Шелковое сердце

Путь мой, устланный шелком, колется кабы шерсть. На глаза твои ленту шелка повяжу. Яхонтовый мой, я б дороги твои выстлала шелком, последнюю нить с себя снимая. Последняя бутылка явно была ни к месту. Ни к селу, ни к городу — пригород, спальные районные центры. Нежность застилает глаза. Я мир люблю как друга, а он меня во мне видит жертву и клюется, будто птенчик. Мой страх — остаться без сапог. На мне летние туфельки, а за окном февраль, и мы с ним чего-то не поделили. Моя головная боль. Я б груди твою голову прижав, уснула в февральских объятьях, заронив голову на плечо усталости, но в стеклянном холоде стакана умирает последняя здравая мысль. Я сердце свое хороню в стеклянном бокале каждый вечер и всякую здравую мысль теряю в остатках будня. Мне отчаянно не хватает жизни. Безответная. Иногда мне хочется раздеться перед незнакомым мужчиной. Бог за неделю мир создал, а мне уже третий десяток лет. Яхонтовый мой. Меня рано или поздно до смерти заклюют. В каждой истории есть начало или момент, когда пошло не так. Двадцать лет назад что-то пошло не так, и обстоятельства породили ее. Ни отца и матери дитя долгожданное, а мира ребенок, по миру выросшая и пошла. Бездомному весь мир дом. На плечах своий дом несла, да не вынесла. Бери ношу по себе, чтоб не падать при ходьбе. Телефон вибрирует, отвлекает от городских глаз за окном. Ну, какая же все это тоска. — Как твои дела? — мальчишеский голос, совсем юный, а на него наложены годы безумия и усталости, и этот мальчишка в нем едва слышен; почему он всегда начинает разговор с середины, почему он никогда не здоровается. — Я услышала твой голос и вспомнила, как пацанам в универе говорили, что голос один из самых важных инструментов актера. Он должен быть сексуальным, — и в трубке вместо ответа смех, прокуренный, усталый и такой будто смеется через силу, а скорее через литры алкоголя, — Соль, когда напиваются, звонят бывшим, почему ты звонишь мне? — она спускает ноги с дивана, они липнут к грязному полу, но у нее нет желания его мыть. — Потому что мне больше некому звонить, — он говорит это честно, но ей не вериться, потому что это, черт возьми, Хансоль, это парень, у которого куча друзей, — я не хочу ни с кем говорить, кроме тебя. — Я тоже не хочу ни с кем говорить. Включая тебя, — он снова смеется, знает, что она нечестна, за этим и звонит, за нечестностью, — и тем не менее мы говорим, — и эта фраза для обоих значит чуточку больше, чем оба этого бы хотели, — даже сказала бы несмотря ни на что говорим, а смотреть нам есть на что, милый. — Не начинай, — и она как всегда удивляется, когда он говорит так грубо, по-мужски, сама понимая, что он давно перестал быть мальчишкой, — как ты? — голос становится мягче, его коронная фишка — извинение интонацией, он никогда не извиняется словами. — Нормально, — ответ на автомате, она даже не успела понять вопроса, инстинктивно ответила, как привыкла, — могла бы и лучше, — решила добавить нотку искренности, а вышла мамина фраза, — могла бы и лучше — мне так родители всегда говорили, не понимали, что я всю жизнь на пределе возможностей, — она рассмеялась, а он почему-то нет. — Я скучаю, — и снова извинения, и она не понимает, за что он извиняется, она ведь простила, она ведь и не обижалась никогда. — А я нет, — она подходит к столику, берет сигареты, снова смотрит в глаза города, и они горят янтарем, — Соль, ты, когда пьешь, становишься такой тряпкой, — и глаза у него пьяного тоже янтарем горят, — мне тебя пожалеть, ты для этого звонишь? — Нет, я звоню, чтобы поговорить. — А о чем нам разговаривать? — и она начинает злиться, сама не зная на что, — давай, о кино говорить? Или о чем еще нам разговаривать? Я нашла на днях в вещах диск с «Пеной дней», пересмотрела и вот знаешь, что подумала? — Что? — Что никогда бы не стала актрисой, я бы всегда переигрывала, Хансоль, потому что ничего не чувствую. Я пытаюсь быть человеком. Я мимикрию. Я понимаю, что должна чувствовать. Я заставляю себя испытывать эмоции, Хансоль. Я никогда не бываю честной, я всегда вру. Каждый раз, когда открываю рот — вру. Соль, понимаешь, я нечестная? — она снова смеется, и смех снова безответный, — мне плевать на все. Мне на все по хуй, понимаешь? Я ничего не чувствую. Я никогда не испытывала оргазм, я никогда не была счастлива, я никогда искренне не плакала, я не смеюсь по-честному. А ты говорил мне, что я самый искренней человек в мире, помнишь? И я обняла тебя, я сделала это потому что подумала, что должна была сделать это. Я никогда и ни с кем не была честной. — Даже со мной? — Особенно с тобой, Соль. — А сейчас? — и оба уже понимаю, что этот разговор, как и все их разговоры за последние несколько месяцев, бессмыслен, и они просто пытаются собрать то, что не подлежит соединению, — но я скучаю, — это уже требование, а не извинение, он требует взаимности, требует, чтобы она тоже по нему скучала, это обвинение в том, что она не достаточно старается, не достаточно тоскует, не достаточно нуждается в нем; он всегда требовал от людей абсолютной взаимности, даже зависимости от него, он хотел, чтобы человеку было его мало, — давай встретимся, — он говорит это так, будто они уже назначили встречу. — Не думаю, что получится. Да даже если б и думала, не получилось. Я занята, — и она сама уже понимает, что не хочет с ним говорить, но трубку не кладет почему-то. — Чем? — ему сама мысль, что она может хорошо жить без него, кажется нелепой, они же знают друг друга миллион лет, — у тебя нет времени для старого друга? — Хансоль, ты такой пьяный, не люблю тебя пьяного. — А какого любишь, трезвого? — Любила тебя пятнадцатилетнего, тогда любила тебя всякого — А я тебя тогда не любит. — Я знаю. — Почему ты меня любила? Я был плохой. — У тебя был потенциал, ты умел казаться хорошим. Не был такой тряпкой, — то есть не употреблял внутривенно, — красивый был, молодой, горячий, — ни нюхал, ни кололся, ни торчал, — от тебя все девки в классе тащились, — оба они смеются, оба знают, что главного она никогда не скажет, — ты казался мне перспективным, я любила думать о том, каким ты станешь, — но никогда бы не подумала, что станешь таким, — когда ты сказал, что хочешь в актерское, я тоже захотела. Я думала о том, как мы будем вместе сниматься, — в постельных сценах, — я думала, мы хорошо бы смотрелись в кадре, — но были бы только экранной парой. И ей так много мыслей приходит на ум. И что она никогда не скажет ему всей правды, потому что жалеет его. Не скажет, как ей жаль его. И как ей за себя стыдно. И как ей хотелось бы, чтобы мечты ее пятнадцатилетия обернули правдой или могли бы казаться правдой, ей бы хотелось снова поверить в свои мечты. И как ей жаль, что он стал таким. И как ей жаль, что она ничего не сделала, чтобы он стал другим. И что она знает, что он только хочет казаться таким сильным и смелым, а на самом деле он трусливый мальчишка, который боится получить пощечину от отца. И что она, на самом деле, все чувствует и только хочет казаться такой сукой. И она знает, как ему тяжело. Но ничего из этого никогда не коснется его. Она молчит, и по ту сторону чиркает зажигалка, он глубоко затягивается, а она думает, где он сейчас: дома, вышел покурить на балкон, или стоит у бара и ждет полуночное такси, а ему наверняка завтра на работу, или он сидит с друзьями и другими девушками, и зачем он звонит ей? Почему жизнь всегда приводит их друг к другу? Почему к ней? Ему нужен кто-то другой. Кто-то, кто будет с ним искренним. — Нам надо увидеться, — снова говорит он, и она только из желания закончить разговор соглашается односложным мычанием в трубку, — доброй ночи, — как будто спрашивает, как будто хочет знать, будет ли ее ночь доброй, и ему правда до ее ночей небезразлично: с кем она их делит, где их проводит, что ей снится? — Доброй, — отвечает она, и ему становится ясно, что ночь у нее, как его собственная, одинока и только с тоской она ее делит, — яхонтовый мой, — и эта безумная дрожащая голосом нежность достается лишь телефонным гудкам, ему она никогда всей правды не скажет, потому что любит, потому что жалеет. А за окном была ночь, и ее никак нельзя было назвать доброй. Ночь на нее смотрела с янтарным блеском его пьяных глаз, заставляя вспомнить тот единственный в жизни май, когда она по-настоящем любила и была честной хотя сама с собой. Она поджигает сигарету. Май. Хотя бы раз в жизни у человека должен быть май.