытым до самого вечера, пока Икумацу не забирала его. Иногда ему становилось лучше, и он ходил из комнаты в комнату, оборачивался, если Икумацу звала его, выполнял несложные просьбы – принести или сделать что-то. А иногда он целыми днями сидел на одном месте. Его взгляд был устремлен в пустоту, он едва заметно покачивался и держал руки так, словно обнимал кого-то. Только в эти дни Икумацу видела, как беззвучно шевелятся губы Кацуры. Ей приходилось работать больше. Она уволила официанта и теперь одна занималась раменной. Она стала резкой и неприветливой, в уголках ее глаз залегли усталые морщинки. Почти все заработанные деньги она тратила на врачей. Они приходили, осматривали Кацуру, качали головами и прищелкивали языками. И все как один предлагали отдать его в какую-нибудь лечебницу для душевнобольных. Икумацу не желала даже рассматривать подобные предложения и упорно искала способ вылечить мужа дома, потому что знала – стоит отпустить его еще раз, и он уже не вернется. Гинтоки больше не появлялся у них. Икумацу решила, что его больше не заботит судьба друга. Они несколько раз сталкивались на улице. Она проходила мимо него, задрав подбородок и глядя поверх его головы. Он скользил по ней взглядом немногим более осмысленным, чем у Кацуры, и тоже проходил мимо, не пытаясь заговорить. Но однажды поздним вечером он все же появился на пороге раменной. Почесал в затылке, оглядывая пустое помещение, изрядно обветшавшее за последние несколько лет, когда Икумацу занималась больше своим мужем, чем заведением. Он потянулся и сел на табурет у стойки. Икумацу, ополаскивавшая миски в раковине, спросила неприветливо: – Чего тебе? – Чего я могу хотеть в раменной? Рамена, конечно. – Гинтоки ничуть не смутил ее тон. Икумацу поставила перед ним чашку с горячим бульоном. Она ожидала вопросов, но их не было. Гинтоки в полном молчании съел рамен. – Ты не зайдешь к нему? – тихонько спросила она его у самого порога. – Нет, – не оборачиваясь, ответил он. – Я должен был оставить его там. – Где? – не поняла Икумацу. – На войне. – Звякнул колокольчик, хлопнула дверь, и прежде чем Икумацу успела выскочить следом за ним на улицу, Гинтоки растворился в вечерних сумерках. На следующее утро она уже была у дверей его дома. Ей пришлось довольно долго стучать, прежде чем за дверью послышались тяжелые шаги и на пороге появился зевающий Гинтоки. – Чего тебе? – спросил он, протирая глаза. – Расскажи, как это случилось, – попросила она. Гинтоки не нужно было уточнять, о чем спрашивает Икумацу. Он прислонился плечом к косяку и скрестил руки на груди, загораживая собой проход. В нем не осталось ни следа сонливости, которую была минуту назад. – Заходи, – наконец разрешил он. В жилище Гинтоки царил беспорядок. Икумацу обогнула грубо сколоченные деревянные ящики, высившиеся вдоль стены до самого потолка. Кое-где из них торчала солома. – Все никак не соберусь передать заказчику, – объяснил он, видя замешательство Икумацу. Она подумала, что понятия не имеет, чем занимается друг ее мужа после войны. Икумацу посмотрела на смятые листы бумаги и обертки от конфет на полу. То же самое было в комнате. Только к бумажному мусору добавились грязные тарелки и вещи. Гинтоки широким движением сбросил журналы со столика у дивана и поставил перед Икумацу стакан с теплым клубничным молоком. Уселся напротив нее, закинул руки за голову, глядя в потолок. Икумацу невольно подняла голову, проследив за его взглядом. Побелка на потолке кое-где обвалилась. Белые следы от нее виднелись на ковре. – Когда я нашел его, он уже был таким, – начал Гинтоки – Его отряд попал в окружение. Они оборонялись несколько дней, пока в дело не включилась артиллерия. Все кончилось раньше, чем я успел к ним, – Гинтоки говорил ровно, но было видно, что каждое слово дается ему с трудом. Икумацу вытащила на свет те вещи, которые он хотел бы забыть навсегда. – Потом была зачистка. Тех, кто не погиб под обстрелом, добивали так. Я не видел – понял, пока искали выживших. Нашел только Зуру в крови с головы до ног и в обнимку с телом Такасуги. Понятия не имею, сколько он так просидел. – Он замолчал, а потом добавил. – Надо было его оставить его там, среди мертвых, а не тащить к живым. Икумацу слушала его, судорожно сжав руки в замок. Молоко на столе осталось нетронутым. – Где это место? – спросила она, когда он закончил. – Зачем тебе? – впервые за все время рассказа Гинтоки посмотрел на нее. – Поехали туда, – попросила она, наклонившись к нему через стол. – Ни за что, – по лицу Гинтоки пробежала тень. – Тебе там тоже нечего делать. Все давно поросло травой, а что не поросло, растащили местные. Там не на что смотреть. – Гинтоки, как туда добраться? – настаивала Икумацу. Впервые за несколько лет ее глаза снова блестели. – Скажи мне! – Отстань. Это и сейчас дурное место. Туда как мухи на говно слетается всякая шваль. – Гинтоки, пожалуйста, – в голосе Икумацу слышалась мольба. И Гинтоки сдался. Через несколько дней Икумацу купила билеты, собрала кое-какие вещи и села вместе с Кацурой в вагон поезда. Она смотрела на пролетающие мимо поля и деревни через пыльное стекло. Для Кацуры, казалось, не было разницы, ехать в вагоне поезда или сидеть у седзи дома. Он смотрела за окно, но, в отличие от Икумацу, не видел ничего. Они сошли на маленькой станции, когда день был в самом разгаре. Поезд за их спинами пыхтел и ждал, пока две пожилые женщины с плетеными корзинками в руках заберутся на подножку. У двери в маленькое одноэтажной здание вокзала курили несколько мужчин, по виду рабочих-строителей, наблюдающих, как они с трудом вдвоем тянут за обмотанные веревкой ручки. Икумацу привычно взяла Кацуру за руку и потянула в сторону каменной лестницы, спускавшейся с насыпи, на которой находился перрон. Рабочие проводили их взглядами. Икумацу вертела головой по сторонам, пока они шли по утоптанной дороге между полями. Она так давно не была за городом. Зеленое море ячменя покачивалось справа и слева от них, уходя с одной стороны к деревне, полукругом выстроенной вдоль изгиба реки, а с другой – в темнеющий на фоне неба лес. Вот в том направлении и лежал их путь. Икумацу решила срезать и, убедившись, что вокруг никого нет, свернула прямо на поле, потянув Кацуру за собой. Лес встретил их молчанием. Икумацу осторожно ступила под тень деревьев. Это был странный лес. Изуродованный прошедшей войной. Земля под ногами была изрыта глубокими воронками от снарядов. Местами темнели широкие прогалины, только недавно поросшие новой травой. Торчали обломанные и обожженные взрывами стволы. Иные деревья изгибались невиданным образом, кое-как залечив полученные раны. Те же, которым больше всего повезло, несли на себе следы от попавших в них пуль. В этом лесу не было ничего, чего не коснулась бы война. Икумацу было страшно ступать по земле, присыпанной прошлогодней листвой и скрытой тонкой пожелтевшей травой. Несколько раз она видела торчащие из земли металлические обломки. Ей казалось, что она ступает по костям, пусть всех погибших давно уже похоронили. Кацура высвободил руку. Он озирался по сторонам, узнавая место. Его лицо утратило отрешенное выражение, глаза, обычно невидяще смотрящие на мир, стали осмысленными. Но его взгляд скользил по Икумацу, словно она была частью леса. Он видел это место таким, каким оно было несколько лет назад, полным огня, крови и железа. Позади Икумацу хрустнула ветка, потом еще одна. Она оглянулась. Перед ней стояли те самые рабочие с перрона. Их было трое. Высокие мужчины в потертых синих комбинезонах и голубых рубашках. От них несло перегаром, луком и табаком. – Привет, красавица, – пробасил один из них. Сердце Икумацу сжалось от страха. Она быстро обернулась на Кацуру, который все также оставался погруженным в собственные воспоминания. Один из мужчин проследил за ее взглядом, оскалил желтые зубы. – Он у тебя больной что ли? – спросил он, с любопытством глядя на Кацуру, и вразвалку направился к нему, остановился, наклонившись, заглядывая в лицо. – Оставьте его, пожалуйста, – попросила она. Ее голос звучал мягко, но твердо. Мужчина не внял ее просьбе, толкнул Кацуру в плечо, чтобы посмотреть, что тот будет делать. Кацура поднял на него взгляд, и Икумацу поняла, что он увидел стоящего перед ним мужчину. Осознавал ли он, что это всего–навсего рабочий из деревни, или видел в нем своего врага, из тех, что обстреливали сейчас в его воспоминаниях отряд, она не знала. Но Кацура ударил быстро и сильно. Мужчина согнулся пополам, и в следующий момент рухнул на землю. А Кацура, опускаясь на колено, с замахом опустил кулак чуть ниже лопаток. Выпрямился, готовый встретить нового противника. Его черты исказила злость и ярость. Оставшиеся двое, уже окружившие Икумацу, вскрикнули в один голос и бросились на помощь другу. – Котаро! – воскликнула Икумацу, рванувшись следом за ними, но тяжелая рука легла на ее плечо. Она повернулась, чтобы защититься, но рядом стоял Гинтоки. – Я говорил, чтобы ты не приезжала сюда, – вздохнул он, отталкиваясь от земли, и в два прыжка оказался рядом с Кацурой. Второй из противников Кацуры уже лежал на земле, ловя воздух ртом и держась за горло. Гинтоки отшвырнул последнего и, легко уклонившись от удара Кацуры, схватил его, прижимая руки к телу. – Убирайтесь! – рыкнул он через плечо нападавшему, который еще оставался на ногах, и тот не посмел ослушаться. Бросился, не разбирая дороги, вглубь леса. Кацура безуспешно пытался вырваться из стальной хватки друга. – Зура! Ты слышишь меня? Это я, – звал его Гинтоки – Да очнись ты. Все кончилось. Ты не на войне. Ее больше нет. Но его слова не могли перекрыть звуки давно отгремевших взрывов, крики раненых и умирающих, звучащие в голове Кацуры. Икумацу начало казаться, что даже лучи полуденного солнца вокруг них стали багровыми. Кацура рванулся сильнее, и Гинтоки все же отпустил его. Кацура сначала неуверенно сделал несколько шагов вперед, завертел головой, словно разыскивая кого-то, и уверенно и быстро побежал в сторону неглубокой рытвины по краю которой начал пробиваться кустарник. Остановился на краю, обернулся в сторону деревни. Его лицо исказилось, он зажал уши и рухнул на колени, пригибаясь к земле. Икумацу, все это время с болью и тревогой следившая за ним, бросилась к нему, обхватила за плечи, прижимаясь лбом к затылку. – Все кончилось, – говорила она, повторяя вслед за Гинтоки. – Все прошло. Войны больше нет. Икумацу говорила и говорила, обнимая вздрагивающего Кацуру. А потом все действительно закончилось. Кацура уперся в землю руками, оттолкнулся, выпрямляясь. Икумацу отпустила его. Она одновременно желала, чтобы он повернулся к ней, и боялась этого, потому что если прошлое так и не отпустило его, то у нее больше не осталось надежды. Кацура осмотрелся. На его лице застыло выражение безмерного удивления. Он был похож на спящего, который проснулся не там, где засыпал. Он повернулся к Икумацу, и она поняла, что ее муж вернулся с войны.