Её звали Воршула

*** — Воршу-у-у-ула-а-а… Ветви деревьев хлещут по лицу, сухие сучья впиваются в босые ноги, рот забит пылью, песком и криком. А голос зовёт, плачет, умоляет, подстёгивает безумный бесконечный бег — то затихая и отдаляясь, то громче набата ударяя в уши. Тонда — зовёт. Или не Тонда? Даже во сне Воршула чувствует опасность, грозящую им обоим. Особенно — во сне. Кажется, бабка её об этом предупреждала, давала связку сухих корешков на прочной вощёной нитке — носи, мол, девка-дура, до зимнего равноденствия, пока земля не покроется снежной коркой, а лопасти чёртовой мельницы не врастут в лёд. Бабка, царствие ей небесное, умная была. Вначале отругала непутёвую внучку, намотала на руку длинную русую косу, оттаскала по избе, отстегала хворостиной, не слушая отчаянных воплей: незачем с подмастерьями из Козельбруха шашни крутить. И откуда только силы взялись? А потом те самые корешки на шею внучкину повесила, подле креста нательного, — чтобы сны уберечь. Не уберегла. И сама не убереглась. Слегла на Троицу и больше не поднималась. Почернела вся, высохла, под глазами круги залегли. Последние ночи спать совсем не могла. Говорила, блазнится всякое, приходит во сне Тот, с мельницы, становится у изголовья, хохочет хриплым каркающим смехом, золото с каменьями драгоценными сулит за внучкино имя. «Вор-шу-ла!» Одноглазый ворон расправляет широкие крылья, срывается с еловой ветки. Ноги увязают в иле, Воршула спотыкается, падает, выставляя перед собой руки. Ладони тоже уходят в ил. «Смот-р-р-ри! — кружится над головой ворон. — Смот-р-р-ри в оба!» Воршула смотрит. Ил стекает по запястьям тёмными каплями, тяжёлыми сгустками падает на вышитый подол нарядного платья. В нос забивается тягучий сладковатый запах. Воршула поднимает руку, чтобы убрать с лица волосы, и кричит-кричит-кричит. На ладонях её кровь. И сама она утопает в крови. «Козельбр-р-р-рух!» — хрипло каркает над головой небо. «Смер-р-рть! Смер-р-рть!» — подхватывает в глубине ельника гулкое эхо. Корешки на нитке вспыхивают ярким огнём. Мгновенно раскалившийся серебряный крест обжигает кожу. Воршула вскрикивает от этой благословенной, приводящей в сознание, пробуждающей боли… …и открывает глаза. Воршула топит печь, замешивает тесто — из остатков ржаной муки пополам со жмыхом и лебедой. На узкой полоске земли возле Хойерсвердского леса уже созрели, налились солнечным золотистым светом пшеничные колосья, пора бы начинать жатву. Но стоит лишь выйти за околицу, как перебежит дорогу одноглазый чёрный кот, закружит над головой одноглазый ворон, да ещё старуха-нищенка повадилась бродить по деревне — тоже одноглазая. И кажется, каждый из них шепчет тем самым голосом из кошмарных снов: «Ворш-ш-шула!» Воршула знает: нужно немного подождать. После осеннего равноденствия упадут на землю листья, покроются первым робким снежком сухие травы, ударит лёгкий морозец. Она загибает пальцы: вресень, руен, листопад, просинец. Осталось совсем недолго — четыре месяца с небольшим. А потом можно идти на мельницу в Козельбрух и требовать отпустить Тонду. Воршула знает: Тот не сможет отказать. Но она боится. «Не бойся!» — говорит Тонда и обнимает её. Но даже во сне Воршула чувствует нависшую над ними беду. Лезвие заговорённого ножа чернеет в её руках, а Тонда — не настоящий Тонда, а тот, который во сне, — грустно улыбается и просит ещё немного потерпеть. «Ты сказал моё имя! — рыдает Воршула. — Ты проговорился! Или Тот подкупил тебя?» Тонда опускает глаза: «Я доверился не тому человеку». «Приди и скажи мне об этом в лицо! Или хотя бы просто приди! Мне страшно без тебя!» «Не могу, прости…» — Руки Тонды становятся всё тяжелее на плечах Воршулы, ещё мгновенье — и они придавят её к земле. На яркое солнце набегают тяжёлые чёрные тучи. «Беги, Воршула!» — Тонда изо всех сил отталкивает её. «Вор-шу-ла!» — хрипит небо, разрываемое багровыми всполохами молний. «Беги, не оглядывайся!» Воршула делает несколько неверных шагов, спотыкается. За её спиной слышится жуткий нечеловеческий крик Тонды. И она не выдерживает, оборачивается назад. Тонда стоит, раскинув руки крестом, словно пытаясь удержать небо. А у ближайшей к нему тучи вырастают орлиные крылья, и острые птичьи когти, взблёскивающие сталью, впиваются в его плечи. «Смот-р-р-ри, Вор-р-ршула! Смот-р-р-ри!» «Это похоже на листопад, — говорит в голове Воршулы непривычно-звонкий внутренний голос. — Или на гадание по ромашке. Ведь правда?» «Любит», — и с плеч Тонды крупными лоскутами опадает тяжёлая суконная куртка. «Не любит», — на теле вспухают багровые полосы. Тонкие дорожки крови расчерчивают его прихотливым кружевным узором. «К сердцу прижмёт», — то, что сейчас бьётся в агонии, теряя окровавленные лохмотья собственной кожи, ничуть не напоминает Тонду. («Почему он не падает? Почему, ради всего святого, он ещё стоит?!!») «К чёрту пошлёт», — резкий запах сырого мяса щекочет ноздри, «смотри, Воршула!», тело, когда-то бывшее человеком, падает на колени. У орла, не по-птичьи деловито склонившегося над ним, на глазу чёрная повязка. «Любит», — на окровавленном лице живы только глаза. «Беги!» — шевелятся в последней судороге губы, а потом орлиные когти разрывают лицо пополам. Воршула просыпается от собственного монотонного пения. «Любит — не любит — к сердцу прижмёт — к чёрту пошлёт — любит!» Сведённые судорогой пальцы намертво сжимают остатки вышитого рушника. На полу — обрывки льняных ниток. «Надо же, — грустит Воршула. — Испортила своё приданое. Но это ничего — Тонда ведь меня лю-ю-юбит!» И она вновь мечтательно улыбается. По ногам тянет промозглой осенней сыростью. В избе не топлено. Воршула с трудом вспоминает, что младших сестёр ещё в конце вресеня забрала к себе незамужняя тётка. Листопад, просинец — привычно загибаются пальцы. Осталось совсем чуть-чуть. Воршула находит на столе засохшую горбушку хлеба и впивается в неё зубами. «Всё будет хорошо, — говорит она вслух. — Мы поженимся с Тондой, а потом вернётся с войны отец. Главное — немного подождать. И не спать, не нужно спать…» «Любит — подождать — не любит — не надо спать — к сердцу прижмёт — подождать», — напевает Воршула. Колючий ветер бросает в окно первые снежинки. Воршула закрывает глаза — и проваливается в лето. Тонда немного бледен, и руки его дрожат, когда он надевает ей на голову венок из ромашек. «Он ничего не может поделать со мной, понимаешь?» Воршула счастливо смеётся. «Вчера на мельницу приезжал ваш сосед с хутора, — озабоченно хмурится Тонда. — Говорят, ты перестала выходить на улицу и почти ничего не ешь». «Пустяки, — весело отмахивается Воршула. — Мне теперь незачем кокетничать с парнями, ведь у меня есть ты». «А ещё говорят, будто из трубы твоего дома не поднимается дым, а соседку, которая принесла тебе поесть, ты напугала криком». «Я пела. Я теперь часто пою — от счастья. Не беспокойся, любимый, с нами всё будет хорошо». «Остался месяц. Ты выдержишь?» «Я люблю тебя», — Воршула прижимается к Тонде, вдыхает его запах и не чувствует, что её щёки мокры от слёз. «Вот, держи, это немного тебе поможет, — Тонда вплетает ей в волосы несколько длинных травинок. — Запомни: в последний день года ты должна прийти на мельницу. Он заставит тебя выбирать между нами». «Как это?» «Найти среди остальных подмастерьев — меня. Ты сможешь?» «Конечно. Я узнаю тебя по запаху», — Воршула украдкой вытирает слёзы. «А потом мы будем вместе. Слышишь? Навсегда! Я знаю, у тебя всё получится. Ты — сильная. Ты сильнее меня, сильнее Его». «Потому что я люблю тебя, дурачок!» — Воршула, прикрыв от смущения глаза, целует Тонду в тёплые, пахнущие летними травами губы. «А я тебя — нет! — издевательски хохочет в ответ Тонда, сжимая её в неожиданно грубых объятьях. — Но зато я знаю твоё имя, Вор-шу-ла!» Темнота под её веками сгущается, наплывает на лицо Тонды, уродливым чёрным пятном ложится на левую глазницу. Воршула впервые видит Того так близко. «Верни мне Тонду, — строго говорит она. — И отпусти нас!» Откуда-то издалека до неё доносятся запахи летнего полудня и испуганный голос Тонды: «Открой глаза, Воршула!» «Послушайся своего дружка, — гулко отвечает Тот. — Вор-шу-ла!» Накинув на плечи старую бабкину шаль, Воршула бредёт по пустоши. Её босые ноги утопают в снегу, но ни боли, ни холода она не чувствует. — Узнаешь его? Не много ли ты на себя взяла, Вор-шу-ла?! — с издёвкой спрашивает голос из-за плеча. Воршула испуганно оборачивается, но за спиной только пустошь и снег, и — до самой кромки чернеющего вдалеке леса — уродливые каменистые холмики. «Открой глаза, Воршула!» — Что это? — Могилы тех, кто осмелился бросить мне вызов. Каждый копал для себя сам. Которая из них принадлежит твоему дружку? Воршула медленно, словно во сне, бредёт между холмиками. На одной из могил — венок из свежих ромашек, белые лепестки подрагивают на морозе, словно просят о помощи. Воршула падает рядом с ним на колени, проводит по цветам рукой. «Открой глаза, Воршула!» — Угадала! — смеётся воздух. — Так нечестно, давай поиграем ещё! Воршула бежит. Промёрзшие насквозь ветви деревьев стегают по лицу, осыпают колючей снежной крупой, путаются в шали, стараются задержать. — Воршу-у-ула! — плачет далёкое эхо. Тонда — зовёт. Он ещё жив, Воршула знает это, и пусть сейчас не последняя ночь года, но ждать больше нельзя. Воршула умная, хитрая, она смогла не уснуть и не поддалась чарам, любовь дала ей силы, окрылила её. «Открой глаза, Воршула!» — в такт безумному бегу подпрыгивает в груди сердце. Но Воршула не слышит его. Главное сейчас — успеть. Вот и лес поредел, началась прямая дорога до мельницы — через поле и Чёрный ручей. Сейчас зима, вода застыла, и лопасти чёртовой мельницы вмёрзли в лёд. Она войдёт не стучась и скажет прямо и гордо: «Отдай мне моего любимого!» И Тот не сможет отказать. «Открой глаза, Воршула!» — бьётся о щёку прядь волос. Сухие травинки царапают кожу. Кажется, их вплетал Тонда, говорил, что они немного помогут ей. Помогли! Подожди, Тонда, я иду. Воршула спотыкается и падает в чёрную бездну. Её ноги скользят по глинистому склону, усыпанному палой листвой, она пытается ухватиться за нависшие над обрывом стебли пожухлой травы, а в голове привычным счётом пульсирует: «Вресень, руен, листопад, просинец». «Но ведь только что была зима!» — слабо удивляется Воршула и — да открой же ты, наконец, глаза! — просыпается. Чёртов ручей обвивает её тело ледяными струями, ночная рубашка намокла и тянет ко дну. В осенних сумерках мерцают далёкие огни Шварцкольма. Воршула барахтается из последних сил, но мутное небо наваливается на грудь, а ноги, в тщетной попытке отыскать прочную опору, по колено уходят в ил, и она отчётливо понимает: ей не спастись. — Воршу-у-ула! — беззвучно кричит её отражение, причудливо меняясь в перекошенное от муки лицо Тонды. — Прости меня, любимый! — говорит Воршула, касаясь губами воды. Одноглазый сом, высунув из глубины скользкую, покрытую тиной голову, с любопытством наблюдает за ней. *** Тонда поседел за одну ночь — словно мука въелась намертво в его тёмные волосы. Да и сам он как-то внезапно выцвел, посерел. Даже из глаз ушла прежняя голубизна. — Я думал, он будет следующим, — шепнул Михалу Мертен. — А Мастер вместо этого назначил его старшим подмастерьем. И… На соседней кровати заворочался Лышко. — Молчи! — шикнул на Мертена Михал. — Не наше с тобой дело. Тонда — хороший парень, и я рад, что он… пока с нами. Мертен вздохнул, но не замолчал. — А всё из-за той девушки, которая утопилась в Чёртовом ручье, — продолжил он. — Красивая! Жалко, я не знал её имени. — Воршула. Её звали Воршула, — глухо промолвил из темноты Тонда. — Давайте спать. Лунный свет застыл тусклым неясным пятном на пустой — двенадцатой — постели. Мельница ждала.