Гештальт

Gestalt (нем.) — целостный образ

Существует множество видов скорби. Ребекка Кейн знает об этом на собственном опыте.  К примеру, есть скорбь подлинная. Подлинная скорбь обычно полна горечи. В ней, практически наверняка, есть щепотка сожаления. И уж совсем точно, в такой скорби всегда присутствует чувство вины. Ребекка Кейн знает об этом потому что являлась непосредственным свидетелем такой скорби не один год. Есть также скорбь заученная — рефлекторная реакция на что-либо, которая и выглядеть должна естественно, но больше похожа на доведенный до автоматизма механизм, на примитивную аксиому: «ты чувствуешь то, что должен чувствовать». А еще есть то, что принято называть модным словом «гештальт». Сожаления о несбывшемся. О когда-то упущенном. О том, чего у тебя не было и, к сожалению, уже никогда не будет. Ребекка Кейн знает всё о скорби. Проблема лишь в том, что она не знает, какую именно скорбь испытывает она сама. Разобраться в этом не помогают ни пройденный в Оксфорде факультатив по психологии, ни множество книжек, которыми она истязает себя по ночам, пытаясь докопаться до глубин собственной сути. Иногда — в те ночи, когда ей удается заснуть — Ребекке снится отец. В такие ночи Ребекка просыпается неизменно задыхаясь от слез, что градом катятся по щекам. Сны с ним больше похожи на фантасмагорию, нежели на осознанное воспоминание. Она чувствует себя Алисой в стране чудес — девочкой, заблудившейся среди зеркал; девочкой, что в погоне за бесплотным призраком, проваливается все глубже и глубже в кроличью нору. Она никак не может его разглядеть. Она никак не может его догнать. Просыпаясь, Ребекка осознает, что плачет всегда по одной и той же причине. Причине, которая, с каждым днем становится все острее, безжалостно вспарывая внутренности скальпелем. Она его попросту не помнит. Она не помнит собственного отца. Логически, Ребекка понимает, что в этом нет ничего зазорного. В конце концов, ей только исполнилось пять, когда он умер (когда его убили, тут же напоминает себе она). Иррационально — она почти ненавидит себя за это. — Ты о нем думаешь? — однажды спрашивает ее Мэдисон; спрашивает не сумев сдержать себя. Рыжие волосы сестры слепят, выжигая сетчатку непереносимой яркостью. — Постоянно, — отвечает Ребекка; отвечает, чтобы ответить хоть что-то, но тут же понимает, что даже не врет. Никто никогда не интересуется, помнит ли она его. Ребекка этому рада. Может, это трусливо и эгоистично, но она боится этого вопроса. Боится до слабости в коленях и нутряной дрожи, потому что совсем не уверена в том, хватит ли у нее сил соврать и ответить «да». Она не помнит. Не помнит. Не помнит. Разумеется, Ребекка Кейн в курсе того, кем являлся ее отец. Если ее попросить, она сможет с легкостью сказать, как он выглядел. Если ее попросить, она может наизусть процитировать строчки из его личного дела. Но между «знать» и «помнить» пролегает слишком большая разница. Разница, похожая на тектоническую трещину в пропасти. Ей хочется не просто знать. Ей хочется вспомнить. Ей хочется помнить человека, что практически каждую ночь является к ней во сне. Того человека, чей голос она временами слышит в своей голове; голос, что дает ей тихие подсказки, когда она не может сосредоточиться на работе.  Ей до щемящей боли внутри хочется повернуть время вспять и познакомиться с другим Горацио Кейном. Не со строчками сухой статистики (детектив убойного отдела в полиции Нью-Йорка; сапёр-подрывник в полиции округа Майами-Дейд; лейтенант криминалистической лаборатории Майами-Дейд), а с человеком, которого до безумия любила ее мать. Человеком, любившим маму не меньше, чем она его. Тем, кто втайне ненавидел свое чересчур вычурное имя, но никогда никому об этом не говорил. Желание узнать своего отца поближе, кажется Ребекке Кейн вполне естественным стремлением. Но, просыпаясь ночью от очередного кошмара, она не может не думать, что застряла на пограничной стадии между скорбью подлинной и скорбью заученной. Слезы льются из глаз сами собой — Ребекка не делает ничего, чтобы остановить их. Она осознает, что плачет по одной банальной, а оттого, еще более трагичной причине — этот гештальт ей, к сожалению, не будет суждено закрыть. Ни-ко-гда.