Бесконечное одиночество

      Спокойные ночи – не только свои: их общие – Монэ может вспомнить все, до единой, потому что они слишком редки. Если удалось не проснуться ни разу, это можно считать чудом, за которым обязательно последует что-то значительно менее чудесное. Хотя и дни спокойнее ненамного – с одной местью покончено, но другая не отпускает. И становится причиной для новой череды бессонниц, которые делятся на двоих. Молча.       Или скорее не в тех разговорах, что были бы между нормальными людьми.       На Панк Хазард Монэ не желала видеть в Ло человека: когда знаешь конец, лучше не увязать глубоко. После – они не в тех отношениях, чтобы лезть в душу. Монэ вообще не знает, в каких они отношениях. Она была и остается никем, только теперь уже абсолютно: свободный человек без того, за кого можно держаться. Под эгидой Семьи Донкихот она жила долгом, как идеальный солдат. На подлодке Пиратов Сердца она просто лишний элемент, исчезновение которого никто не заметит – для Монэ не составило труда влиться в команду, но официально она все равно чужая. Особенно для Ло.       Там, где в каждой стене крылся внимательный взгляд из-под алых стекол, было легко объяснить все приказом. Здесь, где она вольна делать все, что взбредет в голову, объяснение одно: ей больше некуда идти. А получив шанс жить, умирать еще раз – глупо, даже если смысл нового существования до сих пор найти не удалось. В Монэ абсолютная пустота и только сердце зачем-то еще бьется.       Сердце, которое не захотело остановиться. Сердце, которое снова (все еще) не с ней.        Точно такая же абсолютная пустота – в серых глазах, сейчас слепо уставившихся в стену, и Монэ ощущает режущий на части страх. Ей кажется, ещё пара таких ночей, и один из них сойдёт с ума: она уже близка к этому. Ло ещё ближе. Сильнее, чем раньше, когда на её запястьях оставались напоминания о его кошмарах, когда под опущенными веками вновь горел Белый город. Когда то, что не должно было открываться, по крупицам вырывалось. И впору было думать, что однажды её сердце будет уничтожено, потому что она знает уже слишком много для чужого человека.       Они были вместе (рядом) год, и Монэ видела, пожалуй, все демонстрируемые окружающим состояния Ло. Замкнутость – постоянную; настороженность – рядом с чужаками (особенно Цезарем); заинтересованность – более или менее открытую; расслабленность – исключительно с командой; жестокость – не маниакальную, но безграничную; взволнованность – подавляемую, когда на операционном столе кто-то из команды. Но эту опустошённость, граничащую с внутренним отчаянием – ещё никогда. Ей даже спрашивать и играть в психолога нет необходимости: все, что когда-то было затоптано, вновь поднялось, изорвало внутренности. Грозилось уничтожить.       Трое суток без права на отдых. Трое суток непрерывной борьбы (словно предыдущей было мало). Впустую.        Смотря на недвижимую фигуру, сидящую на самом краю постели уже несколько часов, Монэ впервые реально осознаёт: Хирург Смерти – не божество, Дьявольский Фрукт – не всесилие. Вытащивший с того света троих, предотвративший угрозу жизни у шестерых, включая её саму, залатавший сотни ран, но навечно закрывший глаза четверым сокомандникам Ло наверняка осознаёт то же самое. Воздух отравлен запертой внутри агонией.        Будь все иначе (будь все иначе с ней), она бы спросила – «стоили ли эти цели таких жертв?». Будь все иначе (будь она равнодушна и бессердечна совсем в ином смысле), она бы принесла поздравления, ведь ещё один план выполнен. С Йонко Кайдо покончено. Будь все иначе (будь её разум более рационален и жесток), она бы спросила – «что дальше?»/«кто дальше?». Но все совсем не так и она едва держится, чтобы не озвучить весь рой бессмысленных фраз. «Что тебя сломало?», «Сколько уже могил в твоем сердце?», «Почему все это было так важно?».       Только все это – никогда не сорвётся с сухих искусанных губ. Между ними может быть хоть тысяча ночей (бессонных по любой из причин), не раз прикрытые спины, какие-то деловые соглашения, но не доверие. Стакан воды, снотворное, горький кофе. Стандартный набор, который предложит кто угодно. Но не доверие. Даже если она уже знает больше, чем можно выяснить постороннему из открытых источников.       Хотя, возможно, Ло просто не способен (боится) кому-то доверять. Отгораживается каменной стеной даже от оставшейся команды – толстой, прочной: не пробить. Едва сдерживается, чтобы не шарахнуть дверью: это Монэ видит по напрягшейся в последний миг руке, останавливающей резкий порыв. Молча уходит от любых расспросов и жестов поддержки: виноватые, сожалеющие, понимающие взгляды летят вслед. Пираты Сердца прекрасно изучили своего капитана, но не сопереживать не могут – они все столкнулись с потерей. Потерей, что была бы еще значительней, если бы не Альянс.       Монэ тоже прекрасно изучила характер Ло и совершенно точно она последняя, кто сейчас ему нужен, но это сильнее нее.        Сдаваясь черноте тревоги, поглощающей её безвозвратно, Монэ бесшумно сокращает расстояние от дверного проёма до постели – путь длиной в двенадцать неровных ударов сердца. Колотящегося где-то отдельно от неё, ждущего разбивающее стеклянную тишину «Уйди». Холодные руки неуверенно обнимают окаменевшие плечи, получившие еще несколько глубоких шрамов, рассекших линии татуировки: сейчас, быть может, лучше бы иметь крылья, но решение вернуться к прежней форме принадлежало ей. Потому что жечь мосты стоит так, чтобы и пепла не осталось. Она больше не шпион Джокера. И ее иллюзия птичьей клетки рассеяна, хоть и реальность мало чем напоминает детские мечты.       Впрочем, здесь у неё снова есть имя. И есть свобода. Это уже немало.       И есть что-то не менее иллюзорное, призрачное в мужчине, который упирается лбом ей в ключицу, когда она опускается рядом на сбитые простыни. Что-то так глупо обнадёживающее в чуть позже не отталкивающих – сжимающих ее кофту где-то у лопаток пальцах: хотя бы сейчас она имеет какое-то значение. Даже если Ло не чувствует реальность и не узнает её. Что-то более интимное и важное в мерном слабом дыхании, щекочущем обнаженную кожу, чем все слова. В этом абсолютном молчании одной из самых страшных ночей и впервые ответных (одной рукой, скорее ищуще-бессильных, чем осознанных) объятиях Монэ слышит то, что никогда не будет произнесено вслух.       Не уходи.       Потому что потерь слишком много, и каждая новая – по старой гноящейся ране. Ещё больнее.       И, прикрывая обожженные глаза, знает ответ, который выстукивает так и не вернувшееся к ней сердце. Потому что бесконечное одиночество хуже бесконечного страха.       Даже если она (и они – друг другу) все ещё никто.