В упряжке

Занимая «почётную» роль правой руки фрау Анджелики, я прекрасно понимаю, что от меня она может избавиться так же легко, как и всех своих солдат, просто спонтанно направив их в бой. Зная это, почему я остаюсь рядом с ней? Чтобы хотя бы жить. А для чего же жить? Не знаю. Может, чтобы, наконец, разобраться с братом в отношениях. Или же чтобы когда-нибудь найти что-то лучшее, начать жить достойнее, когда со всем этим будет покончено… Когда? Навряд ли это вообще когда-то кончится. Содом и Гоморра навеки останутся внутри нас. - Братишка Джованни, давай поиграем! - Ну пожалуйста, нам так скучно! – снова тянут меня за рукава Локи и Ноки. Интересно, эти дети понимают, во что они играют каждый день? Они ведь тоже, как и я, как и Хайне, как и все вокруг барахтаются в крови. Они умело скрывают ненависть к этому? Или просто настолько привыкли, что для них снимать скальп – всё равно, что резать ветчину на бутерброд? Скорее всего, они просто не понимают, что происходит вокруг. Может, они это осознают в полной мере лишь когда-нибудь потом. Если доживут, разумеется… Для них убивать – это играть, но играют они не по своим правилам, хотя, наверное, думают иначе. Не по своим хотя бы потому, что их просто создали для определённой цели. Правила игры устанавливает создатель, но никак не его игроки. Игроки? О да, да – потрясающая армия пушечного мяса. Словно животные, которых растят на убой. Неудачные партии селекционеры просто кидают в топку. Конечно, зачем им этот груз на плечах, зачем этот кровавый хлам, который норовит выйти из-под контроля, начиная что-то понимать? Они же создатели. Они в праве избавляться от всего в их системе, что уже не нужно, что их не устраивает или просто надоело. Так и мы когда-то пойдём в утиль, и на наше место поставят свеженькую партию жалкого подобия людей. Наверное, Хайне будет рад, настигни его когда-то такая участь. Да и я тоже. Но Раммштайнер – одно из излюбленных творений Анджелики, и она никогда не оставит своё детище в покое. Я никогда не буду ей нужен так, как он. Тем более, если фрау его все же заполучит, в чём я сомневаюсь, несмотря на её упорства – братишка скорее прострелит себе висок, чем будет плясать под её волынку. За это я невольно питаю к нему толику уважения – ведь я так не смог, а стал подстраиваться под того, кто сильнее меня. Когда пугающе вежливые формальности Айнштюрцен дают мне надежду на завтрашний день, который пройдёт так же, как и сегодняшний, я всё равно питаю отвращение ко всему, что вокруг. Всплески артериальной крови уже производят мало впечатлений, но я не могу с этим ужиться. Внутри я всё тот же ребёнок, который немо дрожит от ужаса и жмётся к стенке. Я в чём-то слабее многих простых солдат Анджелики, но она держит меня на привязи, чтобы быть уверенной в связи с Хайне и зная, что я ей повинуюсь, потому что дал слабину ещё тогда, когда ОН нашёл в себе силы обуздать себя и уйти из этого зверинца, а я – нет. Мы мало изменились, и ничего вокруг тоже не поменялось. Всё до сих пор держится на этой склизкой, непостоянной субстанции из порока и страха, такого укоренившегося, что его отсюда навряд ли что-то изгонит. Мне неприятны стычки с Хайне. Это словно ведро ледяной воды на голову. Мне приходится встречаться с его тяжёлым, угнетающим взглядом, таким неприятно резким и мрачным, болезненно усталым. Я вижу, что ему совершенно плевать, умрёт он сейчас или же потом, но его движения всегда отточены до автоматизма. Его взгляд заставляет всё внутри поёжиться и покрыться мурашками, возникает желание отвернуться, потому что эта свинцовая тяжесть налитых кровью глаз заполняет твою голову. В его взоре – весь он. Я невольно боюсь его решимости и безрассудства одновременно. Ведь если я посмотрю ему в глаза – он может увидеть мою слабость и сомнение. Наверное, поэтому я прячу глаза за стёклами очков. Скорее всего, я не был бы против, если бы во время нашей стычки ему удалось меня убить, но по привычке, или же из остатков чувства самосохранения мне часто удаётся смотаться в определённый момент, когда я его удержал уже столько, сколько требовалось. Покончи он со мной - так было бы в некотором смысле легче… Да и Хайне, наверняка, безразлично, пришей он меня или я его. Может, он даже жаждал бы избавления от самого себя. Но мы слишком горды, чтобы играть в поддавки, и поэтому всё влачим своё существование. Чтобы самоутвердиться, не показать колебаний, мы продолжаем бежать в одной упряжке, в которой собаки лязгают зубами друг у друга перед мордами и ненавистно скалятся, пока те, кто бежит рядом, пытаются безуспешно перегрызть сцепляющие их крепкие ремни, подгоняемые кнутом тех, кто их создал и ими управляет. И упряжка будёт постоянно пополняться новыми звеньями и всё мчаться неизвестно куда, пока есть кто-то, стегающий кнутом и кто-то, кто не хочет или не может оставить свою жизнь. Но могут ли надеяться на что-то те, кто пытается сбежать из упряжки? Ведь она такая прочная, а кнут погонщика стегает слишком больно.