Надежда.

Громкие гулкие шаги исчезали под высокими сводчатыми потолками, не нарушая тишину помещения. Тут всегда тихо, по крайней мере, в этой части здания. И стены, и потолок, и пол были устланы белыми мраморными плитами, такими холодными и скользкими, что даже июльская жара совсем не чувствовалась здесь, даже наоборот - здесь было довольно прохладно для середины лета, слишком прохладно. Высокий молодой человек крепкого телосложения шел по коридору, стараясь ступать как можно громче: его раздражала эта гнетущая тишина, и он, борясь с детскими страхами, всегда старался больше шуметь в этой больнице. Да, это была больница, больница Святого Мунго - поликлиника для волшебников. Парень давно здесь не был, всего лишь каких-то пару месяцев прошло с Последней битвы, и он наконец-то вырвался из паутины неотложных дел, чтобы посетить своих родителей. Юношу звали Невилл Лонгботтом, раньше - неизвестный неуклюжий мальчишка, сейчас - мужественный герой войны. Как быстро все меняется: он одиннадцатилетним мальчиком дрожал и беспокоился, когда находился здесь, сейчас же он уверенно и твердо поднимается на пятый этаж под названием «Недуги от заклятий». Но что было неизменным на протяжении всей его сознательной жизни - болезнь родителей. Невилл знал этот этаж как свои пять пальцев, он мог пройти в нужную палату с закрытыми глазами, ведь он так часто посещал родителей ! Даже чаще, чем думала бабушка. Видеть маму и папу, пусть и больными, было его слабостью и единственной радостью. Невилл поднялся на нужный этаж и подошел к знакомой палате. Только после глубоко вдоха он решился войти; каждый раз, приходя сюда, парень надеялся, что мама сама выйдет к нему на встречу и назовет его по имени, но с каждым приходом в больницу надежда угасала, превращаясь в угли, но еще горячие угли. Палата была большой, рассчитанной на четверых человек, двое из которых были его родителями, причем каждый пациент отделялся от другого светло-бежевыми ширмами - единственными цветными пятнами на фоне белой унылой комнаты. Сказать, что Лонгботтом-младший не любил эту комнату - значит, не сказать ничего; он ненавидел эту палату №6 (ирония - это один из самых любимых языков судьбы). Да, просто ненавидел, от пола до потолка: ненавидел однообразные железные кушетки с низкими ножками и жесткими матрасами, ненавидел белые маленькие покосившиеся тумбочки, которые были плотно приставлены к кроватям, ненавидел мертвенно-белые стены без окон, которые могли бы впускать хоть капельку солнечного света и свежего воздуха. Все здесь в понимании Невилла было неправильно, убого и ужасно, наверное, это последствие многогодовой депрессии и морального самобичевания, которыми сопровождался каждый промах в учебе и в бытовых ситуациях. Парень тряхнул головой, пытаясь выкинуть из неё все чувства и мысли, ведь сейчас он вновь встретится с самыми любимыми людьми на земле. Ничего не замечая, Невилл двинулся вдоль комнаты к самой дальней кушетке, загороженной ширмой. Заглянув за неё, Лонгботтом сжал руки в кулаки и заскрипел зубами. Перед его взором открылась та же картина, которую он видел на протяжении всей своей сознательной жизни: мама, глупо улыбаясь, раскачивалась на кушетке, а папа просто сидел и смотрел в одну точку. Как и всегда - никаких изменений, как и всегда - одна и та же картина, как и всегда - одна и та же боль. Парень закрыл глаза, которые уже покалывало от закипавших в них слез, и поднял руки к лицу, как услышал окрик: - Невилл! Невилл Лонгботтом! Он обернулся и увидел её, ту, которая звала его. Это была невысокая миниатюрная девушка в канареечно-жёлтой мантии, изящная, как флакончик дорогих духов, фигура, миловидное личико «сердечком», обрамленное тугими светлыми завитками волос. Он знал её. - Ханна? Ханна Аббот? - он на всякий случай переспросил её. - Помнишь все-таки, - улыбнулась девушка так, что нельзя было не улыбнуться в ответ. - Как не помнить, наши факультеты вместе на травологию ходили, - улыбнулся в ответ Невилл. - Что ты тут делаешь? - Отца пришла навестить, - пожала плечиками девушка. - Он у тебя здесь давно? - спросил Лонгботтом–младший. - Около двух недель. Проклятье, - прошептала она. - У тебя ведь тоже здесь родители лежат, только не часто приходишь. - Да, не часто. Бабушка всегда ругается, когда без неё прихожу. Невилл резко замолчал и, посмотрев на свою собеседницу, прижал палец к губам, призывая к молчанию. Из-за двери слышался громкий разговор, который, по-видимому, шел на повышенных тонах. Первый басистый голос принадлежал мужчине, а второй - высокий и жесткий - женщине, а точнее - его бабушке, которую он так некстати упомянул. Глаза парня расширились от ужаса, руки и ноги онемели. - Невилл, что с тобой? - спросила Ханна, обеспокоенная оцепенением Лонгботома. - Бабушка… - единственное, что мог сказать парень, ведь он до сих пор боится гнева этой строгой и величественной женщины. Проанализировав ситуацию, девушка схватила парня за руку и затащила за другую ширму, за которой и лежал её отец; казалось, что он мирно спал, но это было не так. Они еле-еле успели спрятаться, прежде чем миссис Лонгботтом вошла в палату. После того, как бабушка Невилла скрылась за ширмой, молодые люди тихо вышли из палаты, а по коридору уже понеслись со всех ног, стараясь бежать как можно тише. Спустившись на несколько этажей, Ханна и Невилл остановились в пустынном отсеке больницы и, посмотрев друг на друга, громко рассмеялись; они все еще держались за руки. Лонгботтом, посмотрев на их сомкнутые ладони, покраснел и разжал пальцы, а Ханна вроде бы и не заметила, что держала парня за руку. Невилл взлохматил свои волосы на манер «а-ля Поттер» и сказал: - Ханна, может, посидим где-нибудь, поболтаем? - Я не против. - Тогда пойдем? Девушка кивнула, подтверждая сомнения Лонгботома, и первая направилась к выходу. Парень пригласил девушку в маггловское кафе в Лондоне, где они расположились за столиком у окна. - Невилл, - прервала затянувшееся молчание девушка, - а ты что собираешься дальше делать, после школы? - Хочу в школе остаться, на месте преподавателя травологии. Знаешь, наверное, что профессор Стебель на пенсию выходит. Она и рада была, когда услышала, что я в школе остаюсь. - Конечно, ведь ты лучше всех на курсе разбираешься в травологии. - Нет, лучше всех Гермиона Грейнджер. - Ну, больше Гермионы только профессор Стебель знает, - на этой реплике они переглянулись и снова засмеялись . А дальше разговор зашёл в русло «а ты знаешь», «а ты помнишь», молодые люди делились веселыми воспоминаниями детства, промахами и удачами, они словно пережили всю свою жизнь заново во всех её радостях и счастливых моментах. Время летело незаметно, но, когда ребята затронули тему родителей, между собеседниками повисло сильное напряжение. - Ты ведь еще веришь, что твои родители смогут выздороветь? - тихо прошептала Ханна. - Даже не знаю, уже устал надеться и верить, устал, – парень подпер горячий и липкий лоб рукой, закрывая лицо. - Слишком долго надеялся. - Да ты что! Как можно перестать надеяться, если тебе действительно этого хочется, ты никогда не перестанешь верить и надеяться, ведь настоящая надежда никогда не умирает, - сказала девушка детским, дрожащим от возмущения голоском. - Ты должен надеяться, как я, ведь я верю, что сегодня-завтра мой папа освободится от проклятия, встанет и обнимет меня. Ты должен надеяться! Девушка так страстно и пламенно вела свою речь, с таким блеском в глазах, с так высоко вздернутым курносым носом, что Невилл невольно начал загораться той верой и мечтой, что блестела в её глазах и была на её губах. - Всегда верь, Невилл, - сказала девушка, поднимаясь и попутно вытаскивая из кармана цветастый кошелёк. Лонгботтом перехватил её руку, расстегивающую молнию бумажника, тем самым показывая, что заплатит сам и удерживая юную особу. - Останься еще немного, - попросил Невилл. - Не могу, мне нужно идти. - Тогда давай встретимся как-нибудь. Например, завтра тебя устроит, в этом же месте, в этот же час? - Хорошо, - девушка легко высвободила свою руку из его ладони и пошла к выходу. - Давай я тебя провожу! - предложил было Невилл. - Не нужно, я сама найду дорогу домой, - Ханна мило улыбнулась. - Не беспокойся - я приду. Она ушла, нет, улетела, как яркая желтая бабочка. Её ступни словно не касались земли, такая она была легкая и невесомая в своей доброте и вере в лучшее. Она была свободна, как бывают свободны только птицы и дети. Она летела как вера, как сама мечта, как надежда. А когда Невилл пришёл домой, он застал плачущую бабушку. Как оказалось, его мама после побега Лонгботтома-младшего сказала своё первое слово за шестнадцать лет молчания, и это слово - надежда.