Дзисэй на холсте

      Его первая выставка, и на ней пока не так много работ. Но все холсты довольно-таки большого масштаба, а объем проделанной работы всего за каких-то полтора-два года поражает.       Ах, этот удивительный стиль, какая-то пестрота в его работах даже при всем при том, что на холсте присутствует всего один цвет — багряный.       Наверное, такой материал для создания работ не позволит себе использовать ни один нормальный художник. Прежде подобным образом только самураи поступали, разве нет? По традиции, перед тем как лишить себя жизни методом харакири, они писали стихотворение собственной кровью.       Дазай — не самурай. Даже близко к ним не стоит как по происхождению, так и по духу. Но это не мешает ему писать длинное дзисей, которое тоже расскажет о многом.       Только в очередной раз из-под кисти рождаются совсем не иероглифы, а изгиб багровой ветви, пышные цветы меж листьями, алое японское солнце среди белого неба-холста.        Это стихотворение скорее не расскажет, а сразу покажет и попросит зрителя понять, мол, смотрите: здесь описана грусть художника прошлой весной — тогда еще без остановки целый месяц лили дожди. Наверное, в тот полный меланхолии месяц художник заболел, и, особенно тяжело себя чувствуя, перечитывал «Вишневый сад» Чехова.       А после поверх кровавого произведения обязательно наносится слой прозрачного раствора, который не даст насыщенному багряному превратиться в подозрительный ржавый; не позволит пробиться странному запаху разложения, отпугивая всех.       Но о том, что Дазай пишет картины своей собственной кровью, никто толком не знает. Слухи, естественно, ходят. Некоторые, узнав о них, начинали крутить пальцем у виска и тут же теряли всякий интерес к его творчеству со словами: «что ж, у японцев, видимо, у всех с головой не впорядке».       Некоторые наоборот, полагая, что на такое количество работ надо пролить кровь десятка человек, спешат посетить галерею первыми.       А тех, кого слухи о тайне работ Дазая не коснулись, просто привлекают в них необыкновенность и красота. Они будут ждать шанса выкупить его картины. Ведь любой и самый маленький рисунок — кусочек души художника.       И вот толпа ходит по залам, всматриваясь в работы, комментируя и впитывая губками слухи, связанные с Дазаем.       Потом их взгляды быстро находят прижавшегося к углу высокого юношу. У него немного больной взгляд, растрепанные волосы, а черная водолазка обтягивает тонкую худую фигуру; предательски выглядывают бинты из-под длинных рукавов, окутавшие ладони чуть не до самых фаланг пальцев. К нему у них возникает сразу столько вопросов… Да только почти никто из присутствующих и не сдерживает себя.       Пожалуй, если бы не какие-нибудь там правила этикета и прочее время от времени не давили окружившим Дазая посетителям на ноги, они бы давно содрали с него эти вещи и бинты, чтобы рассмотреть каждую свежую полосу на теле юного мастера. Хотя и сейчас их поведение не так сильно отличается: бесконечные вопросы по поводу ран и состояния художника, просьбы прокомментировать что-то для статьи и сделать идиотские совместные фотографии.       Дазай ожидал подобного, но не думал, что в данной ситуации окажется растерян настолько сильно. Эти люди — чертовы варвары и эгоисты. Благо через два часа абсолютно все закончится, а он еще подумает о том, стоит ли со своими произведения, если пригласят, ехать в другую страну. Больше вопросов, больше взглядов… Пугает, на самом деле. Впервые за долгое время его выбрасывает в какую-то реальность, и он не понимает, зачем вообще все это делал? Зачем рисовал? Неужели действительно нравится?.. — Если это правда, то вы никогда больше не должны рисовать своей кровью. Только посмотрите на себя, — его смеряет взглядом милая девушка, которая все же решила заговорить с хозяином выставки, когда людей-стервятников вокруг него совсем не стало: все они разбежались, получив свое. Да и до конца выставки остается пару десятков минут. Но некоторые люди все еще бродят по залу, пользуясь возможностью рассмотреть картины получше. — А что со мной не так? — Спокойно уточняет Дазай. — Только не делайте вид, что не понимаете… и даже не отрицаете. Значит, это правда… — некоторое разочарование отображается в ее взгляде и утихшем голосе. Дазаю хочется громко рассмеяться, но, выдавая лишь гримасу удивления, он говорит: — Ну надо же!.. И не спросите о том, сколько времени уходит у меня на одну работу? Сколько крови я теряю? Зачем все это делаю?       Девушка сделала шаг назад. Все это ее не столько смущает, сколько… пугает и немного оскорбляет чувства. Но что она себе позволяет, проявляя какую-то ненужную заботу по отношению к незнакомцу и притворяясь, что ей не наплевать?! — Судя по вашему виду, — решила вновь наступить она, — не так трудно догадаться, сколько времени уходит на одну работу и сколько крови вы теряете. А почему не простые краски или уголь?.. Но вы и не обязаны отвечать на этот единственный вопрос, если не хотите. Наверняка и так за сегодня устали раздавать интервью. Возможно, в вашей жизни произошло что-то очень… — Я не знаю! — грубо прерывает Дазай девушку, когда та начинает уже буровить кучу непонятного, выдавая то ли истинное волнение, то ли это все еще человеческое лицемерие. — Не знаю…       Дазай ведь действительно не помнит, когда именно решился на это. Не понимает, что в его жизни, его душе, теле, разуме могло пойти не так, что все стало вдруг невероятно противным. Даже собственную кожу тело словно отторгало. Люди и вовсе казались и кажутся мерзкими.       Он носил бинты еще до этого всего, до сегодняшнего дня и до первой своей картины. Носил из-за взглядов, которые иногда пугали и заставляли его чувствовать себя не в своей тарелке. Дазай действительно не помнит, когда, в очередной раз закрывшись в комнате и содрав с тела бинты, не заметил, как спустя некоторое время «почесываний» под ногтями начала застревать собственная кожа; как однажды, дойдя до отчаяния, он расколупал плоть погрызанными ногтями, а рядом лежавшая кисть заставила пойти на этот эксперимент.       И в начале был выведен простенький иероглиф, а потом действительно захотелось написать стихотворение собственной кровью. Жаль, стихи писать не очень выходило, но вот кровавая птичка в клетке получилась красивой — как символично.        Дальше все пошло само собой. Со временем раны будут становиться глубже и глубже. Со временем уже написание одной картины будет требовать больше времени, потому что на восстановление сил и восполнение запасов крови положен свой час. Со временем уже бинты и темные одежды будут служить не только для защиты от общества, но и заменителем кожи: такой хрупкой и ненадежной, что люди, смотря на нее, могут легко испачкать, опорочить; станет противно, страшно, холодно, а потом — больно.        Дазай не знает, зачем это делает. Возможно, причина в том, что ему с детства не говорили слова «нет»; как не существовало тогда, так и сейчас не существует никого, кто мог бы сказать, что не стоит делать этого или того. Абсолютно некому помочь: дать по морде и запретить.       Одиночество — своеобразный ключ к свободе, который откроет дверь к возможности решаться на самые абсурдные поступки, не думая при этом о чувствах ближних. А нуждался ли Дазай в этой свободе?       Иногда, когда работа оказывалась законченной, Дазай возвращался в себя и тут же приходил в легкий шок от того, что мог такое сотворить. Нанесение сверху готовой картины слоя прозрачного лака как раз является чем-то вроде похмелья, когда просто приходится прятать следы вчерашней гулянки, а головную боль заглушать таблетками. Во время же следующего приступа страха перед обществом и одиночеством одновременно оказывается начата еще одна работа — и так каждый раз. — Как-то грустно все… выходит. Дазай поднимает глаза и понимает, что эти несколько десятков минут до конца выставки уже прошли. Девушку, до этого стоявшую рядом с ним, окликнул какой-то мальчишка и они вместе ушли. Даже поговорить не с кем.       А ему теперь наоборот не хочется видеть эти уходящие спины.       Он хочет, чтобы кто-то проник под его бинты и подарил живое тепло, в кои-то веки. Пусть кто-нибудь окажется более настойчивым и, несмотря на его сопротивления, останется рядом, чтобы избавить от страхов и заставить начать рисовать масляными красками.       Почему среди всех этих гостей никто не догадался сказать ему о том, что если он продолжит рисовать кровью, то все и до смерти может дойти? Почему им так наплевать?! Почему никто не ударил по лицу и не увел в ближнее кафе на разговор по душам?       Все действительно как-то грустно выходит. И сумерки уже опускаются на землю, а его те последние слова раздаются эхом по галерее, как и каждый стук от каблуков на его туфлях, как и каждый стук сердца в его груди.        Стук сердца, которое хочет жить и любить. Да только жить не для кого, как и любить некого. Тихий стук. Это был звук одиночества.