Не оглядывайся

      Фургон сломался посреди дороги, и вот уже часа три они идут по шоссе пешком. С вещами — со всем, что смогли унести на себе. Даже Меган гордо, как большая, тянет за собой розовую сумку на колесиках.       Брайан шагает впереди — высокая темная фигура в лучах заходящего солнца; две большие сумки оттягивают ему плечи.       Идут медленно: Тара умудрилась на ровном месте подвернуть ногу и теперь хромает. Но осталось уже немного. Брайан знает эти места: он говорит, по другую сторону холма есть городок под названием Дэшвуд. Искать пристанища в городах нынче опасно; но в окрестностях они наверняка найдут машину. Так он говорит, и Лилли ему верит.       Как-то так вышло, что она сразу ему поверила — молчаливому незнакомцу с черной повязкой на глазу, что появился однажды вечером у них на пороге.       Хотя и сейчас почти ничего о нем не знает. Не уверена даже, что Брайан Хэриот — настоящее имя. Он ничего не рассказывает о себе, а Лилли не пристает с расспросами. Мир сдвинулся с места: их семье повезло, катастрофа их почти не коснулась — но большинству выживших пришлось видеть, переживать, а иным, быть может, и совершать страшное и невыносимое. Каждодневная борьба за существование калечит тела и оставляет шрамы на душах. Если в прошлом у Брайана что-то такое, что он хочет забыть — кто она, чтобы отрицать за ним право на забвение? Важно настоящее.       А в настоящем Лилли уже не представляет, как бы они с Тарой и Меган обходились без него.       На доброго ангела он не тянет — слишком уж неулыбчив и молчалив; но для осиротевшей семьи Чамблер этот человек, пришедший из тьмы, стал благословением небес. От Брайана Лилли и Тара узнали, что живого мертвеца можно убить, если целить в голову. Рядом с Брайаном Меган оттаивает и снова начинает улыбаться. С девочкой он удивительно ласков и терпелив — куда терпеливее, чем был ее родной отец. А ночами в тесном кузове фургона сжимает Лилли в объятиях и впивается губами в ее плечи с какой-то судорожной, отчаянной нежностью — так, словно видит на ее месте другую женщину. Словно пытается что-то изгнать из памяти и не может.       Дорога поднимается все круче в гору; идти все тяжелее. Свободной рукой Лилли утирает пот со лба.       Брайан, ушедший немного вперед, вдруг останавливается, поднимает руку в предостерегающем жесте. Лилли и Тара прислушиваются, но не слышат ничего, кроме щебета птиц.       Осторожно и бесшумно Брайан проходит еще шагов пятьдесят, заглядывает за поворот. Так же бесшумно возвращается к женщинам, и по лицу его, косо перечеркнутому повязкой, понятно: там, впереди, ждет беда.       — Назад! — командует он вполголоса. — Бросаем вещи и бежим!       Но повернуть назад они не успевают.       Пронзительно визжит Меган: из придорожных кустов вынырнула человеческая фигура, схватила ее за плечо и тянет к себе.       Уронив сумку, Меган вцепляется в столб линии электропередачи. Крики женщин вторят ее отчаянному визгу. Ходячая — при жизни она была женщиной, молодой и длинноволосой, — рыча и мотая головой, тянется к девочке; а за спиной у нее, в зарослях уже виднеются другие фигуры. Много — не меньше десятка. Идут медленно, спотыкаясь, как пьяные, нелепо размахивая руками. Идут сюда.       Тара хватается за револьвер: но голова ходячей уже в паре дюймов от головы Меган, руки у Тары дрожат, и прицелиться не удается.       Брайан выхватывает свой револьвер; гремит выстрел — и ходячая разжимает руки и падает.       Лилли с криком бежит к дочери.       Другие ходячие, привлеченные детским визгом и выстрелом, начинают идти быстрее; в дерганых движениях их появляется какая-то пугающая целеустремленность. Первый из них — старик в клетчатой фермерской рубахе — уже вынырнул на шоссе метрах в двадцати от Чамблеров и, сильно припадая на одну ногу, ковыляет к ним. И в тот же миг с другой стороны доносятся рычание и хрип. Эти звуки пока вдалеке; но их издает не одна мертвая глотка, даже не десять — и они приближаются.       Сбившись в кучку посреди дороги, семья затравленно озирается. Они в ловушке. Дорога перекрыта. Два револьвера у Брайана, один у Тары; патронов хватит, чтобы расправиться с ходячими из леса, — но от стада, бредущего сюда с вершины холма, им уже не отстреляться. И не уйти.       — Бегите в лес! — говорит Тара дрожащим голосом. — А я… меня оставьте здесь. Я их задержу.       В кино такие фразы звучат круто; но сейчас она совсем не чувствует себя крутой. Не чувствует ничего, кроме противного липкого страха.       — Ты с ума сошла! — вскрикивает Лилли.       И обе женщины оборачиваются к Брайану, ожидая его решения.       Человек, называющий себя Брайаном Хэриотом, застыл с опущенным револьвером в руке. Взгляд его не отрывается от ходячих, и на лице, изуродованном черной повязкой, читается не страх, но нечто иное, странное и неуместное, — что-то вроде сомнения или, быть может, борьбы с собой.       Ходячие — изломанные черные силуэты на алой подложке заката — все ближе, и все громче многоголосое рычание за спиной.       — Никто здесь никого не бросит, — медленно говорит Брайан. — Есть другой выход. Идите сюда.       И, сунув револьвер в кобуру, наклоняется к Меган и поднимает ее на руки. Девочка обнимает его, доверчиво утыкается носом в плечо.       — Встаньте ко мне вплотную, — вполголоса приказывает Брайан. — Ты слева, Тара справа.       Ничего не понимая, женщины делают так, как он говорит.       Клетчатый старик от них уже в двух шагах; за ним по пятам следуют двое молодых парней — быть может, при жизни его сыновья. У того, что слева, челюсть перекошена в гротескной ухмылке, обнажающей черные зубы; тот, что справа, выглядит почти живым.       Перехватив Меган левой рукой, правой Брайан выхватывает револьвер и стреляет в голову клетчатому, почти в упор. Старик падает; падает и один из «сыновей», споткнувшись о его труп. Второй продолжает идти.       — Сейчас мы повернемся и пойдем, — говорит Брайан. Голос его звучит спокойно; но Лилли чувствует, что его трясет, чувствует исходящее от него напряжение. — Просто пойдем вперед. Не отходите от меня ни на шаг и не вздумайте бежать.       — И…? — не понимает Тара.       — И они нас не тронут.       На лице Тары красноречиво написано, что она думает о таком плане. Лилли тоже смотрит на Брайана с изумлением и ужасом.       — Доверьтесь мне, — говорит Брайан. Спокойно и уверенно, так, словно произносил эти слова уже много раз. И вдруг улыбается — и эта широкая улыбка на бледном лице пугает Лилли сильнее близкой и страшной смерти.       Ходячий-«сын» все ближе; уже видны засохшие потеки крови вокруг безвольно приоткрытого рта. Он хрипит и тянет к живым руки со скрюченными пальцами.       — Закрой глаза, милая, — тихо говорит Брайан. Меган послушно утыкается лицом в его потертую кожаную куртку и зажмуривается.       А в следующий миг Брайан резко выбрасывает вперед пустую руку, словно отталкивает ходячего ладонью — и ходячий замирает. Он топчется на месте, в метре от них, уткнувшись носом в невидимую стену. По-прежнему тянет к ним руки, по-гусиному вытягивает шею, клацает зубами — но не трогается с места, как будто отделен от живых сверхпрочным стеклом. Замирает на месте и второй, тот, что полз.       — Доверьтесь мне, — повторяет Брайан.       И Лилли ему верит — а что еще остается?       Вчетвером они начинают свой путь в гору. Идут медленно, приноравливаясь к хромоте Тары. Ходячие из леса с рычанием плетутся за ними, но догонять почему-то не спешат.       Второе стадо уже показалось из-за поворота — и оно велико, очень велико. Таких толп Лилли не видела даже в родном городе, из окон своей квартиры. Ходячие заполнили шоссе целиком; теперь очевидно, что бежать или отбиваться от них было бы бессмысленной затеей. Но Брайан не отбивается и не бежит — просто идет вперед. Им навстречу.       Лилли подташнивает от страха, каждый шаг дается с трудом, словно ноги весят по тысяче тонн. Она боится потерять сознание. Старается не смотреть вперед — только на Брайана, на его бледное, жесткое, словно окаменевшее лицо. Он знает, что делает, повторяет она себе. Бог весть, как и почему, но ведь ходячие действительно не нападают! Они уже совсем рядом; в нос уже бьет невыносимая вонь от сотни полуразложившихся тел, они топчутся на месте, тянут руки, скалятся и надсадно хрипят — но не трогаются с места и не нападают.       Значит, остается верить и идти вперед.       Стадо все ближе. В какой-то момент Тара спотыкается и едва не падает; по-прежнему глядя вперед, Брайан свободной рукой подхватывает ее под локоть и ставит на ноги.       — Не спешим, — говорит он вполголоса. — Молча. Без резких движений. Не отстаем от меня ни на шаг.       Едва ли женщины нуждаются в этом напоминании.       Стадо расступается перед ними и смыкается у них за спиной.       Теперь четверо живых словно плывут в утлой лодчонке по морю гнилой плоти и крови. Море неспокойно: ходячие расступаются неохотно, с недовольным ворчанием, тянутся к ним, хватают воздух когтями, брызгают в лица зловонной слюной. Но нападать не смеют.       «По-прежнему легко, — думает человек, назвавший себя именем Брайан Хэриот. — Слишком легко».       Девять месяцев одиноких скитаний он старался вытравить это из себя. Словно ища смерти, входил в самые зараженные здания — и выбирался оттуда живым лишь с помощью револьвера и ножа, безжалостно подавляя саму мысль о том, что можно спастись иначе. И, казалось, добился своего. Забыть, конечно, не забыл — но научился вспоминать отстраненно, равнодушно, как давно прочитанную книгу. Словно все это было не с ним. А встретив Чамблеров, в самом деле поверил, что с прошлым его ничто больше не связывает.       Глупец.       Но злиться сейчас нельзя, а предаваться самокопанию и подавно. Сейчас нужно забыть обо всем, кроме своей цели.       «Все нормально, — говорит он себе. — Я же этого не хочу. Это только один раз, и только ради них».       Четверо живых идут сквозь строй мертвецов. В невидимую стену, окружающую их, бьются бессвязные образы, обрывки слов, осколки чужих воспоминаний. Беззвучный многоголосый вой, сразу и свирепый, и жалобный. Голод, неутолимый голод.       «Я этого не хочу, — мысленно повторяет человек, назвавший себя Брайаном Хэриотом. — Не хочу вас. Идите к черту. Просто не трогайте мою семью — больше мне ничего от вас не нужно!»       Мертвая старуха в цветастом платье подается вперед и, взмахнув рукой, задевает Лилли по плечу; та отшатывается и вскрикивает.       «Ну все, хватит этого цирка!» — со злостью думает Филип Блейк — такое имя он получил при рождении.       И Лилли видит, как он каким-то странным, не вполне человеческим движением поворачивает голову — слева направо и сверху вниз, так, что явственно хрустят позвонки; так, словно хочет одним взглядом своего единственного глаза охватить как можно больше мертвецов.       А в следующий миг ходячие отшатываются, словно под порывом ураганного ветра, замирают — и, ряд за рядом, неуклюже опускаются на колени.       Невидимая стена рухнула; ничто больше не отделяет Филипа от мертвых — и от себя самого. Беспорядочный поток образов и воспоминаний захлестывает его; и вместе с ними приходит чувство, для которого нет названия в языке живых — ни с чем не сравнимое чувство ледяного холода, легкости и всесилия. Запах гнили больше не отвратителен: он ласкает ноздри, словно аромат цветущей сирени. Армия мертвецов снова преклоняет головы перед своим повелителем, готовая выполнить любой его приказ.       Но на груди его, доверчиво уткнувшись ему в плечо, замерла маленькая девочка, так похожая на его дочь; и, может быть, только поэтому Филип идет дальше.       «Только ради нее, — упрямо повторяет он, снова и снова, пусть сейчас эти слова и кажутся лишенными смысла. — Только ради них. Мне это больше не нужно».       Единое существо со множеством тел. Энергия сотен и тысяч душ, запертых в разлагающихся телах. Мир, распахнутый, как цветок, переливающийся немыслимыми цветами и ощущениями, мир, где стирается граница между жизнью и смертью…       Нет.       Жители Вудбери падают под градом пуль, падают, чтобы тут же подняться — лучшими на свете солдатами, послушными, неутомимыми, бессмертными…       Нет.       Солоноватый вкус человеческой плоти и хруст мелких косточек на зубах…       Нет. Никогда больше.       Последний ряд коленопреклоненных мертвецов остался позади. У правого плеча кто-то шумно выдыхает. Тара, с усилием вспоминает он.       — Это еще не конец, — говорит он, с трудом выталкивая слова из пересохшего горла. Голос звучит сипло, с каким-то клекотом, словно у ходячего. — Идем спокойно. Не спешим, не шумим и не оглядываемся.       Но несколько шагов спустя Тара не выдерживает.       — Что это вообще было? — спрашивает она громким шепотом. — Как тебе удалось? Ты что, какой-то гребаный заклинатель ходячих?       Лилли ни о чем не спрашивает. Она видит его со стороны здорового глаза — видит, как изменилось его лицо, и перемена эта пугает ее сильнее, чем полчища живых мертвецов.       Заметив ее пристальный взгляд, он косится на нее, и рот его кривится в какой-то бледной, жалкой полуулыбке.       — Это только ради вас, — говорит он; слова звучат пусто, словно эхо чего-то давно отзвучавшего. — Мне это больше не нужно.       Четверо поднимаются все выше в гору. Позади тихо — ни рычания и хрипов, ни шарканья десятков ног. Коленопреклоненные мертвецы не трогаются с места; их беззвучный хор звучит все глуше, все неразборчивее. Филип снова чувствует свое тело: чувствует усталость, и ноющие от тяжести Меган руки, и пережитое напряжение, от которого едва держится на ногах.       Снова становится человеком.       Вот и хорошо… наверное.       Осталось совсем немного. Просто идти вперед и не оглядываться.       И не думать.       Не думать о том, что своим даром можно распорядиться и умнее, чем тогда в Вудбери. В тот раз побочные эффекты вакцины Милтона застигли его врасплох; но теперь он будет настороже. Он сможет себя контролировать. Нельзя пренебрегать такими возможностями: что, если в его силах остановить эпидемию? Или, по крайней мере, создать остров нормальной жизни, свободной от постоянной угрозы и борьбы за выживание. Раз и навсегда обезопасить свою семью. А еще можно найти ублюдка Граймса и заставить его заплатить за все…       Нет. С этим покончено.       Никогда больше.       Никогда.       Поднявшись на вершину холма, Губернатор оборачивается назад.