Ощущается

Он скалится, ухмыляется жестко, бросает, будто невзначай, что-то колкое, и разворачивается. Уходит, будто бы неравнодушно шлепая какую-то девицу по заднице и притворяясь, что плевать он хотел на все с самой Арки. Не плевать. Актер из него всегда был плохой, хотя эмоции успешно скрывались за внешней бравадой. На сей раз помогает плохо. Поэтому уходит дальше, почти в самую чащу, где свидетели его слабости лишь деревья-гиганты да пролетающие мимо птицы. В лесу тихо. Хотя, конечно, тут и птицы поют, звери бегают, на ветру, шелестя ветками, покачивается тонкая пока еще рябина. Но по сравнению с постоянным гулом моторов на Арке, оживленными коридорами и общей постоянной суетой, здесь тишина просто мертвенная. Прекрасная. Рябиновый сок на губах ощущается сладкой горечью, он вяжет, но приносит мазохистское удовольствие. Прямо как его любовь к ней. Принцесса запала ему в душу стеклянным осколком — вроде мелкий, в общей картине совсем незначительный, но так, сука, больно, что хочется выдрать прямо с мясом, и пусть кровь хлещет, и боль сильнее, но колющее чувство, такое надоедливое и утомляющее, прекратится. Мерфи бы с удовольствием так и сделал, не будь это ебаной метафорой. А Гриффин смотрит так, сука, снисходительно, жалостливо, что аж тошно становится. Она будто бы знает. Она, блять, всегда все знает. Кровь со сбитых костяшек с каждым ударом все сильнее раскрашивает алым цветом ствол могучего дерева. Содранную кожу саднит, вся кисть пульсирует, будто одна сплошная открытая рана, тонкие струйки липко стекают по пальцам. Больно. Не так, как ментально. Душе в разы больнее. И совсем идиот тот, кто сказал, что такую боль можно заглушить другой — физической. Такую боль ни чем не заглушишь. Просто, блять, нечем. Она разъедает кислотой изнутри, разрушает до основания, не оставляя после себя вообще н и ч е г о. Сплошная пустота. Черная дыра, смертельная воронка, темнота. От этого даже становится страшно. Как могут делать с человеком такое какие-то чувства? Да, безответные. Да, обременяющие. Но почему ощущение, будто в животе без наркоза ржавым скальпелем поковыряли, а вытащить его забыли? В лагерь он возвращается поздно, вокруг уже нет прежней суеты, лес совсем темнеет, а ночное небо с точками звезд на иссиня-черном полотне настолько глубокое и завораживающее, так манит к себе, что хочется повиноваться. Упасть в эту прекрасную, холодную бездну, задохнуться в этом великолепии галактик. Но не может — на Земле гравитация слишком сильна. Долбанная гравитация. Долбанная Земля со своими законами выживания. Долбанная Кларк со своей заботой. Побегает, хватает за руки, ругается себе под нос совсем не по-королевски. Тащит в палату, обрабатывает ссадины, дует легонько, когда он шипит. И беспокойство на бледном личике будто совсем настоящее — то ли играет превосходно, то ли правда переживает, дурацкой мышце, гоняющей кровь по телу, вообще плевать. Заходится в бешеном ритме, сладостно трепеща, и пресловутые бабочки в животе щекотят крыльями где-то под ребрами. Мерфи ненавидит насекомых. Но от легких прикосновений нежных, несмотря ни на какую работу, девчачьих рук, по телу пробегают мурашки. Хочется протянуть руку, коснуться фарфоровой кожи, пропустить золотые локоны сквозь пальцы, вдохнуть только ее, самый неповторимый запах, но нельзя. Она — не его. Не его уровень, не его друг, даже не приятель. Она может сказать кому-либо из поселения его прирезать, и все послушаются. Потому что она — принцесса, хоть и ненастоящая. Она лидер, воин, боец. Всем рискует, пытается всех уберечь. И целует сладко, нежно, придвигаясь как можно ближе. В голове коллапс, атомный взрыв в масштабе его маленькой вселенной, но ощущается так сладко, что аж приторно. Но хочется еще больше. Больше эмоций, больше чувств, больше мимолетных касаний. Так сладко и больно одновременно — будто это дымка, что сейчас же рассеется, стоит только неправильно двинуть рукой. Но она не рассеивается: вот она, Кларк, перед ним. Будто бы нехотя отстраняется, смущенно краснеет и закусывает припухшую губу. Продолжает с тем же энтузиазмом обрабатывать ранки, касаясь руки уже не боясь, поглаживая узловатые суставы пальцев, немного хмурясь по обыкновению. Прячет смущенно глаза, чувствуя на себе пристальный взгляд. Любовь к ней все еще ощущается с привкусом сладковатой горечи, все еще разрушает. Все еще хочется вывернуться наизнанку, ребрами наружу, вырвать из души засевшую черноту с корнем, обливаясь теплой, липкой кровью. Ее любовь ощущается речной водой на коже, терпкостью зрелого винограда, ароматом ночных цветов. Отпечатывается лазурью глаз на внутренней стороне век. Эта любовь так прекрасна, что ради нее Джон мог бы сделать что угодно. Ощущается, будто вместе с ней он может все. Под ребрами все еще свербят застарелые шрамы, как напоминание. Костяшки все еще не до конца зажившие, в душе до сих пор пустотой зияет черная дыра. Но ощущается оно по-другому. С ней — по-другому.