Homecoming

Филипп задремал сразу после взлёта, сам того не ожидая, и проснулся уже перед самой посадкой в мюнхенском аэропорту, когда стюардесса наклонилась и окликнула его. Рассветало; горизонт был чист и ясен, с лёгкой рябью розовых и золотых пёрышек-облаков на голубой эмали неба. Его встречали. — Как вам Новый Иерусалим, герр Ленор? — спросил Ханс, водитель, притормозив на перекрёстке в центре Розенхайма: Кэтрин Бейтс снабдила его внушительным списком покупок и перечнем поручений. — Надолго к нам? Или уже подумываете вернуться? Филипп, по недавно появившейся у него нервной привычке, прикоснулся к маске, до этого скрытой волосами: ощущение холодного металла под пальцами в последнее время помогало ему собраться с мыслями. Ханс, наконец разглядевший его лицо в зеркало заднего вида, поперхнулся, осёкся на полуслове и до самого поместья молчал. Когда Леонардо проводил для него экскурсию по городу, Филипп, у которого голова пошла кругом, легкомысленно поинтересовался: «В Риме те, кто хочет приехать ещё раз, бросают монетки в фонтан Треви, а у вас здесь какие традиции?» Леонардо почему-то вздрогнул, мрачно помолчал, странно покосился на Филиппа и скороговоркой выдал: «Некоторые бросают по одному зероценту в Великое Ничто на конечной станции метро. Вообще-то такое запрещено, за это штрафуют. Если поймают, — добавил он. — Но поверьте мне, мистер Ленор… лучше не надо». В уголках его глаз сквозь веки просочились капли мерцающей синевы и погасли, когда Леонардо крепче зажмурился. Филипп почёл правильным не спрашивать, почему «лучше не надо». Тогда — из соображений тактичности. Потом — потому что знал, на что способны глаза Лео — и что он мог увидеть там, где беспечные туристы видели только клубящуюся туманную мглу. Лучше не надо. Кэтрин Бейтс разбирала счета в большом кабинете. — С возвращением, Филипп. — Иногда, — глухо сказал он, не торопясь выпрямиться после поклона: пусть волосы пока скрывают лицо, — мне снится, что у меня снова два глаза. Шелест бумаги мгновенно прекратился. — В этих снах тебе лучше? — резким тоном спросила Кэтрин. Филипп старательно подумал и признался: — Нет. — Ну вот и славно. Выпрямись, хватит спину-то гнуть, заболит, — уже доброжелательнее проговорила она, встала из-за стола, подошла и легонько похлопала его по щеке. — Ой, железа нацепил, пальцы отбить можно… Ты хорошо справился, Гилберт мне рассказал. Вытянувшийся Филипп моргнул… и наклонил голову: «Спасибо». А Кэтрин обошла его кругом, хмыкнула каким-то своим мыслям и вернулась на место. Уточнила: «Готов работать?» Позвонила на кухню. — Отнеси госпоже Хелене чай и расскажи ей о Клаусе, она спрашивала, когда узнала, что ты вернулся. Только сначала представь — это кто-то рассказывает твоей матери о тебе. Филипп, опять забывшись, коснулся маски, всё понял — и снова поклонился: — Слушаюсь. Жизнь, казалось, потекла, как раньше. В поместье Райнхерцев готовились к Рождеству и приезду остальных детей госпожи Хелены. Филипп выполнял повседневные задания, погрузился в рутиннные дела с головой, а внутри всё туже сжималась пружина, скручивалась до стеклянного дрожания где-то возле желудка, давила на лёгкие, то и дело сбивая дыхание, и сердце изредка перестукивало не в такт. Как будто он ждал чего-то. Не Рождества и никакого другого праздника, не памятного дня. Вообще не даты. — У вас железное здоровье, — сказал ему семейный доктор Райнхерцев, с которым Филипп осторожно проконсультировался насчёт своего состояния: не мог ли он заразиться чем-то, пока был в Новом Иерусалиме? Доктор постучал ручкой по результатам анализов и прибавил: — Хоть сегодня в космос лететь. Подозрения, что в том нью-иерусалимском госпитале лечили не совсем земными методами и препаратами, не просто укрепились — зацвели буйным цветом. Доктор поразмыслил немного и всё-таки спросил: — Но вы недавно перенесли травму головы? Филипп кивнул и не стал уточнять, какую. А много повидавший за годы связавшей его с семьёй Райнхерц практики доктор не стал задавать вопросов. Филиппу больше не снилось, что он здоров и невредим. Теперь он видел во сне туманный купол над Адским Уделом Салема, рябь свинцовой воды под Бруклинским мостом, бледный кружок солнца сквозь серебристо-белую дымку, пласты которой плыли вровень с крышами небоскрёбов. Этот город сам — зараза и яд. Инфекция, к которой восприимчивы лишь те, у кого нет иммунитета, но вакцину против которой пока не изобрели. Сложный по составу яд, приготовленный из безвредных вроде бы ингредиентов прямо в бокале жертвы. Всё так просто — и не надо монетки, брошенной в бездну на станции Иггдрашиад; наверное, это всегда было в нём, всегда, просто окончательно проснулось — сложилось — только сейчас. Не зря же он пошёл служить Райнхерцам, за которыми тянулся сотканный из многих загадок тяжёлый шлейф: мускусный аромат силы и власти, тонкие нотки давней трагедии, ладанное веяние Ватикана и неистребимый железный запах крови. Филипп мечтал найти своим силам лучшее применение. Мечты сбываются. И его сбылась. Теперь, однажды… Однажды он позвонит Гилберту Ф. Альтштайну — напомнить об одном предложении — и купит билет на самолёт до Нового Иерусалима. В один конец.