Гроб

Гилберт знал, что делает себе гроб, но при этом всё равно старался и тут оказаться лучше всех — чтобы не так, как у других, чтобы лежать в нём было приятно. Байльшмидт понимал, что, когда доделает его, умрёт, однако руки сами тянулись к нарядной древесине. Пруссии не хотелось ни спать, ни есть, в его голове была лишь эта коробка. Гроб делали себе все — у Дедушки Рима был красивый, красный, расписанный красками, Гил считал это пошлым, а вот у Российской Империи было самое настоящее произведение искусства; Брагинский умер около года назад, а Байльшмиду казалось, что прошла всего пара дней. Гроб Империя делал 196 лет, платиновый, с золотым орлом (альбинос запомнил эту идею), тяжёлый, зараза — Пруссия на пару с Францией вместе опускали его в яму, а после, абсолютно грязные и уставшие объедались у Родериха. Гилберт ещё в 50-х годах XVI века нашёл записи и схемы, а так же предложения по поводу выбора материала, но ему ничего не понравилось: слишком просто или пошло для такого Великого, как Он. Красное дерево, ониксовый орёл — Байльшмидту осталось его лишь прикрепить. В помещении пахло лаком и опилками, у мужчины время от времени слезились глаза. Должен был ли он испытывать страх? Гилберт не знал; всем хвастался, что даже рад тому, что будет лежать в таком прекрасном гробу, но в душе его скребся дикий ужас, осознание неотвратимости Конца морально его убивало, однако альбинос всем продолжать врать, скрывая то, как сильно он напуган. — Гил, что ты делаешь, можно мне посмотреть?, — Пруссия даже не заметил, как нему подбежал Людвиг. Ему на вид лет 15, такой серьезный, но всё ещё по-детски любопытный... — Для чего эта коробка, и зачем такая большая? — Просто я играю в домик, а чертежи оставлю тебе, — Гилберт выдавил из себя смешок, ткнув в брата старой бумагой. Байльшмидт украсил орла резьбой, осознавая, что это, вероятно, конец. Какой сейчас год? — 1932, — раздался низкий мужской голос за спиной. Пруссия знал, что пора — на душе стало спокойней, он надел свою лучшую форму, алый плащ (представил себя на секунду Дедушкой Римом), вышел на улицу. Холодный ветер ударил его в лицо; солнце почти зашло, морозный январский день оседал в лёгких, и мужчина радовался: гроб был обит бархатом, внутри которого был гусиный пух. Яма была уже готова; сзади, пыхтя, Австрия и Германия тащили его творение — Гилберт гордился собой. У Родериха уже были чертежи, поэтому Байльшмидт отдал свои Людвигу. Короткое объятие, пожелание удачного правления — и братья накрыли Пруссию крышкой. Громкие вскрики забиваемых гвоздей наводили на мысли о семье: их явно забивал Германия, и Мужчина был спокоен — Людвиг сильный, у него все получится. Стук прекратился. Вслед за приятными в голову полезли пугающие мысли: вдруг не сделал чего-то главного, не «построил дом», не «родился заново» — Гилберт испуганно застучал по дереву, но никто не ответил, он продолжал колотить, но сверху о крышку лишь разбивались комья земли.