***
На кухонных часах было почти девять часов, но она всё никак не могла доесть то, что лежало на тарелке. Друзья постоянно шутили про легендарный аппетит Сайори и способность поглощать пищу круглые сутки, но она была способна на такое лишь из-за невозможности съесть всё сразу. Ведь тяжело заставлять себя, когда не можешь почувствовать смысла в приёме пищи. В её жизненной необходимости. В самой жизни. Потребовались усилия, чтобы заставить себя не заплакать. Девушка не хотела портить слезами вкус блюда. Но с каждым часом, даже с каждой минутой держаться становилось всё сложнее. Дабы как-то, хоть как-то развеять тучи над головой, Сайори решила представить, как уже завтра будет общаться с ним, как они будут вдвоём ходить вместе между уроками и на фестивале, есть приготовленные для мероприятия блюда, наслаждаться происходящим. Наслаждаться… Как же она хотела прочувствовать радость от такого дольше, чем пару секунд, после которых всю её поглощали боль и отчаяние. Где те счастливые мысли, что девушка дарит остальным, почему же никто, даже он, не может подарить их ей… Сайори поняла, что больше не может. Ни есть, ни терпеть. Поставила тарелку с недоеденным ужином в холодильник к остальным таким же и бросилась в комнату, на кровать, туда, где проводила большую часть времени дома. В то состояние, что не желало её оставлять.***
На телефоне в руке почти одиннадцать вечера, что трудно разглядеть, когда глаза застланы слёзами, а сам аппарат усиленно вибрирует от входящего вызова. И ещё сложнее прочитать имя звонящего, но она должна была. Должна была заставить себя успокоиться на время звонка и натянуть привычную всем маску. Потратив на это кажущиеся вечностью несколько секунд, Сайори всё же рассмотрела имя. Моника? Почему так поздно? Почему сейчас, когда девушке настолько плохо? Как бы она хотела не отвечать, но это заставило бы звонившую набирать снова и снова. Упорства президенту клуба всегда было не занимать. Глубокий вздох, дабы укрепить внутренне роль, что предстояло сыграть, и после уверенное нажатие на кнопку ответа. — Алло? — Ну ты и долго, подруга, я уже начала волноваться, что ты там коньки отбросила или что-то такое! Воодушевлённый голос Моники и эти её слова, всё так давило сейчас, так подводило к срыву маски и уходу в ещё большее отчаяние. Но нет, нужно было держаться. Сайори должна была держаться. — Ух, извини, замечталась совсем, а-ха-ха, — ответила она как можно более непринуждённым голосом. — Да, это в твоём духе. Тем более, что сейчас есть о чём, да, Сайори? Или, точнее, о ком? — Не совсем понимаю, о чём ты говоришь? — девушка постаралась вложить в ответ как можно больше наивности, хоть и догадывалась, что подруга имеет в виду. — О ваших с ним отношениях, разумеется! — Ого, я удивлена, что ты уже знаешь! — Ну я же президент клуба, дорогая. Сайори на миг представила, что будь они рядом, Моника стояла бы сейчас в своей излюбленной позе, так и пропитанной уверенностью и даже некоторой хитростью? Девушка иногда задумывалась, специально ли подруга так встаёт каждый раз, или же это происходит чисто спонтанно. — Если честно, — продолжили на другом конце, — я не ожидала от тебя такого, Сайори. Ты ведь так хотела возвращения тех обычных с ним взаимоотношений, когда он не знал о твоём состоянии, и чтобы не было столь сильного внимания с его стороны. Так зачем же ты ему призналась? — Я… Девушка не знала, что ответить, в её горле будто бы ком застрял. Вот опять. Всего несколько слов Моники, спокойных, таких весёлых, и её уже вновь начинает трясти, а в мыслях смешиваются отчаяние, боль, смятение и самоненависть. И ведь та права. Сайори всегда это понимала — её подруга практически во всём, что говорит, обычно права. — Эй, ты жива там? — хохотнула президент клуба, дабы вернуть ушедшую в себя девушку в разговор. Это заставило Сайори сильно вздрогнуть. Да почему же подруга иногда начинает говорить так резко? И почему… столь странными фразами. Она же знает, знает, как тяжело такое слышать тому, кто только и делает, что борется с мыслями о прекращении своей чёртовой жизни. — Я… не выдержала… Они с Юри, они так мило и близко общались, мне было так больно на это смотреть, и я, я просто… — У-у-у, всё ясно. Что же с тобой стало за пару дней, ты никогда настолько депрессивной не была, — Моника говорила так легко, словно бы рассуждала о погоде. Как же от этого было жутко. — Серьёзно, от слов про то, что всей душой не хочешь, чтобы кто-то, особенно он, обременялся заботой о тебе и лишал себя возможности наслаждаться своей жизнью, и перейти к признанию и фактическому принуждению парня заботиться о тебе с удвоенной силой? Вихрь мыслей в голове заметно усилился, всё сильнее затягивая девушку в омут, из которого, по ощущениям, невозможно было выбраться. Сайори больше не могла держать маску жизнерадостности. Какая, к чёрту, жизнерадостность, если она сейчас презирает себя за то, что хотя бы попыталась стать счастливой? Лишь бы не разреветься прямо в трубку. — Просто… Слушай, извини, если тебя это заденет, — продолжила Моника, — но ты уверена, что он тебя действительно любит? — О чём… ты… — Сайори вздохнуть не могла, шокированная словами подруги. Что та имеет в виду? Почему она так поступает? — Ты рассказала ему про свою депрессию, показала, как тебе тяжело без поддержки, которую ты с таким упорством всё время отвергала. Призналась так, что словно бы не сможешь без этого жизнь. Ты ведь просто не оставила ему выбо… — Заткнись! Это было выше её сил. Такой спокойный голос, полная уверенности и беззаботности речь. Нет, нет, больше невозможно, невозможно слушать это. — Счастливые мысли, Сайори, — собеседница вновь хихикнула. Это стало последней каплей. Телефон улетел в стену и разбился вдребезги. И девушка с растрёпанными волосами и совсем съехавшим бантом упала на кровать, плотно прижимая к себе подушку и поддаваясь истерике, самой мощной за последнее время.***
Почти полночь. Слёзы не прекращаются. Истерика не утихает. И из-за мыслей, победоносно разрушающих всё сознание, не слышно ничего вокруг, даже биения собственного сердца. «Она права! Нет, нет, это не так, она права! Нет, он любит меня, не может быть иначе, не может, но всё же она права. Нет!» Почему голос Моники звучит так громко? Почему он не даёт ей покоя даже в её собственном сознании? Почему она не может просто быть счастливой? Даже теперь, когда обрела любимого человека, который на самом деле не любит? Сайори кричала. Кричала так громко и отчаянно, надеясь, что сможет заглушить гул в голове. Она не хочет жить с этим гулом, она не хочет жить в таких страданиях, она не хочет жить вовсе! Это было невозможно терпеть. Неужели вся её жизнь будет такой? Полной боли и самоненависти? Без возможности хоть какого-то счастья, даже когда оно принесено на блюдечке, как его признание? «Я не хочу, чтобы ты страдала ещё больше.» Его признание… «Я знаю, что тебе сейчас нужно больше всего.» Неужели она права… «И я собираюсь дать тебе это.» Нет, он не мог просто… Он не мог… «Сайори…» — НЕТ! Крик девушки вновь заполнил комнату. Она поняла, всё поняла. Как он стал нежен по отношению к ней, когда увидел малейшее проявление её настоящих эмоций. Как начал больше беспокоиться о ней, узнав про депрессию. Как принял её чувства, стоило Сайори сказать, что он нравится ей так сильно, что она хочет… Взгляд заплаканных глаз сам собой переместился на потолок, где на крюке висела люстра. Легко снимающаяся люстра. Хочет… А после — на верёвку, лежащую под столом в коробке. Верёвку, что была подготовлена для фестиваля, но не сможет уже там оказаться. Хочет. Сайори не стала включать свет, ибо за часы, проведённые в темноте, глаза давно уже привыкли. Сквозь слёзы это было делать невероятно сложно, но она всё же смогла связать два узла на концах верёвки. Один был заброшен на крюк на потолке, другой, ещё слабый, — надет на шею девушки. Без сомнений. Пока что. Она не знала, что те придут уже в процессе, когда повернуть назад будет просто невозможно. Без страха. Боялась жить со всем этим она больше. Настолько, что и решилась на последний шаг. Без мыслей. Слишком заглушены были болью, пропитавшей всё её тело. Болью, которая исчезнет уже через пару минут. Без желаний. Кроме одного. Ведь всё, что она сейчас хотела — это… Умереть.***
Ослабшие пальцы, полностью окровавленные от безумных, но тщетных попыток снять петлю, опустились вдоль тела. И всё вокруг заволакивала какая-то пелена. Больше не было боли, ни моральной, ни физической — всё стало безразлично и словно бы перестало существовать. Девушка в последний раз улыбнулась, мягко, словно бы наконец вырвалась из какой-то клетки. И лишь одно звучало сейчас в её голове. «Счастливые мысли… счастливые мысли… счастливые… мысли…»