Так они оба и умерли

      За последние несколько недель Лес сделался особенно беспокойным. Неприятно беспокойным. Тошнотворно беспокойным. Слишком шумный, слишком подвижный, слишком прожорливый. Волк слушал. Слушал на закатах и на рассветах, вслушивался до звона в изорванных ушах, до бельм пред глазами. Лес говорил гулким перестуком ветвей и капелью поросших бурьяном колодцев, скрипом петель покинутых домов и собачьим, звонким до рези лаем. Лес дышал над его ухом, и то дыхание – сиплое, больное – разило тлетворностью и перегнившей листвой. Волк слушал и когтями нервно (раздраженно) перестукивал по рассохшейся оконной раме, пока свечение гирлянд алой пульсацией заливало золото полуприкрытых глаз.       Волк – почитаемый сын и любовник чащобных теней; незримый наблюдатель и охотник на охотников, повязанный с Лесом, как с течной – злой и мерзкой, но ненормально любимой – сукой. Лес пахнет покойниками, влажной землей и склизким перегноем. Лес сходит с ума, пожирая и все никак не нажираясь досыта. Он жрет и губит, губит и жрет – монотонный, опостылевший уже цикл. Волк слушал, – всегда (неизменно) внимательно, – а потому знал. Знал больше, чем хотел.       Все изменилось тогда – ветреным, зябким утром, – когда до смешного уродливый, смердящий страхом и падалью ублюдок, рубленной, нескладной тенью нарисовался на границе его лагеря. Незнакомец. Волк раскатывает это прозвище-кличку по розовому языку и чувствует, как то горчит у самого корня. Заросшая плотью да набитая зубами-треугольниками пасть, истекающая мутными, кровянистыми соками кожа и пара внимательных (слишком) глаз. Волк говорит: «дохлятина», но в этой падали, в тщедушном его теле ума и жизни до отвратительного много. Слишком. Волк смолчал, но наперед знал, что выродок станет Лесу костью посередь глотки. Поперхнется же, неразумное порождение, посинеет да удавится и сгниет, а с ним – и все остальные.       Незнакомец – один из сотни паразитов, оказавшийся вирусом, паскудной раковой клеткой, которой дела не было ни до чего, кроме личной, блять, выгоды и смутной цели-надежды. Раковой клетке тоже нет дела до судьбы носителя, до его жизни, до всех этих «до» и «после», до тривиального смысла бытия и каких-то там грандиозных планов. И даже Волк – извечно смотрящий и вслушивающийся Волк, – не разглядел сразу, не приметил, сколько на самом деле тьмы кроется за простейшей личиной.       Волк – возлюбленное дитя и хозяин этого дендрологического некрополя, но он лишь наблюдатель, пахнущая мясом, табаком и порохом тень без права действия и голоса. Волк помнит это, как лишь собака может помнить заученную команду. Волк слышит, как зовет его Лес, как он манит его и просит, угрожает в отчаянии. Волк слышит это в визге собак, что слепо и отчаянно рвут дикарей и пожирателей; в надсадном треске крепких баррикад и том скрипе, с каким Волк оттирает замаранное бурой кровью цевье единственной верной винтовки.       Волк говорит: «н е т».       Волк Незнакомца не знает, и знает же слишком хорошо. Слышит его, как и все вокруг, так, словно тот – часть этого места, последняя деталь. Нежеланный, презренный симбионт, что клещ нажравшийся едкой крови и гнилой плоти. Цвета Незнакомца: серый и алый, и ран его боле не видно под спекшейся кровавой коркой. Незнакомец звучит белым шумом; старинным, охрипше-визгливым радио и тихим, но навязчивым скрипом стекла о стекло, от чего неприятная дрожь стекает по вздыбленной холке за черный от грязи воротник телогрейки.       Незнакомец приходит к нему спустя десятки лун, и Волк скользит когтистыми пальцами по затертому, кожаному ремню автомата, делая вид, что ему все равно. Что ему до смерти весело. Потому что, в какой-то, знаете, мере, ему действительно, блять, весело. У Незнакомца не хватает трех пальцев и плащ его по нижнему, рваному краю – карминово-алый. Такой приятный, насыщенный цвет, что у Волка кишки опять сводит от сучьего голода. Незнакомец – его пресловутый, угольный ларчик в котором секретов столь много, что никто не захочет их разгадывать. Волк смотрит на него не моргая, и на мгновение задумывается, как сладко бы было разорвать его и заглянуть внутрь, разобрать на капли и волокна, на кости и жилы, и найти, найти то зерно – не то гнилое, не то единственно живое – что сводит с ума изнывающий Лес.       Волк прогоняет его, брызжет вонючей слюной да зубами щелкает, гонит, рычит и под ребра пихает, лишь бы тот убрался, да поскорее. И ублюдок уходит не медля, молчаливо и ровно, даже не пытаясь обернуться, оставляя его – Волка – средь звенящей, мертвой тишины, что пахнет мясом и пролитой кровью. Это был не_конец – Волк знал, как всегда знает – но он уходит тоже, возвращается в свою алую нору и забивается в дальний угол, засыпая на охладевшей, наполовину сожранной туше Прекрасной Леди, пока Ужас Ночи поет ему свою тихую, захлебывающуюся колыбельную, обволакивая теплом пульсирующей крови и утягивая во тьму.

Волк возвращается спустя десять лун. Плетется словно сомнамбула, не понимая, обоняние ли ведет его или слух. Деревья склоняются ниже, стелятся корнями под лапы. Лес гаркает вороньими глотками, трещит и трепещет. Ж д е т. Волк смотрит в темный, гудящий затхлым воздухом подвальный зев и крепче сжимает давящий на грудь ремень винтовки. Патрон «7,62» – свинцовое сердце окованное сталью, смерть с запахом щелочи, – один и единственный. Волк знает все, но для кого он – не ведает.

      Болота пахнут стухшей рыбой, стоячей водой и торфяниками. Болота пахнут пеплом и сгоревшей, закоптившейся плотью. Воздух, до тошноты влажный, тяжелый, переполненный зловонными миазмами патокой стелется по глотке и ныряет в легкие, и у Волка – на одно лишь мгновение – перед глазами плывет от мерзостного, паскудного чувства, что переполняет его до краев. Воздух серый, и трава алая – как тлеющее знамя чужой, придуманной заранее победы. Иллюзия наложенная на иллюзию, обман для обманщика. Сотни костьми полегли там, где прошел один. Десятки черепов – пожелтевших от старости и совсем новых, с которых плоть еще не сошла черными, скользкими пластами, – звонко хрустят под его лапами. Волк смотрит на выпотрошенное, обезглавленное тело Торговца и щерится, покачивая головой.       Или ты, или тебя – закон простой и древний.       Вирус жрет. Вирус уничтожает. Вирус вредит.       Он находит Его в селе. В старом, призрачном остове того, что когда-то было жилищем сотни прокаженных, мерзостных душ, гнилой дохлятины без чести и совести. Людей. Воздух дрожит и резонирует от криков и болезненных стонов. Воздух искрится огненными сполохами. И все вокруг молочно белое и грязно серое от стелющегося по земле едкого дыма, что выедает да жжет глаза без устали и остановки.       Незнакомец молчит. Незнакомец стоит на коленях. Незнакомец смотрит на стенающее древо-сотни-лиц своими отвратительно внимательными глазами, и кровь течет по его обезображенным рукам, впитываясь в землю. Алая кровь на его серой коже. Запах мяса на его плаще, бурые подтеки на его шее и подбородке. Незнакомец, что Лес – нелюбимый ублюдок, слишком далекий и слишком близкий, такая же душа без сердца, что ярче каменьев и света ламп. Звук Незнакомца: гул генератора, скрип половиц и влажное чавканье разделываемой плоти.       Он улыбается, смотря на брошенную к его ногам винтовку.       Лес гудит. Шумит. Визжит сотнею голосов. Влачится, путаясь в самом себе.       Волк смотрит на пылающее, вопящее древо и прикуривает от тлеющего корня, пряча лапы в бездонных карманах.       В его голове ― та старая, забавнейшая сказка про смерть одной глупой, слишком жадной Курочки.       ― Так они оба и умерли.       Вместе с горьким дымом выдыхает Волк, улыбаясь, когда совсем рядом сухо щелкает передернутый затвор.