(Не)одушевлённое

Быть дверью непросто. Двери, особенно входные, к сожалению, не любят. Ими хлопают изо всех сил, их пинают, в них тыкают ключами. На морозе двери замерзают, краска лопается, замок стекленеет, его вынимают и ставят новый — очень неприятно. Чтобы человеку представить, как это больно, ему, наверное, нужно вывернуть челюсть и приклеить другую без анестезии. На дверях пишут всякие гадости. Двери даже метят. В общем, положение у нас незавидное, и поэтому продолжительность нашей жизни сводится к десяти, а с учётом моды на скорые переезды, бесконечные ремонты и быстро сменяющиеся вкусы хозяина всего шести годам. Мне повезло. Я попала в семью среднего достатка и стала защищать небольшой дом на окраине города. Зимы здесь довольно тёплые, и замки меняли всего два раза. Правда, бывало, на мне мелом рисовали цветочки и прочие безделушки. Или грызли, или дёргали за ручку, как сумасшедшие. Да и других дверей рядом нет — даже поговорить не с кем. Зато спокойно. Всегда. Ну или почти всегда. Тихо. Над крышей шелестят старенькие яблони. Можно смотреть на небо, можно — на траву и каменные ступеньки внизу. А можно не смотреть, а только думать, чувствовать, как тебя облизывает ветер, слушать чириканье птичек. Я думаю, что доживу здесь до глубокой старости… В доме живут двое взрослых людей и их дети, мальчик и девочка. Мужчина уже в солидном возрасте, весь издёрганный, нервный. Он яростно топает ботинками по ступенькам крыльца, стряхивая серые комья грязи, резко вворачивает ключ в замочную скважину (мне от этого очень щекотно!) и хлопает мной так, что все пружины трясутся. Даже не знаю, зачем так сильно — будто я без этого не закроюсь. Женщина другая. Бело-розовая, как фарфоровая фигурка. Закрывает она меня очень бережно, даже ласково. Дети… Ну как все дети — красные, потные и глаза всё время выпучены от удивления. Взбегают по ступенькам, всаживают ключ по глотку. Если не поворачивается — давай его трясти и дёргать! А мне же больно жуть! Мне из-за них первый раз замок и меняли. Девочка поспокойнее, а вот у мальчика есть одна противная нервная привычка: когда он забывает дома ключи и ждёт, пока ему откроют, весь низ мне ботинками своими поотбивает. Вся краска у меня уже отшелушилась, и зуд не перестаёт донимать. Дети хлопают ещё сильнее, чем отец: каждый раз меня чуть с петель не срывают. Ходят взад-вперёд, теребят всё время! Успокаивает одно — им уже лет по десять, скоро вырастут и перестанут глупостями заниматься. Эх! Поскорее бы! Нет, я на свою семью не жалуюсь. Мужчина меня чинит, жалеет. Женщина меня моет, чтобы я совсем грязью не заросла. И дети неплохие. Мне никогда не обливали ни пивом, ни мочой, никогда не дубасили по мне кувалдой. Хорошо, спокойно. Я думаю, что доживу здесь до глубокой старости. Но мне грустно. Хочется расплакаться, как плачут дети мужчины и женщины. Только я не умею. У дверей нет слёзных желез. Они сделаны из жёсткой стали… Вместе с семьёй живёт кот. Я точно знаю, что его зовут Кузя. Он большой, рыжий и пушистый с жёлтыми, как лимоны, чуть подсинёнными у белков глазами и белыми наподобие носочков лапками. Каждый день с утра мужчина открывает меня и выпускает кота погулять. Кузя неторопливо выходит, потягивается, превращаясь в длинную рыжую полоску, зевает, показывая белые клычки и шершавый, бледно-розовый язык. Его хвост лениво подметает меня — шерсть мягкая и ухоженная. Он бесшумно спускается по ступенькам и исчезает за яблонями. Лапы медленно, с достоинством ступают по земле, на спине играют мускулы и проступает трубка хребта. Грациозный зверь! Миниатюрный лев! Он гуляет недолго, возвращается быстро. Его шерсть уже не такая ухоженная. Белые носочки запачканы серой пылью, на спине ерошатся репьи и куски сухой листвы. Но Кузя не теряет достоинства и шагает по-прежнему гордо, ритмично покачивая бёдрами, не удостаивая никого взглядом. А глаза у него высокомерные, но умные, почти человеческие. Эти глаза всё понимают. Кузя встаёт передо мной и гортанно, протяжно мяукает. Он говорит: «Открывайте, я пришёл». Наверное, это человек, затянутый рыжую шкуру. Клянусь, он бы мог меня сам открывать, только лапки не могут удержать ключ. Через несколько минут меня щекочет резкий поворот ключа, и сонный хозяин, согревая тёплым зевком мою деревянную панель, забирает кота обратно в дом. Семья любит Кузю. Летом они делают шашлыки возле дома, сидят за пластиковым столиком, и Кузя валяется около них в траве. Женщина бросает ему сочные куски мяса. Дети прижимают его к себе, целуют в лоб, в нос, в глаза. И даже мужчина неловкими, толстыми пальцами поглаживает его по спине. А Кузя сопит и прикрывает глаза от удовольствия, даже пофыркивает, будто терпит. Кажется, он любит их вполовину меньше или вообще не любит. А может скрывает свою любовь. Кузя счастливый. И чего ему не хватает? Сидел бы дома вместе с ними, получал поцелуи пачками. Это же так хорошо, когда тебя любят! Но Кузе чего-то мало. Чужая душа – потемки, ну а кошачья – тем более. Раз в полгода хозяин, как обычно, выпускает его на улицу, он, гордо ступая, исчезает за яблонями и…пропадает. Его нет день, два, иногда три. Где он? Что с ним? С кем он? Что ест? Где спит? Неизвестно. Но семья мрачнеет, сереет на глазах. Женщина открывает меня чаще обычного и подолгу смотрит на яблони. Мужчина задумчиво ковыряется ключом в замке и смотрит на яблони. Дети, приклеив глаза к ботинкам, шмыгают носами, но всё равно украдкой друг от друга бросают быстрые взгляды на яблони. Они смотрят и ждут, когда из-за тонких стволов покажется кусок рыжей шерсти. И я вслед за ними тоже всматриваюсь в яблони, гипнотизирую их взглядом, переживаю и жду Кузю. Кузя всегда возвращается. Выкатывается из-за яблонь утром, днём, вечером, поздней ночью — худой, потрёпанный, как мочалка, пыльный, в репьях и сучьях, застрявших в колтуне шерсти — тяжело дышит, во взгляде никакой вины, ещё счастливее, чем раньше. Иногда у него разодрано ухо. Иногда свежая рана лепится рядом с глазом. Сложно найти место, где его не поранили - разве что пах. Дурак! Бродяжник! Мне хочется его пнуть, а он становится передо мной и снова гортанно, протяжно мяукает: «Открывайте, я пришёл». И мужчина несётся к двери, рвёт замочную скважину судорожными движениями ключа, а мне так больно что я чуть не скрежещу. Дети бегут за ним, смеются. Они подхватывают Кузю на руки, целуют грязную голову, жалеют за раны. Женщина тихо ругается на них, мол, не надо целовать — заразу занесёте, — а сама улыбается и держит в руке пакетик с кормом. Кузя великодушно принимает любые ласки. И все счастливы. И я тоже так счастлива. Я уже забыла все обиды на Кузю и готова расцеловать его, только у меня нет губ. И кажется, что стоило несколько дней так страдать, чтобы сейчас выдохнуть и нарадоваться вдоволь. Кузя всегда возвращается. Но почему сейчас мне грустно? Несколько дней хозяин не выпускал Кузю на улицу. От его рук в это время пахло мочой и лекарствами. Женщина бегала туда-сюда, кому-то звонила. Дети выглядели расстроенными. И я тоже переживала, расстраивалась, у меня даже немного поржавели углы. Почему Кузю не выпускают? Вдруг его никогда не выпустят, и он больше не подметёт меня своим большим хвостом? Я зря боялась. Кузю выпустили. Хозяин открывал меня медленно, нехотя, у него дрожали пальцы. Кузя был не тот. Не домашний Кузя, а хорошенько потрёпанный, уличный Кузя. Понурый, худой. Блёклый, грустный, вялый. Мускулы растеклись и спрятались под клочковатой, влажной то ли от пота, то ли ещё от чего шерстью. Хребет, наоборот, выступил, его острый конец мог прорезать кожу, было видно каждый позвонок. Кузя медленно сошёл с крыльца, лапы разъезжались и подрагивали. Постоял, помотался и впервые посмотрел на меня в упор. Глаза у него были блёклые, водянистые и тоже мотались из стороны в сторону. Он смотрел с сожалением, через силу, будто его, как дверь, облили мочой или долбанули кувалдой, и он развинтился. Кузя не пах, как Кузя. Кузя не смотрел, как Кузя. Кузя уже не был Кузей. Просто комок... Кузя стоял так долго. Уже не как царь, а как обычный маленький кот. Мне показалось даже, что в тот момент он влюбился в наш дом и в нашу семью, впервые влюбился, а не позволял любить себя. Потом он поплёлся за яблони. Он снова пропал. Его нет уже неделю. Сначала семья смотрела за яблони, мужчина даже ходил туда вместе с детьми, но вернулись они не с Кузей, а с бледно-серыми лицами. Теперь они за яблони не смотрят. Вчера мальчик плакал. Женщина тоже плачет, но всегда промакивает платком глаза и надевает на лицо улыбку. Девочка зло проходит мимо яблонь, не смотрит на них, сжимая кулаки — так и вдарит им, так и разрубит пополам, — дёргает ключ особенно отчаянно. А я продолжаю смотреть на яблони. Я продолжаю до последнего. Скорее даже по привычке. Кузя всегда возвращался, но не думаю, что он вернётся в этот раз. Он заболел и ушёл умирать — так потихоньку сказал мужчина женщине, когда дети сидели в машине. Вот почему мне грустно. Вот почему мне хочется плакать, хоть у дверей и нет слёзных желез. Мне очень грустно. А ещё немного страшно... Кузя появился здесь раньше меня. Без него и дом не дом, и семья уже не та семья, без него, я думала, и утро не начнётся. Но Кузи нет, а утро каждый день приходит к нами, каждый день те же мужчина и женщина уезжают куда-то вместе с детьми. Единственное, я открываюсь немного реже. Если умер Кузя, значит, никто не в безопасности? Значит, я тоже могу…внезапно?..