Слёзы падших

Я неподвижен. Два бедра холодны, как лед. Венозная синева мрамором отдает. — И. Бродский

Света Танатос не любит. Сны, которые он приносит успокаивают навсегда. Ему кажется, это гораздо практичнее. Что толку метущейся душе от кратковременной передышки, если потом она раскроет глаза и адский круг начнётся по новой? Танатос смотрит на своего брата и не понимает, отчего нет покоя внутри него самого. С чего бы ему, дарящему вечность и успокоение, разливаться таким огненным пламенем, лихорадочно метаться в постели и волком глядеть на брата. Они — одно. Как тень не может быть без света, как добро, что ничего не стоило бы без зла. И всё же ему не спокойно. Он глядит, как брат касается руки юной девушки, как шепчет ей свои сладкие, убаюкивающие речи и как на губах у него играет лёгкая улыбка. Но Танатос знает, что брат его такой же как он, сколь разительны не были бы отличия на первый взгляд. Любовь Гипноса, что южный ветер. Сегодня здесь, завтра там. Танатос вообще думает, что максимум на что способен брат — благосклонность, сострадание и утешение из жалости. Он не переносит страданий других, дарует им краткое избавление от бренной жизни в красочных снах. Танатос думает, это лживость. Лицемерие и сладкая ложь. Но ей-то этого хватает. Бедная глупая девочка. Танатос смотрит на её открытые светлые плечи. У неё нет мертвецкой бледности Аида. Благодаря матери Персефоне кожа её кажется скорее светлой, а не болезненно белой. Руки у девушки тонкие. Танатос уверен, прикосновения их мягки и ласковы. Совсем не такие, как у него. Он выдирает души из тел и отправляет их её отцу. Она же касается своими красиво очерченными розовыми губами лба того, чьё время пришло, и душа уходит по собственной воле. «От чего тебе страдать?», — всякий раз спрашивает Танатос сам себя. Он знает, что такое смерть, лучше других знает, ведь он её несёт. Он сам — смерть. Смерть неотвратима, а потому Танатос думает, что всё в его глазах не имеет никакой цены. Какое ему дело до любви? До ревности или душевных терзаний, если всё это меркнет перед лицом смерти? Но она вносит дисгармонию. Она, чьи глаза так самоотверженно ищут на лице его брата хоть каплю искреннего чувства, что больше, чем просто заинтересованность. В подземном царстве всё иначе, чем у олимпийцев. Тут все тяжёлые, тёмные и неотвратимо холодные, как могильные камни. Но она — совсем другое дело. То ли от того, что мать её — богиня, приносящая жизнь на землю. То ли от того, что её одну Аид держит в мягких кошачьих лапах, таких не похожих на обтянутые молочной кожей костлявые пальцы повелителя Нижнего царства. Она, чьё имя люди шепчут с желанием. Чьего прихода жаждут на смертном одре. Она, кто не приносит боль, как делает он, но берёт всю боль на себя. Танатос видит в ней живую пташку в царстве смерти и забвения. И понимает, что это сводит его с ума. Но не как шёлковое прикосновение к коже, не как распускающийся солнечным днём цветок и не как капли первой летней грозы. Скорее уж как скрип по стеклу, как шторм, разбивающий корабли, как повязка, пропитанная кровью, которую ты медленно отдираешь от раны, нарочно растягивая боль. Если богу смерти когда-нибудь суждено умереть, то он желает, чтобы его путь закончился в этих глазах, обрамлённых тёмными, трепещющими ресницами.