Шоколад

- Немцы! Немцы! - звенел маленький южный городок с самого утра.        Жители, уже не единожды размывшие слезами чернила похоронок, появлялись на порогах своих домов или выглядывали в окна, с тревогой разглядывая неспешно приближающегося врага. Даже родственники погибших на мгновение оставили свою ненависть, ошарашено глядя на уже различимую свастику. Жадно рассматривали ее и дети, со свойственным им любопытством облепившие внутренние стороны заборов. Мимо громыхали мотоциклы, тяжело ползли танки, поднимали сапогами пыль полураздетые из-за жары немецкие солдаты. Дети видели, что враг обладает такими же руками и ногами, как и они сами, дышит, с интересом оглядывается вокруг. Чем он так страшен, если он такой же, как мы? Но вот кого-нибудь из малышей слепил блик солнца, испуганно отскакивающий от заточенного штыка или длинного дула, как ему становилось понятно, в чем заключается главное отличие. И пока некоторые из захватчиков посмеивались над видневшимися между досок косичками, маленькими руками или ногами, дети, делая озабоченные, как у взрослых, лица, тихо вопрошали друг у друга: «Что же теперь будет?»        А было расселение пришельцев по домам и квартирам местных жителей. Каждый, имей он хоть десять человек на одну комнату, обязан был выделить койку-место определенному в его жилище фашисту. Достался такой жилец и семье Павловых. Даже двое.        С тех пор, как ушли на фронт добровольцем и призывником отец и старший сын, в доме Павловых стало немного свободнее. Или, вернее сказать, пустее. Так, переселив мать и троих малолетних детей в одну спальню, гитлеровцы обжились в другой. Странные немецкие фамилии, не говоря уже о званиях, не отложились в памяти Нади, Миши и Володи, когда, выглядывая из-за материнской юбки, они вместе с ней слушали приказ о заселении. Поэтому своим товарищам они могли сообщить только то, что один из их постояльцев – сапожник по имени Берхард, а другой – летчик Фритц.        Берхард - высокий, плотный, с широким добродушным лицом - напоминал скорее кузнеца, который развлекает детвору разгибанием подковы. Как только он вошел в дом, легко покачивая чемоданом и с детским любопытством изучая окружающую обстановку, ребята сразу поняли – обижать их не станут. Они даже облегченно улыбнулись, когда немец, смешно коверкая язык, попытался сказать им «Здравствуйте». Но стоило только большой светловолосой голове Берхарда пригнуться, чтобы пройти в комнату и сесть за стол, как на пороге возник второй жилец. Именно он, а не добродушный сапожник, удивил Надю.       Как-то один из ребят показывал им старые карточки с черно-белыми карикатурами. Лучше всего девочке запомнилась потертая карточка со злобным пузатым человечком в большой изогнутой каске с орлом наверху. Его маленькие и тонкие, по отношению к туловищу, ножки были широко расставлены, словно он в бешенстве скакал на одном месте и вдруг остановился, чтобы его нарисовали. Вокруг него, по периметру карточки, было что-то написано на незнакомом языке, но рядом с толстым носом человечка чья-то рука вывела одно русское слово «Фритц». Такими и представлялись Наде все немцы, когда о них заговорили взрослые. И она могла ясно представить себе полчища прыгающих злобных человечков, которые топчут дома и людей.       Но немцы разочаровали девочку своим обычным человеческим видом. А более всего огорчил ее настоящий Фритц. Невысокий, сухой, со строго сдвинутыми на переносице тёмными бровями, он ничем не походил на карикатурного немца. Мрачно обведя глазами сначала комнату, а затем людей, Фритц молча вошел и сразу приступил к распаковке вещей.        Чтобы ни происходило в мире – дети будут оставаться детьми. И сейчас, в оккупированном городе, дни для них пролетали так же быстро и насыщенно. Разве что громко кричать они теперь не решались. Павловы к «своим» немцам уже привыкли и запросто собирались вечером около Берхарда, подавая ему шило из шкатулки или обрезая в нужном месте длинную нитку. За это сапожник угощал их маленькими леденцами и часто произносил скороговоркой немецкие песенки, сопровождая их такими ужимками и рожицами, что дети, не имея представления о содержании песенок, знали, что они смешные, и потому хохотали без смущения. Однако в те вечера, когда Фритц бывал дома, Берхард ограничивался тихим мычанием под нос.       Двое этих чужаков, так сильно отличавшиеся друг от друга, тем не менее, дружили. Фритц уходил куда-то каждый день, ранним утром, и возвращался только к вечеру. Пару раз он отсутствовал сутки, и только в это время дети могли полностью расслабиться. Нет, немец не бил их и не причинял никакого вреда. Он просто не терпел их, и это чувствовалось.        Однажды Надя и Володя, перемазанные вишневым соком, забежали на кухню за ведерком – наевшись, они решили собрать спелых плодов для дома. Немцы, сидевшие там за чаем, прервали свой разговор. Берхард улыбнулся ребятам, наблюдая за их поисками подходящей емкости, а Фритц, по своему обыкновению, передернул плечами и быстро вышел на улицу, скручивая на ходу папиросу. И так он поступал всегда при виде Нади, Миши или Володи – уходил на улицу или в свою комнату. Дети и сами не желали лишний раз попадаться на глаза суровому постояльцу, и посему видели его редко и понемногу. Но однажды, после суточного отсутствия, Фритц весь день провел дома. Надя, непонятным образом подхватившая в жаркое лето простуду, пролежала все это время одна в детской комнате. Она слышала, как немцы долго и негромко разговаривали, вздыхали, стучали осушенными стаканами об стол. Потом их сухая и быстрая речь стала растянутей, громче, стаканы застучали чаще, а вскоре Берхард потянул что-то тоскливое.       Кашель, душивший Надю с самого утра, начал раздирать пересохшее горло, и девочке пришлось выйти на кухню за стаканом воды. Фритц сидел к ней спиной, и поэтому даже не заметил появления посторонней до тех пор, пока Надю неожиданно не сразил новый приступ хриплого кашля. Летчик вскочил, опрокидывая табуретку и разливая водку. Его помутневшие глаза блуждали по комнате, пока не остановились на зашедшейся в кашле Наде. Фритц разразился ругательствами, с силой пнул табуретку и, в конце концов, потянулся к висящей на гвоздике кобуре, но опомнившийся Берхард успел перехватить его руку и отбросить оружие в угол.        Должно быть, опьяневшему от водки Фритцу показалось, что девочка пришла следить за ними, и он решил проучить ее. Но Надя, трясясь больше от страха, чем от озноба, не думала о том, почему случилось то, что случилось. Хотя поведение летчика и не предсказывало дружеского обхождения с его стороны, девочка не ожидала такого выпада. Спрятавшись под одеялом в своей комнате, она долго прислушивалась, как Фритц ругался и спорил с Берхардом, а потом плакал. Горько, беспомощно, отчаянно. И она заплакала вместе с ним.       Заглянувшее в окно полуденное солнце отвлекло Надю от тяжелого сна, в который она провалилась. До этого она безучастно слушала шаги, раздававшиеся в доме, хлопки дверей и немецкую речь. Сейчас же в воздухе звенела тишина: мать ушла работать в поле, младшие братья бегали где-то с другой ребятней, а немцы…       Поприслушивавшись к тишине еще немного, девочка решилась сесть на кровати. Но за это маленькое усилие организм потребовал платы – из живота раздалось слабое ворчание. Замотавшись в платок, Надя проволочила ноги до кухни, где заботливая мать оставила ей маленькую кастрюльку супа на печке. Поставив на стол тарелку, девочка взяла кастрюльку, чтобы налить себе чуть-чуть, но вдруг под коленками у нее что-то дрогнуло, один тапочек зацепился за другой, и белая в горошек кастрюля покатилась по деревянному полу.       Чувствуя, как мокреют рукава ее платья и саднит колено, Надя свернулась калачиком и расплакалась. Ее охватила доне не известная душевная боль, будто вместе с маминым супом вылилась и ее надежда на возвращение отца и брата. Казалось, что как прежде уже никогда не будет, не будет радости, не будет гостей. Будут только двое немцев, пьющих водку за их столом.        Вдруг Надя услышала, как рядом с ней скрипнули половицы. Сквозь пелену слёз она увидела склонившегося над ней Фритца, и поток горьких рыданий разом прекратился. Интуитивно вжав голову в плечи, она ждала, что немец снова накричит на нее, может даже ударит. Но этого не произошло. Фритц, пробормоча что-то утешительным тоном, поднял девочку с пола и усадил на лавку, убрал кастрюльку и бросил на разлитый суп какую-то тряпку. Затем он быстро сходил к себе и, не глядя в глаза ребенка, протянул ей… плитку шоколада! Настоящего шоколада, который дети не раз видели у немецких солдат. Из-под бумажной обертки с красивыми буквами призывно блестела фольга, покрывающая темное лакомство, такое редкое угощение в их городке, о котором теперь, с приходом немцев, мечтал каждый ребенок… Но Надя устояла против соблазна, затравленно взглянув на Фритца. - Брать щоколад, - неожиданно произнес он, продолжая совать плитку в руки девочки, - Фритц угощать, ты – брать.        Удивление, близкое к потрясению, заставило пальцы Нади безвольно разжаться, чем и воспользовался немец, вложив в них шоколад. - Гуд демахт! Гуд, - кивнул Фритц, - Фритц исфиняться за грубость. Фритц не хотеть обидеть.        Наде казалось, что сейчас шоколадка выпадет из ее руки, но мужчина предупредил этот жест и присел рядом с ней. - Фритц был дочь, как есть ты, - он аккуратно потрогал светленькую косичку, - Она сильно болеть, сильно кашлять и…        Тут он не договорил и отвернулся, положив ладонь на глаза. Надя тихонько качалась на месте, глядя то на шоколадку, то на мокрые рукава. Наконец, Фритц словно очнулся и снова обратился к ней. - Кущать щоколад. Фритц много щоколад.        И, охваченный каким-то порывом, от привел Надю в свою комнату и распахнул дверку прикроватной тумбочки, где вся верхняя полка была заставлена аккуратными рядами шоколадных плиток. - Брать и кущать, угощать всех, - повторял он Наде, как умалишенной. Хотя трудно было сказать, кто из них в тот момент находился в более расстроенном состоянии.        От вида шоколадного клада Надю отвлек уход Фритца. Взяв сумку, он еще раз повторил что-то про шоколад, погладил Надину макушку и ушел. В доме воцарилась прежняя тишина. - Что же вы делаете?!        Дрожащий окрик матери, всплеснувшей руками при виде ее чад, заставил детей замереть на месте. Поставив свечу на тумбочку, мальчики вытащили из нее почти все шоколадки и теперь жадно вгрызались в плитки. Долго размышляя над словами немца, вечером Надя все же рассказала о его щедрости братьям и даже показала тумбочку, которую тот не запер для них. А уж Миша и Володя без лишних сомнений приняли гостинец постояльца. Пока они щедро угощали свои изголодавшиеся за день желудки, Надя рассматривала скромный набор вещей на тумбочке – карандаш, бумага и старенькая потрепанная книжка. Из-под зеленой обложки выглядывал край черно-белой фотокарточки, и Надя могла видеть три пары ног: военные сапоги, каблучки женских туфель и маленькие ботиночки между ними. Помешкав, Надя решилась осторожно вытянуть фотокарточку, чтобы взглянуть на ту девочку, которой они были обязаны щедрым угощением, но как раз в этот момент их застигла мать.       Бедная женщина, не знавшая о словах немца и не верящая в увещевания детей, судорожно заворачивала в фольгу остатки шоколада, пряча его обратно в тумбочку и с ужасом представляя себе реакцию летчика. Не найдя от потрясения сил на то, чтобы поругать детей, она вытолкала их на кухню и умыла перепачканные моськи. Умыла даже Надю, которая не притронулась к шоколаду.        Весь оставшийся день прошел в напряженном ожидании возвращения Фритца. Мать, сама не своя, готовила ужин, но из ее рук то и дело выскальзывали ножи, овощи, половник. Присмирели и мальчики, сидя там же на лавке и разглядывая кольца на деревянной столешнице. Надя лежала на своей постели и поначалу тоже гадала – будет ли немец все так же щедр, как сегодня, или так же зол, как вчера. Но вскоре ее окутало равнодушие к этому вопросу, и, преисполнившись покорности, она уснула, думая о загадочной девочке, чьи ботиночки были между военными сапогами и женскими туфлями.       Утром Надя узнала, что Фритц еще не возвращался. Это не удивило никого из Павловых, а скорее продлило муки ожидания неизвестности. Всю ночь Наде снились немецкие мессершмитты, которые, точно большие вороны, рассекали голубое небо и засыпали их городок плитками шоколада в блестящей фольге и с красивыми буквами на обертке. Проснувшись, девочка вдруг ощутила, что совершенно не боится ни Фритца, ни Берхарда, ни кого-либо еще на свете.       День подходил к концу, а сапожник все никак не мог покончить со своей работой. Он то и дело откладывал обувь, отчужденно глядя куда-то в сторону, очень часто закуривал и ни разу не улыбнулся детям. Когда мать направилась в комнату Фритца, чтобы постелить ему (она стелила немцам каждый вечер, даже если кто-то из них не приходил после ужина), Берхард окликнул её. - Не нужно стелить, - глухо произнес он, - Место сфоботно. Нафсегда.        Зашвырнув в угол недочиненный ботинок, мужчина уронил свою большую голову на стол, закрывшись руками, и Павловы еще долго смотрели на его широкую вздрагивающую спину.