Nous sommes - Мы есть

Твоя кожа светится в неярком свете хрустальных люстр. Пламя мигает в такт кружащимся в вальсе парам, а причудливые тени скользят по лицам приглашенных — скрывая тайные помыслы, разглаживая старые шрамы, стирая с облика бег времени. Я слышу шелест твоей одежды, чувствую теплое дыхание на щеке, ощущаю невесомое прикосновение пальцев к плечу и думаю, что сегодня я самый счастливый человек в этом зале. Празднование годовщины идет своим чередом. И внезапное оживление около возвышения, где играет струнный оркестр, совсем не вызывает удивления — пришло время речей. — …так поднимем же бокалы, господа! — надрывается толстый мистер Биггли, резко вскидывая руку и расплескивая содержимое бокала на парадную мантию. — За счастливые годы без войны! Громкий гул прокатывается по залу, слышится звон хрусталя, когда ликующие волшебники обмениваются улыбками с соседями, соприкасаясь бокалами. Мы с тобой тоже обмениваемся взглядами, безмолвно склоняем головы и пьем за тех, кого больше нет с нами, кого мы потеряли в те долгие три года, когда шло противостояние. — А теперь мы приглашаем выступить со словом мистера Поттера! Твои пальцы ободряюще сжимаются на моем предплечье, глаза — дарят мне уверенность в себе, и я шагаю вперед, вздернув подбородок, как некогда Драко Малфой при нашей первой встрече. Улыбаюсь незнакомым людям, пожимаю протянутые руки и думаю только о том, что ни черта они не знают о той войне, которая прошлась по нашим душам, сломала нас, чтобы потом вылепить на свое усмотрение нас новых. Свет уже не слепит так, как это было в первые мои выступления, ноги тоже не подкашиваются, а голос не запинается. Да и на моем месте уже не тот я, который отчаянно кричал, потеряв Сириуса в Арке смерти, и не тот, кто оплакивал нелепую смерть Рона под завалами рухнувшей хогвартской лестницы. Этот я пережил смерть друзей, чужое вероломство и твои крики, когда ты извивалась под палочкой Беллатрикс Лестрейндж. Знаешь, я никогда не расскажу тебе, отчего просыпаюсь по ночам, судорожно хватая воздух ртом. Не хочу, чтобы ты вспоминала о том дне, когда я оказался слишком бессилен и не смог тебе помочь. Пусть лучше меня мучают кошмары — как наказание и напоминание за мою беспечность, едва не стоившую тебе жизни. — Сегодня мы вспоминаем тех, кого больше нет с нами… — начинаю я, смотря на замерших передо мной волшебников, скольжу взглядом по незнакомым лицам, пока не нахожу среди них твои глаза. И сегодня, как и много раз до этого, каждое мое слово адресовано тебе, каждый мой взгляд и жест, они все для тебя. — …Так будут же наши годы мирными! — громкие аплодисменты ставят жирную точку в моей речи, и я спускаюсь со сцены к тебе. — Отличная речь, — твоя улыбка не изменилась даже спустя годы: она все так же заставляет мое сердце сбиваться с ритма. И я благодарно целую твои пальцы — мы оба знаем, что без тебя не было бы сейчас ни меня, ни этой годовщины, ни этой речи. Не было бы ничего. — Гарри, это было прекрасно, — глаза Луны на мокром месте, и она аккуратно утирает слезы. — Как же давно мы не собирались все вместе. Луна права, каждый из нас живет своей жизнью. Это в далеком девяносто восьмом можно было наивно верить, что наши пути не разойдутся, что пережитая война сплавит наши судьбы воедино. А на деле каждый постарался забыть о случившемся… и не мне их винить. Я сам не смог бы вынести все, что было после, когда запал сражений сошел на нет, и надо было просто жить дальше. Без погонь, без опасений за свою жизнь и жизни дорогих людей, не хватаясь за палочку при каждом подозрительном шорохе, не выгрызая у судьбы право сделать следующий вдох. В маггловской психиатрии есть прекрасный термин для всего того, через что мы прошли — посттравматический синдром. Наше поколение больно им до мозга костей. Наши души пропитаны дымом войны, который не вытравить и за десятилетия мирной жизни. И каждый из нас путем проб и ошибок учился находить причины, чтобы идти дальше, оставляя позади прошлое. То прошлое, что продолжало цепляться за наши плечи, не позволяя сбросить каменный груз вины. И вины за то, что мы живы, а они — нет… И знаете, не у всех нашлась своя Гермиона Грейнджер, которая придавала силы жить дальше. Сейчас, встречаясь взглядами со старыми товарищами, собравшимися как в те давние годы вокруг меня, я вижу в глубине их глаз приглушенные временем отчаяние, страх, от которых никому из нас никогда уже не скрыться, ужас, что наступит ночь, и кошмары снова ворвутся в нашу с таким трудом налаженную жизнь. Глаза Джорджа больше не сверкают задорным блеском. Джордж живет эту жизнь за двоих, позволяя матери видеть в себе отражение погибшего брата… В глазах Анджелины — тщетная попытка обмануть саму себя. И пусть около нее двое детей, мне кажется, что она как никогда одинока на этом свете… Деннис Криви практически неразлучен со старой, потрепанной колдокамерой, которую я помню совсем в иных руках… На лице Невилла изредка застывает нечитаемое выражение, когда взгляд его словно обращается вглубь себя, а губы кривит горькая усмешка… А у Луны навсегда исчез присущий одной ей мечтательный вид. Сейчас глаза Луны видят окружающий мир таким, какой он есть. И мне больно за ту девочку, которой она когда-то была… Джинни Уизли, рыжее солнце своей семьи, вскидывает голову давным-давно знакомым жестом, отрицая невзгоды, преодолевая трудности. Она идет к своей цели, и я могу только надеяться, что долгожданная цель не развеется миражом, когда Джинни ее достигнет… В глазах же Гермионы я вижу себя. Таким, какой я есть. Без прикрас и обмана, с ночными кошмарами, с меланхолией, что грызет меня временами. И все же в ее глазах я. И я более чем уверен, что и ты видишь себя в моих глазах, ведь кого кроме тебя я бы смог подпустить настолько близко?.. Никого. И я благодарен тебе больше, чем остальным, за то, что ты до сих пор со мной. На ежегодном снимке ты крепко держишь меня под руку, скупо улыбаясь щуплому фотографу. Рядом кружит последовательница культа Риты Скитер и Прыткопишущего пера Сэм Клиффланд, цепко оглядывая нас и делая заметки в своем блокноте. Я подспудно жду от нее неприятного вопроса, которыми так славится пишущая братия, и она меня не разочаровывает. — Что вы чувствует сейчас, когда с вами нет Рона Уизли? — твои ногти впиваются мне в руку, и даже сквозь слой одежды я чувствую их остроту. — Нам его очень не хватает, — отвечаю я, мягко поглаживая твои судорожно стиснутые пальцы. — Сколько бы лет ни прошло, он навсегда останется для меня тем, кто первым протянул мне руку в волшебном мире. — Вот как? — скупо улыбается Сэм. — Тогда вы уже должны были слышать, что Лаванда Браун собирается издать биографию вашего друга. Как вы относитесь к этому? — Каждый заслуживает должного внимания, — ровно отзываешься ты, — а Рон — больше всех. Они с Лавандой были близки некоторое время, и мне кажется, ей удастся написать о нем достоверную книгу. — Неужели она знала его лучше вас? — скептически уточняет Сэм, надеясь, что мы сами загоним себя в заботливо приготовленную ловушку. — Ведь он был и вашим другом тоже. — Если книгу напишем мы, — мне не удается сдержать сарказма, — вы будете первой, кто скажет, что образ Рона Уизли был подан сквозь призму нашей дружбы. А сейчас, извините нас, Сэм, нам пора. Мы молча спускаемся по ступеням, ведущим в холл Министерства. Твои каблуки неспешно отсчитывают наши шаги по гладкому мрамору холла к горящим каминам. Я чувствую, как гнев на Клиффланд так и клокочет у тебя в груди, но ты сдерживаешься, лишь сильнее поджимая губы, отчего они кажутся на твоем лице темным росчерком. — Она просто жадная до сплетен идиотка, — пытаюсь разрядить обстановку, легко скользя пальцами по твоей обнаженной спине к выступающим шейным позвонкам. — Расслабься, тебе не стоит принимать ее слова на свой счет. Взгляд, которым ты меня одариваешь, далек от дружелюбного, но все же огромным усилием воли твой лоб разглаживается, а пальцы больше не тянутся к потайному карману платья, где припрятана волшебная палочка. — Они и так слишком долго ждали с этой книгой. Удивлен, что какой-то прощелыга не попытался нагреться на чужой беде. — Я все понимаю, — цедишь ты, зачерпывая летучего пороха и, не дожидаясь меня, бросаешь: — Площадь Гриммо, двенадцать! Твой голос звонко отражается от каменной кладки, и я хочу уже последовать за тобой следом, когда кто-то легонько тянет меня за рукав. — Мистер Поттер, — мило картавит мою фамилию маленькая девчушка, — не могли бы вы подписать мне карточку? И в глазах ее столько незамутненной радости, что я не могу не улыбнуться в ответ, принимая из ее рук карточку от шоколадной лягушки. С гладкого картона на меня смотрю я семнадцатилетней давности. Взгляд зеленых глаз своей затравленностью напоминает мне загнанных в капкан волков, понимающих, что выхода нет. Тогда, в первые недели после победы, я еще не до конца осознавал, что дамоклов меч, висевший надо мной с самого рождения, наконец-то исчез, а я впервые мог свободно вздохнуть. Я до сих пор помню, как колдограф горестно вздыхал и все приговаривал: «Ну же, мистер Поттер, улыбнитесь. Пожалуйста, улыбнитесь». Но как я мог улыбаться, когда мои руки еще помнили тяжелое тело Рона, припорошенное каменной крошкой?.. — Как тебя зовут? — спрашиваю я, вытаскивая палочку. — Мэдди. Мэдди Сандерс. — Держи, Мэдди, — протягиваю я карточку, на которой поверх моего имени выведены слова — «На долгую память, Мэдди Сандерс от Г.Дж.П.». — Ой, мистер Поттер, — улыбчивая женщина подхватывает девочку на руки, — надеюсь, Мэдди не доставила вам хлопот? Вы извините, она у меня такая непосредственная и всегда мечтала, чтобы вы ей подписали карточку. — Мне было несложно, — я легонько треплю девочку по золотистым кудряшкам. — Ну что ж, Мэдди, будь умницей и слушай маму. — Да, сэр! — восторженно жмурится она и крепко обнимает мать за шею. — Я вас ни за что не подведу! — Вот и славно. — Спасибо вам, — еще раз произносит мать Мэдди, и они уходят вглубь холла, оставляя меня задумчиво смотреть им в спины.

* * *

Площадь Гриммо встречает меня тишиной. Настенные бра ровно горят, бросая блики на медового цвета паркет, а темные портьеры едва заметно колышутся под порывами не по-летнему холодного ветра. За годы, проведенные в этих стенах, особняк Блэков стал для меня домом… хотя нет, домом он стал не только для меня, а для нас. Годы, проведенные здесь вместе с тобой, были лучшими годами в моей жизни. Во всем, что меня окружает, ощущается твое неуловимое присутствие. В небрежно брошенных на спинку дивана перчатках, в забытой на столике книге с ворохом закладок, в отодвинутом кресле, с которого, кажется, только встали. — Гермиона? — мой голос разносится по молчаливым помещениям особняка, и я теряюсь в догадках, где среди этих бесчисленных комнат можешь быть ты. Ступени уютно поскрипывают под моими шагами, когда я поднимаюсь на второй этаж. Двери распахиваются при приближении, но в темных помещениях нет и намека на тебя. Тугой галстук начинает мешать, перекрывая доступ кислорода в легкие, и я бессознательно распускаю плотную ткань. Пальцы нащупывают пуговицы, но противная дрожь мешает с первого раза их расстегнуть, и безмолвное проклятие срывается с губ. И пусть я прекрасно знаю, что более безопасного места в Лондоне не найти, но глухая тревога уже свила себе гнездо у меня в груди, и я чувствую, как ее холодные кольца все сильнее и сильнее сжимают сердце. — Гермиона? — пробую еще раз, когда замечаю пробивающийся из-под двери нашей спальни свет. И дрожь облегчения прошивает меня с ног до головы — ты в безопасности. Дверь легко поддается пальцам, и в свете пламени камина я вижу тебя, стоящую у окна. Ты зябко кутаешься в накинутый на плечи пеньюар, в руках тлеет сигарета, а на подоконнике стоит уже полная окурков пепельница. — Я все думала, — говоришь ты, не оборачиваясь, — что было бы, если бы тогда мы побежали не тем коридором? Я все время задаю себе этот вопрос, что было бы, если бы мы свернули на потайную лестницу? Мы ведь все равно ее пробегали, так почему же не воспользовались, как делали это сотни раз за годы учебы? Мне знакома эта горечь в твоем голосе. Точно так же я сам себе задаю бесконечные вопросы, что было бы, если бы я тогда не предложили Седрику взяться за Кубок вместе? Что было бы, если бы я не кинулся в Министерство? Что было бы, если бы Сириус не бросился на мою защиту и не забрался бы на помост? Что было бы, если бы я смог увернуться от Ступефая Дамблдора? Что было бы… И стоит признать, что в моей жизни слишком уж много этих «бы». И все они маячат на периферии моего сознания, дожидаясь своего часа. Я боюсь, что когда-нибудь все эти мысли поглотят меня с головой, утащат в те закоулки души, откуда меня не сможешь вытащить даже ты. И тогда мне становится страшно. Что, если однажды я навсегда останусь среди теней своего прошлого? Ты же меня спасешь?.. — Гермиона, — твои плечи напряжены под моими пальцами, и я легонько сжимаю их, пытаясь расслабить сведенные судорогой мышцы, — век каждого отмерян задолго до событий, что приведут к смерти. — Фатум, — горько шепчешь ты, поднося дрожащую в пальцах сигарету к губам. Я вижу в отражении, как накрашенные темно-вишневой помадой губы плотно обхватывают сигаретный фильтр, и ты делаешь затяжку. Твои плечи плавно поднимаются под моими руками, застывают на своем пике, когда горький дым заполняет легкие, а затем ты резко выдыхаешь, отчего окно на мгновение запотевает. Плотный дым рассеивается уже спустя секунды, оставляя после себя в спальне терпкую горечь, и я знаю точно, что у твоих губ сейчас точно такой же горький привкус. Привкус, которым полна наша с тобой жизнь. Ты подаешься под моими руками, позволяешь развернуть себя, чтобы я мог взглянуть в твои глаза. Они больше не горят юношеским максимализмом — его из нас вытравила война, в них нет больше светлой веры в людей — она осталась в тех месяцах, когда мы скрывались от всех, пытаясь выжить… Зато теперь в них появилась пугающая глубина. Иногда мне кажется, что я могу с легкостью затеряться в них и не найти пути к свету. Твои глаза способны затянуть меня, как самый глубокий омут с едва заметно тлеющим на самом дне огоньком. И каждый раз я лечу к этому огоньку, точно зная, что только в нем смогу отогреться. Мои ладони скользят по твоим плечам, забираются в волосы, выпутывая из тяжелых прядей шпильки, которые с тихим стуком падают на пол, разлетаясь по сторонам. Их тихому звону вторит накрапывающий за окном дождь, и я тянусь захлопнуть створку, но ты останавливаешь меня легким прикосновением пальцев к моей щеке. Я не могу противиться твоим касаниям и, жмурясь, тянусь прижаться еще крепче к ладони, стараясь не упустить ни крупицы нежности, что способны подарить руки бесконечно любимой женщины. — Мне кажется, — шепчешь ты, и твой шепот жарко отдается где-то у меня в груди, чтобы тут же заставить сердце болезненно сжаться, — что мы все остались там, под обломками Хогвартса. Кажется, что это всего лишь наши тени здесь, а нас самих уже нет. Ты хватаешься пальцами за меня, не замечая, как тлеющая сигарета прижимается к моей коже, обжигая болью. Но я молчу, боюсь спугнуть то сокровенное, что мучает тебя долгими ночами, когда ты делаешь вид, что крепко спишь, и думаешь, что я не замечаю твоего прерывистого дыхания и тщетных попыток заглушить слезы. — Мы есть, — я стираю выступившие на твоих глазах слезы, не давая им пролиться на нежную кожу щек. — Мы дышим, Гермиона, мы живем, а это значит лишь одно — мы есть. — Nous sommes… — бормочешь ты на французском и откидываешь голову назад, упираясь затылком в окно. Сигарета выпадает из ослабевших пальцев, и в оконном отражении я вижу, как она, ударившись о пол, рассыпает искры и затухает. — Если мы есть, — голос едва слышен в шуме набирающей обороты грозы, и мне приходится напрячь слух, чтобы разобрать слова, — если мы есть, докажи мне это! Темное пламя, тлеющее в глубине твоих глаз, заполняет радужку, обжигая своим жаром. Ты требовательно смотришь на меня, словно проверяешь, насколько моя воля сильнее твоей. И я тебе уступаю, как и много раз до этого, позволяя почувствовать себя единственной, желанной и самой необходимой. Ведь ради любимой женщины мужчина способен и не на такое. А в своей жизни я знаю наверняка только одно — исчезни из нее ты, и мне больше не будет смысла дышать. Каждое твое прикосновение — предвкушение чего-то большего: большего наслаждения, острейшей агонии и бесконечного падения в небытие. Ты знаешь, как мое тело реагирует на тебя, как я прикусываю костяшки пальцев, стоит тебе опуститься передо мной на колени. Ты знаешь меня всего, и это дает тебе право владеть моей душой. Твои пальцы невесомо поглаживают напряженные в ожидании прикосновений мышцы. Каждое движение подобно громовому раскату, что заставляет искры удовольствия бежать по оголенным нервам. И то, как ты стягиваешь с моих плеч мантию — тягуче-медленно, не разрывая зрительного контакта, — заставляет меня инстинктивно податься тебе навстречу. — Не сейчас, — обрываешь ты движение, прижав ладони к моей груди, скрытой тонким шелком рубашки. Я могу поспорить, что ты чувствуешь кончиками пальцев, как стремительно ускоряется сердечный ритм, как сердце, словно загнанное в ловушку чувств, начинает все быстрее и быстрее прогонять по моим венам кровь. Мне кажется, что это громкое, заполошное сердцебиение должно заставить вибрировать твое нутро, приводя в резонанс с моим. Но ты, как всегда, сосредоточенна и холодна, вот только под толщей льда бурлят эмоции, которые совсем скоро унесут нас далеко отсюда. Первое касание губ выбивает у меня из-под ног твердую землю. Это как разряд тока, когда за холодом твоих ладоней приходит огненный ад мягких губ. Я теряю голову, зарываясь пальцами в твои волосы, когда ты спускаешься поцелуями по моей груди, задерживаясь на мгновение перед преградой ремня. Влажный язык обегает твои губы, отчего я нетерпеливо наклоняюсь, захватывая искушающий меня рот жадным поцелуем. Мне всегда мало тебя: твоих глаз, твоих губ и твоих прикосновений… Уверен, в этой жизни ты тоже знаешь наверняка одно — я хочу тебя всю без остатка: до тягучего безумия, что захлестывает нас с головой, до трясущихся от желания пальцев, стоит нам коснуться друг друга, до пересохших губ и жажды, которую не утолить водой. Рубашка болтается на запястьях, когда ты толкаешь меня к окну, заставляя прижаться спиной к холодному стеклу. Из приоткрытой створки до меня долетают холодные капли дождя, но я не замечаю их, вцепившись в твои волосы, пока ты ритмично двигаешься, скользя губами по напряженной плоти. Зовущий взгляд полуприкрытых глаз не оставляет и тени сомнения, что приближающаяся разрядка станет лишь прелюдией к нашей с тобой игре. Натиск губ увеличивается, язык творит что-то за гранью разумного, и я теряю равновесие, оседая на подоконник, хрипло выдыхая внезапно ставший густым воздух. Твои волосы льнут к моим рукам, когда я не выдерживаю сладкой пытки и меняю угол, проникая еще глубже, скользя во влажной глубине твоего рта. Мне хорошо, внутри поднимается жар, но ты не даешь мне отстраниться, упрямо смотря в глаза и жадно дыша. — Гермиона!.. Вспышка тьмы окутывает меня, заставляя на мгновение отринуть этот мир и очутиться в иной вселенной, где нет ни боли, ни сомнений, только ты, твои губы и опаляющее меня дыхание. — Иди сюда, — шепот срывается с пересохших губ. Я не знаю, как ты слышишь меня, ведь я сам еле разбираю, что несу заплетающимся языком. Твои волосы растрепаны моими руками, от элегантной прически, с которой ты была на приеме, не осталось ничего. Как не осталось в женщине, стоящей сейчас передо мной, ничего от чопорной Гермионы Грейнджер, которая завтра будет взирать со страниц «Ежедневного пророка» на читателей. Пенное облако пеньюара мягко скользит по твоим плечам и, шурша, опадает у ног, открывая моим глазам совершенство. Дыхание сбивается, как у мальчишки, никогда не видевшего женского тела. Я дышу через раз, но не могу надышаться твоим ароматом, чем-то присущим только тебе: неуловимо-чарующим, искушающе-нежным и таким горько-свободным, что от этого ноют стиснутые зубы, в попытках удержать в узде желание. Но я наступаю на горло инстинктам, мягко скольжу ладонью по плавным изгибам твоего тела, запоминая тебя, как слепец, по одному лишь касанию. Грохочущая за окном гроза лишь придает нашей игре пикантности, ты сама не замечаешь, как вздрагиваешь, стоит раскату грома прокатиться по затихшему особняку, как подаешься навстречу прикосновениям и льнешь ко мне, зарываясь лицом в мои волосы. Твое прерывистое дыхание щекочет шею, заставляя мурашки бежать по коже, но все это такие мелочи в сравнении с тем, что ты рядом. В призрачном свете молний поблекшие на твоей коже шрамы наливаются серебристым сиянием. Я не могу отвести глаз, ведь каждый шрам — это немой укор мне: не успел, не уберег, не защитил… Столько «не», без которых твоя жизнь была бы лучше, чище и светлее. Но была бы ты тогда той Гермионой, которая выгибается под моими ладонями? Или стала бы и для меня холодным лицом с обложки какого-нибудь престижного маггловского журнала? Я благодарен мирозданию за то, что ответ на этот вопрос так никогда и не получу. — Не останавливайся, — требовательно выдыхаешь в плечо, когда мои пальцы проникают внутрь тебя. Тягучая дрожь пробегает по твоим мышцам, и ты подаешься мне навстречу, заставляя ускорить движение. Губы приоткрыты и жадно вдыхают наш общий на двоих воздух. И что я люблю в тебе особенно — ты не сдерживаешься, впиваясь в мой рот яростным поцелуем, вырывая молчаливое признание: я — твой. Когда развязка уже близка, и ты жадно дышишь, пытаясь ухватить губами хоть каплю воздуха, я нетерпеливо толкаю тебя к кровати. Ноги у тебя подгибаются, и ты со стоном растягиваешься на холодных простынях, скользя обнаженным телом по ставшей слишком шершавой ткани. В твоих глазах недовольство смешивается с жаждой, руки дрожат, когда ты неловкими пальцами сдавливаешь вершину соска, пытаясь унять разрывающее тело желание. Одежда небрежной грудой оказывается на полу, а я уже тянусь к тебе. Твои ноги совершенной формы: каждый палец, каждый миллиметр кожи зацелован мною сотни раз, но всего этого мне слишком мало. Губы движутся по мягкому бархату голени, я не могу сдержаться и слабо прикусываю тонкую кожу под коленом, отчего ты приглушенно выдыхаешь, цепляясь пальцами за мои волосы. Ты, совсем как я сам недавно, тянешь меня вверх, находя губами мои губы. И мир для меня снова перестает существовать. Лишь твой язык, твое дыхание, твой гортанный крик, когда наши тела сливаются воедино. Уже нет необходимости сдерживаться, и ты впиваешься пальцами мне в плечи, исступленно подаваясь навстречу и крепче обхватывая ногами бедра. Ты движешься вместе со мной, ты пьешь мое дыхание, как последний глоток воздуха этого безумного мира, ты властвуешь надо мной настолько полно, насколько это возможно. Твое лицо в облаке темных волос кажется мне совсем юным, и я не могу отвести глаз — настолько ты прекрасна. — Совершенство, — шепчу я, целуя твои скулы. Пальцы обводят овал лица и лихорадочно зарываются в такие манящие меня волосы. Они пахнут горьким ароматом твоих сигарет, и я жадно вдыхаю этот запах, стараясь заполнить себя им до самого дна. Тихий вскрик срывается с твоих губ, когда я меняю позу, проникая еще глубже, вдавливая тебя в кровать, заставляя выгибаться подо мной, запрокидывать голову. И уже ничто не мешает мне целовать напряженно-бьющуюся на шее вену, чувствуя под губами ток самой жизни. И это пьянит едва ли не хлеще самого секса. — Ты совершенство… Ты кричишь, достигнув пика, твои глаза закрываются, и я вижу лишь неясное дрожание ресниц, когда волны удовольствия накрывают тебя одна за одной. Я чувствую, как сокращаются твои мышцы, плотнее сжимаясь вокруг меня, чувствую, как становятся крепче твои объятия, словно ты боишься остаться без надежной опоры в этом мире, и ускоряю движения. Этот миг сокрушительного удовольствия я хочу проживать вместе с тобой… Раз за разом, в течение долгих лет, что последуют за этой ночью. Когда напряжение уходит, ты расслабленно лежишь на моей груди: дыхание легко щекочет кожу, а зацелованные до красноты губы мягко улыбаются. Мне нравится, когда ты такая. Живая. Дышащая. Настоящая. Нежность к тебе захлестывает меня с головой, побуждая вновь и вновь прикасаться к тебе, обнимать тебя, словно каждым своим прикосновением я хочу лишь лишний раз убедиться — nous sommes.