Против целого мира

На улице плясали кровавые огни факелов. Они забирались в дом через окна, отражениями скакали на тёмных стенах. Цвета смерти — чёрный и красный. Кровь, огонь и ночь. В голове гудело: рокот тяжёлых сапогов перемешивался с отчаянными криками — идущими из самого нутра, истошными, молящими о жизни. Или о смерти, если боль от пыток становилась нестерпимой. «А ежели пытуемый сознание теряет, ты его холодной водой окати и подожжи, покуда не очухается…» «Я вам всем, мр-рази! Глотки ваши поганые перер-режу, кишки вытяну, ввер-рх ногами повешу!..» «Тут давеча одну девку тянули за волосы в клетку — упиралась, потаскуха, визжала…» Темнота сдавливала. Румата стиснул виски ладонями, будто старался выжать из головы все обрывки фраз, все крики, все мысли. Не получалось — в голове роилась дрянь, словно мухи над протухшим мясом. «Жирный попался…» «Блаародных всех бы перевешать…» «Как сказал наш почтеннейший дон Рэба…» — Стой, кляча! — гаркнуло с улицы. Румата тяжело встал и, шатаясь, подошёл к окну. На улице с грохотом рухнул воз. Толстый, пьяный и злой, со страстью и удовольствием стал избивать худосочного. Видны были лишь силуэты, зато слышались стоны и глухие удары сапог по телу. Румата не выдержал: взял мечи и спустился на улицу. В голове туманно проплыли увещевания о том, что он разведчик, что его считают богом, а боги беспристрастны, милостивы, терпеливы… «К черту», — резко пронеслась мысль и лезвием рассекла весь туман. Вернулся в дом скоро и в крови, как будто и на нём плясали блики факелов. Муга, мимо которого он прошёл, шарахнулся и обмахнулся большим пальцем — отгоняя нечистого. На брусчатке развалилась красномордая туша, а вокруг были рассыпаны глиняные черепки и деревянные щепки. Румата знал, что уже ничем не лучше толстого и злого — хоть он рассёк ему горло без удовольствия, а спокойно и чётко. Вспомнилось, что худосочная тень встала и побежала, хромая, за дома. «Хоть передатчик не надел…». Единственным спасением снова стала Кира, но он молился, чтобы она проснулась только утром. Как теперь обнимать её, когда сам измарался, как брать за руку, если руки вымазаны отнюдь не в земляничном соке? Румата переоделся, вымылся, а кровь всё будто не смывалась. Он выглянул на улицу: тушу унесли. «Утром не захочется жить…» А в мыслях всё всплывал прошедший день и половина ночи. А за ними — убитый. Как будто в голову налили металла или закоптили едким гадким дымом… Стыдно только перед Кирой — она же верит, что он сильнее их всех, верит в него. А он, выходит, такой же. Румата знал, что под её взглядом раскается во всём, потому что она — единственный свет в тёмной смертельной ночи. И единственная, кого он искренне поклялся никогда не предавать и защищать любой ценой. Сзади послышались осторожные шаги, и внутри всё сжалось. — Румата? — она тихо прижалась к его спине, обвив руками крепкий торс. — Да, маленькая? — он будто окаменел. Она разжала руки и обеспокоенно заглянула ему в лицо. — Что с тобой? Ты давно вернулся? — Кира бережно провела пальцами по его щетинистой щеке. От неё пахло чистотой и свежестью. — Нет, не очень… — в груди начинало полыхать. На секунду ему показалось, что он сейчас рухнет перед ней на колени и умрёт. — Ты ранен? — Нет. — Что с тобой? Теперь явственно захотелось упасть и умереть. Но он не мог — поклялся жить. — Очень тяжёлый день был, маленькая. Иди спать. — Румата осторожно отстранился от неё. — Я же вижу, что-то плохое случилось… — глаза её были видны не очень хорошо, но он чувствовал, что она переживает. — Кира, плохое каждый день случается. Иди спать. У меня ещё дела, — Румата еле удержался, чтобы не скривиться от собственной лжи. «Сволочь ты, подонок голубых кровей. Ничем не лучше бесовщины за окном». Она не ушла — аккуратно присела в кресло. — Ты будто прогоняешь… — голос её стал печальным и подрагивающим, и у него внутри всё заледенело от неясного страха. «Ой, люди добрые, помогите!» — выстрелило в воспоминаниях. Так кричала женщина, которую тащили при всех в Весёлую башню. Ему вдруг стало горько, до тошноты гадко, и Румата подошёл, покачиваясь, словно пьяный, к Кире, осторожно опустился на колени и уткнулся носом ей в бедро. Он почувствовал, как она нежной рукой стала гладить его по голове, аккуратно разбирать пальцами волосы. Румата начал рассказывать. О Башне, о людях, которых тащили на пытки, о мерзком сером дне, о пьяном и злом, которого он убил… Ему было стыдно, ведь он обещал ограждать её от всего этого, но вместе с этим невозможно было остановиться: она слушала и прекрасно понимала его, хоть и молчала. Это не Александр Васильевич, который бы нервно передёрнул плечами и сказал: «Антон, успокойся, ты же учёный», не Пашка, который стал снова рассуждать о теориях и уж точно не дон Сэра с доном Тамэо, с которыми вообще делиться чем-то, кроме пустых сплетен, было опасно для жизни. Он отстранился, аккуратно взял её изящную руку и поцеловал тыльную сторону ладони. В глубокой темноте с красными огненными искрами её глаза блестели спокойно и немного устало. — Я всегда за тебя, ты же знаешь. И всегда с тобой. И ты не железный, чтобы вечно держаться… — Голос её звучал размеренно и умиротворённо, даже слегка убаюкивающе. «Среди всех миров у меня есть только один человек, которому я по-настоящему нужен», — подумал он. Румата вдруг представил, что её нет — совсем нет. Убили, или она вообще не родилась. Он дёрнулся и приподнялся, чтобы посмотреть на неё, в груди похолодело. — Что такое? — она уловила тревогу. — Ничего, маленькая. Устал просто… На улице грохнуло, кто-то вскрикнул. В комнату через окно ворвался кровавый огненный свет. Кира напряглась. Она совсем не спала этой ночью, потому что постоянно вот так ухало и гремело, но ему говорить об этом не хотела. — Не переживай, — он слегка сжал её руку, — утром они успокоятся. — Знаешь, я тут думаю… — сказала она дрогнувшим голосом. — Меня бы давно убили, если б не ты. Я как-то слышала, двое за воротами переговаривались: говорили, мол, писца того вздернули в Весёлой башне, пьяного и синего от пойла, а девку его рыжую не нашли… — Она еле слышно всхлипнула. Румату натурально передёрнуло. Мысли о том, что её уже сто раз могли убить, посещали его часто, но он поспешно задвигал их на задний план. Уж очень они были страшными, хуже мыслей о его собственной погибели. Он-то сам, можно сказать, выбрал свою участь, никто его за руку не тянул сюда, а она что? Вот родилась рыжая девочка, а её обвинили в колдовстве и сожгли. А эта рыжая девочка, может, самое чистое существо, сродни ангелу. «Дикое время. Ужасное. Кто у неё из родни остался? Брат, который обещал ей глотку перерезать, за то, что «с благородным спуталась»? А наверняка, сволочь серая, ещё и сослуживцам пообещал девочку, им-то наплевать, рыжая она или ещё какая… Ненавижу.» Он встал с колен, взял её на руки и сел в кресло. Кира тут же прижалась к нему — она не плакала и уже даже не всхлипывала, а просто уткнулась носом ему в шею. Румата сам не заметил, как все его переживания куда-то ушли, утекли прочь. «Конечно, её считают ведьмой, — подумал Антон, — она же исцелять одним взглядом умеет. А вся эта шваль в грязи с младенчества погрязла. А когда с них эту грязь сдираешь, они вопить начинают от страха…» На улице плясали кровавые огни факелов. Они забирались в дом, отражениями скакали на тёмных стенах. Кира заснула у него на руках, да он и сам задремал. И не снилось ему ничего плохого, потому что не могут сниться кошмары, когда рядом — ангел. Пусть даже в человеческом обличии.