«Не отпускай его, задержи, Заново, заживо закружи, Метелями белых снегов В руках своих - крепких оковах, Ты держи, я об одном прошу...»*
Настя знает – её сердце сшито из самых разных лоскутов ткани. И все они что-то да значат, и о каждом из них – своё воспоминание. Кто-то оставил ей рваную замшу, кто-то всунул в руки на прощание спутанный и почти рассыпавшийся обрывок шерсти, а кто-то просто-напросто швырнул к ногам старую потрёпанную льняную тряпку. Сердце Ивлеевой похоже на куклу вуду с отвратительно торчащими булавками, белые бусины на концах которых потрескались и облупились. Или на неумелую игрушку Франкенштейна: оно такое же несуразное, разноцветно-блёклое и едва живущее. Она не просто устала, она в самом чистом виде з а е б а л а с ь вновь и вновь доставать красные выцветшие нитки из пыльной коробки в углу души и сшивать порванные края материй, глотая при этом слёзы, слишком остро граничащие с горькой досадой и предательством. Настя обещает себе больше не доставать старые нитки и не вшивать в бедный орган новые лоскуты. Во что бы то ни стало, не впускать никого и ничего в свою жизнь. И не показывать ни одной живой душе своё грязное сердце.«Сердце не разорвать на части, А бьется оно на счастье, Всё чаще, пока он со мной…»*
Как бы она того ни боялась, но Антон врывается в её жизнь так же стремительно и больно, как сама Ивлеева протыкает иглой ткань, задевая ржавчиной мелкие нитки вокруг. Антон живёт моментом, снимая каждый свой шаг и улыбается так открыто миру, что Настя ему, по правде сказать, завидует. Такой белой завистью, по цвету напоминающей снег январским утром после ночного бурана. Настя зареклась не впускать больше никого внутрь себя и не давать смотреть на с трудом бьющееся сердце, которое невольно начинает трепетать, когда Птушкин притягивает её к себе за плечо, обнимая и целуя в висок. Настя зареклась, но исполнять, видимо, не обещала. Она кричит от боли, когда Антон, всё же найдя обманом путь в её душу, с силой рвёт сердце, рассыпая его пёстрой трухой на холодной земле. Ивлеева плачет, ощущая в груди неумолимо нарастающую пустоту. Но Птушкин вдруг улыбается чересчур странно и спешно начинает шарить руками по карманам чёрного кашемирового пальто, шепча слишком несуразный в такой ситуации бред. Раньше, чем Настя умудряется вцепиться ему в шею, раздирая тонкую кожу в кровь своим новым матовым маникюром, Антон забирает из пыльной коробки в уголке её души красные нитки и... начинает вшивать новое, целое сердце. Не проржавевшей иголкой, а совершенно чистой, будто бы ни разу не использованной. Ивлеева чувствует постепенно подступающую странную лёгкость и давно забытое тепло, когда мягкое плюшевое сердце с нежно-розовыми стежками по краям начинает биться, словно ничего и не случилось. Словно не было рваных и уродливых кусков ткани, а внутри, в душе, всегда было тепло и ясно, словно где-то рядом светит июльское солнце. Настя замирает, не веря новым-«И мы забудем, что там вокруг, И будет он мне больше, чем просто друг…»*