La Femme

Лаксус хорошо знал, что с Мираджейн лучше не связываться – сладкая улыбка могла обернуться оскалом в любую минуту, дед говорил. Но иногда ему до ужаса хотелось почувствовать на себе ее холодный взгляд, чтобы больше никогда не верить в глупую неписаную истину сильнейшего в гильдии. Часы спустя он уже точно будет знать – сильнейшего здесь, под соломенными крышами, нет, как нет в морях дворцов из кораллов, а в небесах – бога. Сильнейшего нет, потому как сила вечна, она передается от одних к другим, она взлетает и гаснет, она не приемлет оков, она свободна. Дед коротко улыбнется, одобряя отступление наследника, попросит налить ему кружку и привычно затянется трубкой – дым из нее вызвал эти первые слезы, как бывает. - Сильнейшего тут действительно нет. Есть сильнейшая. Мираджейн младше его на несколько лет – ничто для мужчины, все для женщины. Поначалу она казалась ему плотью от плоти его, дикая, необузданная, кровь с молоком, живущая ради битвы. Когда ее глупая сестра умерла, широкую улыбку сменила печать вечной скорби. Лаксус тоже был одинок – мать исчезла, отец предпочел истинную тьму искусственному свету деда, но позволить себе пасть духом он не мог. Мираджейн могла плакать, воспитывать брата и скрывать волшебство в нарядном переднике, Лаксус чувствовал постоянно растущую мощь снова и снова, проглатывая редкие проблески ее ярости вместе с запахом ее волос и губ. Когда ей исполнилось четырнадцать, он захотел ее, захотел дико, по-животному, в священном порыве молодого естества, возжелав однажды настоящую женщину. В одну из ночей он сорвал-таки с девственных губ поцелуй, пусть и не без силы… Глубокий шрам от укуса до сих пор тревожит сон его любовниц, потому как прикосновение к нему до сих пор приносит боль. И до сих пор – наслаждение. Совершенное, как и все, что получено от женщин, как бывает. Дед предупреждал держаться от нее подальше, он не смог – потом понял, здесь била ключом и тонкой струйкой не забота и не любовь к единственному внуку. Макаров – великий волшебник, но мужчиной он быть не перестал. Та, что росла на его глазах, была ему ближе сумасшедшей девчонки с мечами или незаконнорожденной дочерью сильнейшего волшебника. Там, где Эрзе не хватало смелости, а Кане – ума, Мираджейн всегда была готова подставить плечо своему наставнику в обоих смыслах. Покрытая морщинами щека нередко прижималась к молодому колену – Макаров спал, а снился ему не мастер Иван и не райские сады. У Лаксуса в такие моменты хватало ума держаться от них подальше, уже тогда он знал: в мужчинах бывшая дьяволица ценит не внешность или пафос, она жаждет силы и величия, а в них пока только наследнику было отказано. Уже много позже, когда титул сильнейшего снова уйдет из рук, а морщинистая рука укажет внуку на дверь, он подойдет к двери ее покоев, чтобы попрощаться, но мягкая улыбка покажется ему куском льда, скалой в море, северным ветром. Она могла простить ему насилие и грубость, но слабость была для нее сильнейшим преступлением. Лаксус знал, чтобы вернуться, ему придется преодолеть деда, самого себя, целый мир. И – Мираджейн. - Послушай, - попросил он ее, когда ее груди уже касались могучих плеч, - Ты стесняешь меня! Отодвинься? - Стесняешься? – переспросила она, без всякого умысла – с умыслом, страшнее которого и быть не могло, - Боишься меня, малыш? Лаксус сгорбился – что-то глубокое и темное надавило на плечи и спину, заставило откинуться назад, нахально бросить тяжелый взгляд на пол. Сейчас он больше всего на свете мечтал исчезнуть, испариться, признать, наконец, поражение. Не мог – поэтому продолжал улыбаться, даже когда змий оплел его райское дерево – дьяволица смеялась, смеялась, смеялась. До слез смеялась, обрывала полностью – совершенная, как и все женщины… - Когда это я боялся? – сглотнул он, - Когда это я тебя… боялся? Нарочито длинная пауза больно царапнет ее бледные щеки, заставит смутиться и оставить его в покое – Мираджейн сделала вид, что не слышала его, а такой удар он снести не мог, не вынес бы. Сгреб волосы цвета снега на могильных плитах в охапку, поднес поближе к собственному лицу – понюхал, пахло вереском и медом. Это был новый для Лаксуса запах женщины – его собственные пахли кровью, благовониями, терпким ароматом молодых самок, свежестью. Мираджейн тоже пахла так. Но еще и запахом мертвой Лисанны. Запахом старой гильдии. Запахом его, Лаксуса, матери. Молоком. Она не вырывалась, внимательно изучая боль от натянутых, как струна, волос – наслаждалась, наверное. Еще непобежденная – уже совершенная, как и все на земле. Подождала пару мгновений, высвободила пряди. - Не надо так, - улыбнулась, - их потом сложно уложить, - и рассмеялась, потому что его взгляд напоминал ей о младшем брате, а не о романтическом герое, как бывает. Он догнал ее уже на первой ступени – она обернулась, готовая одинаково и к смерти, и к любви. Наверное, кто-то видел их – он слышал сдавленный вскрик, шорох шагов, скрип дверей – она слышала биение его сердца, запах его возбуждения, его боль. Поймала кончик языка, как истинный зверь, втянула вкус его рта глубоко в себя – длинные ноги уже ловили его ослабевшую ладонь, ловили и отпускали, ловили и отпускали. Странно, дед говорил ему, что она опасна – но ее сосок по форме его губ, как у матери, как у праматери. Странно, она вроде бы младше его – но ее движения более умелы, а в пальцах больше истины, чем во всем его существовании. Странно, совершенство недостижимо для них обоих, слишком уж они порочны – но он, Лаксус, все еще проигрывает деду – а она натягивает на себя его ослабевшую плоть, как вожжи, играет с его страстью, не отпускает ее… Глубокий шрам от старого укуса вздрагивает, тянется к своей хозяйке, как верный пес – Лаксус и сам бы упал к ее ногам, если бы не пресловутая гордость, она смеется над ним, теребит ослабевший разум. - Дед был с тобой? – спросит он грубо и нетерпеливо, срываясь на рычание, она ответит ему смехом и стоном одновременно. Странно, он ведь прекрасно знал, что с ней лучше не связываться, почему же тогда ему так нравится растворяться в ней?.. Лаксуса больше нет – есть запах молока и мертвой Лисанны, а внука сильнейшего тут нет, как нет в небе бога, как нет в глазах у Мираджейн сожалений. Она проглотит все до последней капли, пальцами стянет влажную ткань с груди, распустит волосы по плечам, скроет уставший взгляд за улыбкой, бросит ему его плащ, на котором ее тело отпечатком, дыханием – и ответит. - Сильнейшего тут действительно… Он догнал ее уже на последней ступени – она обернулась, готовая одинаково и к любви, и к страсти. Не к расставанию, как бывает.