Обещание

В дрожащих пальцах медленно тлела длинная сигарета. Пепел, что сыпался на блестящую поверхность стола, почему-то напоминал Лене прах. Потому, вероятно, что кучка пепла — то единственное, что сейчас осталось от их отношений. Рука дрогнула и неспешно поднесла сигарету ко рту. Мерзость, конечно, эти сигареты Агаты… Секундная стрелка плавно двигалась от цифры к цифре, глотая секунды. Как загипнотизированная, Лена смотрела на нее, испытывая странную смесь из горечи на душе и в горле. Она откинула голову назад. — …живут, чтобы любить, — хрипло разнеслось по кухне, горький дым вырывался из ее рта, — до слепоты и до последних дней!.. Дым попадал в глаза, и они плакали. Из-за дыма. Из-за дыма черные, как в глупой мелодраме, слезы, катились по щекам и подбородку. Глупые черные соленые слезы. Лена не помнила, сколько уже так сидела. Она всё смотрела на секундную стрелку. Смотрела, вспоминая, как он чинил эти часы. Всю ночь напролет просидел, чертыхаясь и рассматривая их схему через гугл. Пил чай, кружку за кружкой, усталый, взъерошенный, небритый… Разумеется, не починил. Починила их сама Лена, когда он уже лег спать — просто поменяла батарейки. Теперь Лене стало известно, как выглядят прокуренные кухни и почему о них так любят писать. — Поэтично, — хмыкнула она, растирая слезу по щеке, а затем, словно впав в какой-то болезненный припадок, пропела: — Чем больше дней, Глубже рана в ней… Невыносимо запахло его духами. Вечно взбалмошный и кажущийся сейчас таким резким запах. Лена встала. Ее шатало от усталости или, может быть, вина, но она все равно подошла к окну с непереносимым желанием разбить его, лишь бы выветрить этот прилипчивый парфюм. За окном сыпал снег и опускались глухие, непроглядные зимние сумерки. И ни одного фонаря. Равно как и ни одного человека. Вдруг тишина затопила сознание и сдавила его тисками. Ледяной рукой мороз схватился за руку Лены, и она в страхе захлопнула окно. Сердце почему-то забилось горячо и сильно где-то под горлом. Что-то должно случиться? Окружавший Лену мрак словно раскололся надвое, когда где-то в соседней комнате взвизгнула Цимта. Это было абсолютно точно невозможно, но Лена, частью глотая, частью душа на корню истеричный крик, пошла в гостиную. Пустота. Разумеется, ведь здесь никого не может быть и не должно. В коридоре маленькие когти заскребли по полу, словно Цимта со всех ног удирала от кого-то. Лена бросилась за ней. Хлопнула дверь или окно, и радостный лай Цимты эхом разошелся по подъезду. Не понимая, зачем она это делает, Лена бросилась следом. Все было в тумане, и радостный лай, словно через вату, слышался все дальше и дальше. — Сейчас, Цимточка, сейчас, — лишь накинув куртку и сапоги, Лена вдруг осознала, как сильно она пьяна. Туман перед глазами оказался вовсе не табачный дым, а алкогольное опьянение. Но ей это показалось глупостью. Цимта в опасности! почему-то. На улице бушевала метель. Потоки снега и ветра обрушились на Лену с разных сторон, грозя вырвать куртку, и вообще замести всю маленькую Лену, отчаянно рвущуюся за голосом невидимой собаки. Цимта лаяла то справа, то слева, и невесть откуда взявшиеся фонари замелькали перед глазами, кружились вместе со снегом, путая, мешая… — И всё вернёт Блаженный летний зной, Извечный летний зной… Лене показалось, что, если она не скажет хоть слово, она умрет. Ни частички тепла не чувствовала она, бредя среди бушующей стихии, словно это она ее создала, словно та боль, что рвала и ныла где-то внутри вырвалась сюда, в огромный океан из снега и льда, ревущий на земле и в небе. Лена не чувствовала ни ног, ни рук, ни пальцев. Лицо застыло от текущих слез как от болезненных уколов, скользивших по губам. Застыло, вероятно, в том жалком выражении, когда хочется, чтобы тебя никто не видел. Ей казалось, что ее окрикивали, но, разумеется, это был просто ветер, завывающий в крышах. Лена лишь предполагала, куда она идет и в какой части города находится. Стихия поглотила последние частицы тепла, что оставались где-то глубоко под курткой, возможно, в душе. Фонари вновь исчезли и остался лишь один, далеко. Он стоял возле самого подъезда какого-то дома. Ледяной душ, оказывается, отлично отрезвляет. Лена почти ввалилась в этот подъезд, пустой, но кажущийся теплым и уютным по сравнению с тем, что творилось за его пределами. — Совсем пройти нельзя? — наиграно спросил откуда-то взявшийся мужчина. — Совсем, — просипела Лена, прислоняясь к стене и впитывая живое тепло дома. Она не надеялась полностью оттаять или переждать бурю, она хотела просто позвонить. — Девушка, вам плохо? — мужчина подошел ближе, обдавая слепящим лучом фонарика и удушливым одеколоном. — Может, скорую?.. Блин, в такую бурю не доедут. Девушка? Ответьте, вы здесь живете? — Нет, — язык еле ворочался, слезы сами текли из уставших глаз. — Давайте может зайдете? Я как раз осетинские пироги купил… — Нет, нет, благодарю. Он будто растворился в подъездном сумраке со своим слепящим фонариком и мерзким одеколоном, оставив лишь желание поскорее выбраться из этого душного мрака. Ростик ушел болезненнее. Он снился, мерещился, иногда даже приходил на общие репетиции, а затем исчез. Уже неделю, как его нет нигде и все молчат. Лена боялась, скрывала от самой себя, запрещала думать о том, что могли от нее скрывать все. Что он мертв? Глупости какие, как он может быть мертв… -…закрой глаза, объятий вспомни миг. я буду здесь душою сердцем трепетным твоим буду с тобой пока я есть. Как неправдоподобно и глупо звучали эти слова в глухом темном подъезде! Рукой сжала в кармане телефон. Лена вытащила его и подышала на закоченевшие пальцы. Показалось, дыхание ее было еще холоднее самой бури. Разблокировка телефона принесла новый виток воспоминаний: были открыты контакты и телефон запрашивал разрешение удалить контакт, не так давно переименованный в «Ростислав». Это было зря, разумеется. Вдруг номер понадобится по работе и вообще… Телефон, не столь охотно отзывающийся на команды мерзлых пальцев, вдруг «сам», выполняя ранее сделанные Леной команды, отозвал удаление и набрал номер. И отказывался сбрасывать звонок! В ступоре Лена простояла минуты две, тупо глядя в экран и слушая гудки, пока на том конце не отозвались: — Алло? — в трубке бушевал ветер. Лене пришлось выжать весь свой актерский талант в следующие слова: — Привет, Ростислав. Извини за беспокойство, но мне необходима твоя помощь. — В чем? — трудно было разобрать интонацию, ее заглушало бьющееся в ушах сердце. — я… Можешь ли ты отправить мне слова того сценария. Потеряла их, не могу найти. — Хорошо. — Спасибо… — Стой! Лена. — Да? — холодный подъездный воздух наполнял легкие, делая их тяжелыми. Говорить становилось больно. — У тебя все хорошо? — Да, все хорошо. — Ты дома? — А почему ты спрашиваешь? — Это смешно… Я гулял с Цимтой и потерялся, то есть заблудился во всех этих ваших домах и дворах. И случайно, значит, вышел или скорее выполз к твоему подъезду. Стучал я собственно в дверь, а мне никто не открыл. — Да, я не дома, увы. Пока. — Стой! Лена, у тебя точно все хорошо? — Да, да… Телефон сжалился и сбросил чертов вызов. — Вечная любовь, — глупая слеза катилась по дрожащей щеке, — Всесильной быть должна, Где путь один… — СКВОЗЬ МРАК ВЕДЕТ ОНА. Так Лена не орала никогда в жизни. Отскочив от стены, она взлетела на лестницу пытаясь нащупать в кармане ключи или телефон для самообороны от… Ростика? — Чего орать-то сразу? — Припорошенный снежком парень, держа на руках Цимту, подошел ближе. Было темно. Холодно. Лена не видела ничего дальше собственного носа. Но его глаза она почему-то различила сразу. Они светились изнутри. Уставший, но счастливый теплый взгляд оставил глупые мысли где-то на другой части мозга и маленький сугроб по имени Лена таял. Цимта оглушительно чихнула и, выкрутившись из рук Ростика, понеслась к Лене, оглушительно гавкая и повизгивая. В подъезде потеплело. — Как вы?.. — Это твой же дом вообще-то, — Ростик растеряно улыбнулся, — подъезд другой просто. А ты… Ну. В общем очень заметно ты поешь, да-а… Он не выдержал и подошел. Их разделяло меньше пяти сантиметров, в которые умещалась пропасть недопонимания и того, что называют «сложными отношениями». — Пойдем домой. В смысле, к тебе в квартиру. Ну это же все-таки твой дом и вообще. Цимта замерзла, — он жалостливо посмотрел на Лену. В обнаружившейся вдруг душе Лены разливались одновременно тепло и тяжесть. Буквально раздирали на части такие пафосные и такие унылые желания: поцеловать и дать затрещину. Она смотрела в его лицо не могла понять, чего же ей хочется больше. Ростик решил первым. Он всегда обнимал сильно, словно брал в тиски, но в этот раз он словно сам боялся, что она растает как дымка или неудачная фантазия. Он дотронулся губами до ее губ и, тут же улыбнувшись, прошептал: — Сегодня ты снегурочка? — Идиот. Цимта, кажется мне, идиотами считала обоих, ибо зачем обжиматься в холодном подъезде, если можно дома, где тепло и есть еда? Долгих пять минут собака наблюдала, выжидающе наклоняя голову, а затем не выдержала и просто гавкнула. — Ой, прости Цимта. Не скажу, что буря улеглась в тот вечер. Даже на следующее утро в воздухе, помимо запаха кофе и секса, висело что-то непередаваемое что напоминало о произошедшем. Сказать честно, буря не улеглась до сих пор. И возможно, метеорологи предвидели бы ее, если бы почаще меняли кофейную гущу.