Сын

      Долгая жизнь – это дар или проклятие?       Все утверждают, что дар – и эльфы, которые живут долго, и люди, век которых короток. Люди делают всё, чтобы продлить свою жизнь, прожить хотя бы на несколько лет дольше отмерянного судьбой. Эльфы, особенно альтмеры, которым дано жить сотни лет, смотрят на их тщетные потуги свысока, но…       Действительно ли все эльфы думают то, что говорят? Может, нежелание сближаться с людьми вызвано отнюдь не высокомерием, а пониманием, что век людей недолог? Привяжешься, привыкнешь, полюбишь – а человек оканчивает свой путь здесь и уходит в мир иной. И эльфу остаются долгие десятки и сотни лет жить и помнить, что того, кого он любил, уже давно нет в живых…       Виармо запомнил тот день, когда порог Коллегии бардов переступил тот мальчик-редгард, робеющий, смущающийся. Каждый год подобные ему приходят поступать, но в том мальчике было что-то, что отличало его от остальных. На вступительном испытании он играл вполне умело, хотя и без глубины, но его музыка была живой. Виармо даже не сразу осознал, что слышит в тягучем напеве ребаба песнь песков и ощущает горечь от потери верблюда, бывшего кочевнику верным другом и товарищем. А когда он запел – неуверенно, непоставленным голосом – в песне на незнакомом редгардском языке послышалась непонятная чистота, перекрытая болью. Он не просто играл и пел – он вкладывал в музыку душу.       Никто уже не скажет, когда тот мальчик стал для него кем-то большим, чем учеником. У Виармо так и не родилось детей, и свою нерастраченную отцовскую любовь он отдавал ученикам, считая каждого из них кем-то вроде своего сына или дочери. Только именно тот редгардский мальчик занял место в его сердце и стал не кем-то вроде сына, а сыном…       В среднем классе… На одной из ферм недалеко от Солитьюда оборотень начал задирать людей. Дивад, когда уходил на то дело, предполагал, что оборотней два. Их оказалось три. Один его напарник погиб, а второй и сам Дивад были ранены – оборотень когтем зацепил ему руку и порвал артерию. Из артерии кровь вытекает очень быстро: несколько мгновений, чтобы добить тварь, ещё несколько мгновений, чтобы вытащить жгут и перетянуть рану – потеря крови была большой. Виармо стоял в палате лазарета, смотрел на распростёртого на кровати ученика и слушал целителя, когда Дивад пришёл в себя. Серый от потери крови, ещё слабо понимающий, где он и что происходит, он, видимо, узнал наставника и попытался встать. Виармо тогда придержал его за плечи и осторожно уложил назад:       – Лежи, сынок, лежи…       Он сам не сразу осознал, что непроизвольно сорвалось с его языка. «Сынок». Сын…       Второй и последний раз Виармо позволил себе так назвать его после выпускных экзаменов, когда он уже покидал Коллегию. Коротко обнять на прощание, отстраниться и пожелать:       – Будь счастлив, сынок…       Он учил его три года, дальше их дороги расходились. Дети рано или поздно покидают отчий дом, это нормально. И пусть человек, ставший ему сыном, был далеко, пусть письма от него приходили раз или два в год, пусть виделись они с тех пор всего несколько раз – это не имело значения. Он был жив, здоров, счастлив – большего отцу было и не нужно.       Только годы шли, а человеческий век недолог. На учеников из его первых выпусков уже давно начали приходить сообщения о смерти. Сначала это было тяжело, потом… потом привыклось. Оставалась горечь на сердце, но что он мог изменить? Сроки жизни отмеряет судьба. Он альтмер, пусть и полукровка, он проживёт и сто лет, и двести, а может, и триста. Но его ученики в основном были людьми. А сколько живёт человек? Шестьдесят лет, может, семьдесят – редко больше. И получать очередное уведомление о смерти ученика, держать в руках истёршийся от времени медальон барда – и осознавать, что многое бы отдал, чтобы умереть тогда, когда умирают люди. Прожить человеческий срок и умереть.       Родители должны умирать раньше детей. Это правильно.       Но он вместе с альтмерской расой унаследовал и долголетие…       Потом стали приходить извещения о смерти и на его класс. Первое, второе, третье… Вскрывать каждый такой конверт, вынимать медальон барда и понимать, что следующим может быть Дивад. Что его сын не переживёт отца…       А потом приснился сон. Море, солнце, песчаный пляж – и Дивад. Молодой, такой, какой он покидал Коллегию, он прыгал на песке и смеялся. Прыгал высоко, зависал в воздухе, переворачивался, взмахивал руками – и летал. И смеялся от восторга и счастья…       Виармо проснулся, зажёг свечу и вынул со стеллажа бутылку вина и два кубка…       Через четыре месяца пришло подтверждение. Из конверта выпал потёртый медальон, на котором уже с трудом можно было разобрать имя, и короткое официальное извещение.       Умер.       Его сын покинул этот мир…       И после этого долгие годы жить, отдавать всего себя работе, музыке, ученикам, смотреть, как они приходят, учатся, уходят, глушить тягучую пустоту на сердце и знать, что его сына больше нет…       … Это было в Виндхельме. Мрачный город, тяжёлый. Виармо его не любил, но по долгу работы вынужден был туда поехать. На одной из улочек ему навстречу шла молодая нордка с дочерью. Года четыре было девочке. Светленькая, с двумя косичками, заплетёнными яркими лентами. Девочка остановилась напротив него, посмотрела своими чистыми голубыми глазками, а потом вдруг радостно улыбнулась, подошла к нему и обняла.       И что-то невероятно знакомое было в её глазах.       Он долго потом вспоминал, но он вспомнил. Данмерка, Элитаи её звали, одна из первых его учениц. Она умерла уже давно, и вот там, на улице Виндхельма, голубыми глазами нордской девочки на него посмотрела Элитаи.       Неужели… Нет, наверно, он всё же стареет. Жизнь перевалила за середину – он не знал, сколько ему отмерено судьбой, но уже чувствовал, что зенит пройден, и колесо его жизни медленно начинает скатываться к закату. Несколько десятков лет ему осталось, может, полвека, не больше – и всё. И пойдёт он вслед за своим сыном…       А потом стали приходить сны. Какие-то трущобы или развалины – серые, мрачные, и там был Дивад. По-прежнему молодой, лет тридцати – такой, какой он приезжал в Солитьюд на десятилетие их выпуска – только ни восторга, ни счастья на его лице уже не было. Он смотрел на уныние и мусор вокруг, а во взгляде – обречённость и тоска.       – Что с тобой, сынок?       Он повернул голову, вымученно улыбнулся, но ничего не ответил.       – Я могу тебе помочь?       Отрицательно качнул головой, развернулся и ушёл в серый грязный туман.       Месяца через два приснилась грязная хибара, на полу которой валялись бутылки из-под вина. Дивад сидел за столом на колченогом табурете и рассматривал свою правую руку с изувеченными мизинцем и безымянным пальцем на ней.       – Что с тобой случилось?       Он оторвал усталый взгляд от руки.       – Аборт. Попытка…       Виармо проснулся. Была ночь, за окном лил осенний дождь.       Аборт. Попытка…       Как это понимать?       Последний сон пришёл, когда весна уже вступила в свои права. Место было знакомое – постоялый двор на перекрёстке дорог, окружённый морфальскими болотами. Пару раз он здесь останавливался. Дивад сидел на крыльце и смотрел на болота всё с той же безысходностью. Изуродованные мизинец и безымянный палец на его правой руке скрючились и росли как-то в сторону. Такие лучше отнять – проку от них нет, не рабочие они, только мешают.       – Сынок, что с тобой?       Он повернул голову к учителю:       – Я приду здесь.       – Когда?       – Через четыре дня…       Виармо проснулся. В окно заглядывали лучи утреннего солнца, щебетали птицы.       Я приду здесь…       Что означает «здесь»? Почему не «сюда»?       Паромы через Карт из-за ледохода ещё не ходят, в Морфал нужно ехать через Драконий Мост. Перевалы уже открыты, но дороги в Хьялмарке ужасны. Реально ли по ним проехать за четыре дня?       Подорваться с кровати, одеться, собрать седельные сумки, сказать в Коллегии, что вынужден срочно уехать по семейным обстоятельствам – и гнать коня. Перевал, ночь в Драконьем Мосту, следующая ночь в придорожной деревеньке на окраине морфальских болот, Морфал, а за Морфалом – размытые паводковыми водами дороги, где лошадь скользит, спотыкается и проваливается в грязь по колено. Ночь в заброшенной заимке, в которой от крыши остались лишь три гнилые доски. И только к вечеру четвёртого дня добраться до постоялого двора, на крыльце которого в его сне сидел Дивад.       Чего ждать, и есть ли вообще смысл чего-то ждать, Виармо не знал. Заказал у хозяина бочку горячей воды, отмылся от болотной грязи, отогрелся, а потом сидел в таверне, потягивал мелкими глотками травяной настой и ждал, сам не зная чего.       Поздно вечером пришла оборванная имперка с огромным животом и слабым голосом попросила хозяина найти повитуху. Хозяин ответил, что повитух в ближайших деревнях отродясь не водилось, и кликнул жену. Денег у имперки не было, но сердобольные хозяева выделили ей комнатушку, как раз через стенку от комнаты Виармо. Около часа оттуда доносились тихие стоны, потом раздался крик женщины, а вскоре после этого – писк младенца. А потом Виармо уснул.       Разбудил его детский плач. Он ждал, что мать сделает что-нибудь, но ребёнок продолжал надрываться. И такие тоска и отчаяние звучали в том плаче…       Виармо встал, накинул кафтан, вышел в коридор и постучался в комнату, где жила роженица. Ответа не было. Он открыл дверь и осторожно вошёл.       Серый предутренний свет заливал комнату. Имперка лежала на кровати и спала, а рядом в корзинке заходился отчаянным плачем ребёнок. Виармо подошёл к женщине, чтобы разбудить её, но едва бросил взгляд на её совершенно белое лицо, понял – она не спит. Тронул её за руку – рука была ледяной.       – Аркей! – всплеснула руками хозяйка, когда он позвал её. – За что же так!       Ребёнок продолжал кричать. Виармо, скорее машинально, чем осознанно, обогнул кровать с мёртвой роженицей, подошёл к нему и вынул его из корзины. Ребёнок, почувствовав чьи-то руки, замолчал, приоткрыл глаза и посмотрел на Виармо.       Мир застыл. Словно бы удар обухом по голове, звуки глохнут, всё заволакивает туман, руки и ноги становятся ватными, а сердце пропускает удар.       Чёрными, ещё не видящими глазами новорожденного ребёнка на него смотрел Дивад.       Я приду здесь…       Спазм сдавил горло, глаза застлали слёзы.       – Ты пришёл…       Потом он сидел в таверне и пил. Нет, не вино, хотя вина сейчас хотелось больше всего – настой трав, и смотрел, как хозяйка из рожка кормит ребёнка. Затем отодвинул от себя кувшин и подошёл к ней:       – Муж у неё был?       – Говорила, нет.       Несколько золотых хозяину с хозяйкой, чтобы чуть подправили записи в книге учёта постояльцев, потом ещё несколько золотых старосте ближайшей деревни – и вот у него на руках метрика, в которой написано, что отцом новорожденного Салиха Адайре является Виармо Адайре.       Имперец с редгардским именем и альтмерской фамилией…       Потом хозяйка за дополнительные несколько золотых принесла ему корзину, запас пелёнок, тёплое, многажды штопаное одеяльце, бутыль с молоком и рожок, показала, как кормить и пеленать ребёнка. А когда она выложила его, голенького, на кровать, он заметил, что мизинец и безымянный палец на его правой ручке скукоженные и растут в сторону.       – Из-за чего это? – он осторожно коснулся крошечных пальчиков.       – Кто знает, – она ловко принялась пеленать малыша. – Может, так само получилось, а может, мать аборт пыталась сделать.       «Что с тобой случилось?»       «Аборт. Попытка…»       А потом дорога назад в Солитьюд с корзинкой, в которой спал маленький Салих. Он был тихим, плакал лишь когда хотел есть, ел и засыпал. Только каждый раз в его плаче звучали тоска и безысходность.       – Ты не один, – пытался говорить ему Виармо, гладя его по щёчкам, – я с тобой, я тебя не брошу. Я слишком долго тебя ждал…       Только в плаче его сына по-прежнему сквозило отчаяние, от которого щемило сердце. И он никогда не улыбался.       – Подожди, – успокоила его сестра, когда он в Солитьюде отдал ей корзинку с малышом, – дети не сразу начинают улыбаться.       Но он не улыбнулся ни в месяц, ни в два, ни в три. Ел, подрастал, начал играть со своими ручками, с пальцами или бородой отца, но личико его оставалось грустным, а когда он спал, на нём застывало выражение безнадёжности.       – Видимо, чувствует, – вздохнула сестра, – что нежеланный он был.       К трём месяцам Салих перестал есть по ночам, но в тот раз то ли вечером мало поел, то ли просто проголодался, и посреди ночи Виармо разбудил его жалобный плач. Пришлось вставать, греть молоко и кормить малыша, а когда тот поел, подержать его столбиком, чтобы не срыгнул. Мальчик помахал ручками и нечаянно зацепился за бороду отца, подёргал за неё, а потом засунул её кончик себе в рот. Скорее всего, он пытался засунуть в рот собственный палец, но в кулачке была зажата борода, а потому во рту оказалась и она. Он пожевал, на его лице отразилась озадаченность, но, видимо, положение его устроило, он отрыгнул воздух, пососал бороду и уснул.       Впервые его лицо, когда он спал, стало спокойным. Виармо так и просидел в кресле остаток ночи с сыном на коленях, только накрыв его одеяльцем.       А в четыре месяца оно всё же случилось.       Он был приглашён на приём в Синий дворец, и перед ним зашёл домой, чтобы переодеться и привести себя в порядок. Сестра как раз укладывала Салиха спать. Виармо погладил малыша по головке, и в этот момент он срыгнул – обильно, залив всю пелёнку и рубашечку.       – Ну вот, – вздохнула сестра, – и описался к тому же.       Виармо переложил ребёнка на кровать, раздел его, вытер молоко. Сестра меняла пелёнки в колыбельке, Салих моргал уже полусонными глазками и смотрел в потолок. Виармо взял его на руки, ребёнок перевёл взгляд на него.       И застыл, словно впервые увидев.       Может, действительно впервые. До этого четыре месяца смотрел, но не обращал внимания, а теперь увидел. И в его глазах, уже по-имперски карих, медленно стало разгораться узнавание.       Виармо замер, боясь нарушить этот миг.       Ребёнок посмотрел на него, потом повернул голову и осмотрел комнату, тётю, перестилавшую ему колыбельку, словно бы тоже видел их впервые, потом опять перевёл взгляд на отца. И во взгляде его были надежда и недоверие. Он потрогал ручками его бороду, потом попытался ухватить за нос.       – Настоящий я, – мягко улыбнулся Виармо, – настоящий.       Он поймал его ручку, осторожно поцеловал её.       – Сынок, ты узнал меня? Ты помнишь меня?       И малыш улыбнулся. Ещё криво, ещё неумело, ещё неуверенно, но это была улыбка. Настоящая. Он обхватил отца за шею ручками, что-то прогулил и прижался к нему.       – Всё хорошо, сынок, всё хорошо. Ничего не бойся, я с тобой.       Ребёнок улыбался, а Виармо почувствовал, как по его парадному кафтану растекается что-то мокрое и тёплое.       – Ну вот, – с притворной укоризной покачал он головой, – папу описал – и доволен.       Ребёнок поймал мочку его уха, сунул её в рот и принялся сосать. Личико его было счастливым.       Виармо потом долго стоял около колыбельки. Сын спал и улыбался.       А на сердце впервые за многие годы было легко-легко…       И в проклятии может скрываться величайший дар. Наблюдать, как один за одним покидают этот мир его ученики – а потом в глазах маленьких детей видеть их глаза. Вернулась в этот мир Элитаи, вернулся Дивад, и сколько ещё его учеников, которых он не встретил или не узнал, тоже вернулись в этот мир? Они пережили осень своей жизни, для них закончилась зима – и с новым рождением снова наступила весна.       И теперь его сын переживёт отца. Он, Виармо, закончит свою осень раньше, чем Салих.       И это правильно. Так и должно быть.