Ворвавшись январским ветром

Мгновение трезвости — большего он не просит. Навязчивой цепью на задворках сознания скользит Непрошенная мысль: она так красива. Но кто его мнения спросит? Он хочет сказать. Признаться. Но всё же молчит. Он гибнет в лучах её восходящего солнца, В рубиновых нитях теряет иммунитет К её гравитации. Он смотрит неверяще. Она — точно дикая роза, Расцветающая раз в одну тысячу лет. Она улыбается; нервно, подрагивающе. Немного рвано. Направляет к концам тонких шёлковых нитей остро заточенный нож. Она вырезает себя из его памяти одним точным ударом. Рьяно. Он делает первый, свободный от её запаха вдох. Она смеётся, в лавандовом обрамлении солнца сияя, Ощущает, как рвёт в лоскуты здравый рассудок, надеясь в безумие впасть. Она смеётся, в янтарных зрачках рассечённую надвое душу свою скрывая. Её взгляд умоляет: забери, оставь обо мне память. Жалкий осколок, остаток. Незримую взору часть. Ему горько и тошно, нет сердца — сплошная открытая рана. Он зрит её образ сквозь шум чёрно-белых помех. Он взгляд отводит и видит, что его наспех зашитые шрамы Разорваны в клочья в остатках оборванных шёлковых нитей. Давно позабытых надежд. Он знает, осталось немного. Он хочет её отпустить. Видит Бог, в его клетке для них слишком мало свободы. Им вдвоём этот мир не дано поделить. Ей в небо дорога, он тянет её к земле. Ломает зигзагами, не сожалея, пока облачко пара оседает на грязном стекле. «Ты знаешь, — он говорит, — Ты могла бы выбрать любого другого. А в итоге остановилась на мне». Он смотрит в зеркало её заплаканных глаз, видит своё отражение; он тянется к ней, стирая со щеки алмаз. Кто знает, быть может, в этом его спасение. «Наверное, где-нибудь в другом мире мы и были бы вместе, возможно, даже притворялись бы, что вся эта боль и страдания чепуха, игра. Понарошку». Он тянется вниз, соприкасаясь с ней лбами, и шепчет: «Наверное, в другой реальности всё, происходящее между нами, было бы совершенно не сложно». «Наверное», — он улыбается мечтательно, осторожно. — «Вот только, знаешь, что? Всё это просто невозможно». Он путается в оттенках красного и серого, Отстраняясь сейчас от неё, он кислотой выжигает всё былое, до алмазно- чертовски кристально-белого. Он — чистый лист, и он отпускает её. Небо расписано красками. Взгляд так и просится вдаль. Он вплетает выцветшие воспоминания в палитру мира движениями медленными, вязкими, не упуская ни одну деталь. Он надеется, что жидкое золото, обагряя неровный асфальт, вовьёт ему в сердце нить, что свяжет с ней, пусть даже из второсортного олова. Да хоть зеленовато-чёрный базальт. Он хочет верить, что этого мира для них будет слишком мало. С оседающим в горле хриплым смехом, он думает о том, как же сильно она к себе его приковала, ворвавшись однажды внезапно с первым январским ветром.