Кто-то совсем другой

— Я буду как обычно, дружелюбным и невозмутимым, - сказал когда-то уже-не-Дик. Сказал, сделал. Слепил из себя "Лави" как из пластилина... нет, скорее - из глины. Вылепил, сначала небрежно, со временем новые и новые штрихи добавляя. На "Лави" ушла неделя. Многовато, но что ж поделаешь. Личность получилась хорошая - яркая, продуманная. Сыроватая, все-таки, как оказалось, но хорошая. Многих к себе сразу расположила, что молодому книгочею и требовалось. В одном только ошибся. "Как обычно" не могло получиться. Война эта на остальные не походила, какое уж тут обычно. Вот и вышло... что вышло.       Лави смотрит на себя в зеркало, ловя взгляд единственного глаза. Отмечает на автомате незначительные детали, думая о другом. А из зеркала смотрит кто-то странный, не-Лави совсем - помятый и усталый какой-то, тихий слишком и серьёзный. Не тень "Лави", не "Дик" или кто ещё из предыдущих, нет. Просто кто-то совсем другой. И книгочей снимает бандану, закрывая глаз волосами. Кем же он стал? Когда это началось и чем закончится?        Внутреннему книгочею интересно, любопытно. Он готов анализировать, запоминать, записывать. "Новый" Лави пока ещё слишком растерян, чтобы думать об этом.       Личность из глины не застыла тогда, несколько лет назад. Она подпустила к себе новых скульпторов, покорно принимая то, что они в ней меняли. Не разбилась, хрупкая, как можно было подумать - нет. Стержень что был, тот и остался. Только не узнать уже. Голос подсознания смеётся - мол, нечего раскисать, весьма занятный получился этот "Лави". Да, приклеился сильно, но что уж. У всего есть свои минусы.       Новая форма сидит как влитая. Книгочею бы усмехнуться презрительно, глядя на эмблему на куртке. Все эти отличительные знаки так глупы... Но он отчего-то привык. Прикипел к кресту, чёрной форменной одежде, холодной рукояти молота. К "Лави" привык, нечего скрывать. Начал себя с ним смешивать, так что потом не разлепишь, не разберёшь, где кто. Нет-нет, а проглянет из-под "Лави" юный книгочей. "Мы на войне", - скажет он Аллену. "Для экзорцистов все люди - пособники графа" Странно, что Уолкер тогда не заподозрил, что это не "Лави" говорит... хотя они тогда только познакомились.       "Лави" яркий идеалист, влюбчивый обалдуй, шутник, балагур. "Лави" ненавидит акум, называет домом Главное Управление, а семьёй - экзорцистов. Так легко ведь назвать себя "старшим братиком". "Лави" свой в доску, преданный своему делу, лёгкий на подъем.       Юный книгочей - реалист, циник и мизантроп. А ещё бунтарь, любящий нарушать правила и выделяться. Он смотрит свысока на Мир, людей, войны. Запоминает каждый миг своей жизни и имеет мозг сродни громадной энциклопедии.       И все-таки, "Лави" - часть книгочея. Поднятая из глубин сознания, разбуженная, но часть. От этого не деться никуда, даже если убежать хочется очень-очень. Он стаскивает с себя шарф, складывая его аккуратно на спинку стула. Хмыкает, заметив, что умудрился где-то любимую вещь опалить. Старик частенько говорил об этом. "Книгочеям нельзя вмешиваться". " Книгочею нельзя привязываться".       Звучит дико как-то, только он ведь знает, что именно Панда имел ввиду. Старик-учитель вообще частенько прав, как бы ни было от этого мерзко и противно. "Лави" имеет право на это все. Он ведь всего-навсего экзорцист. Просто человек. У него могут быть друзья, дом, любимый человек... он может кидаться в бой, собой рисковать. Для книгочея все это под запретом. Привязанности - оставить "Лави", сорок девятой личности, сорок девятому имени, к себе не подпускать. Экзорцист может любить. Книгочей только наблюдать со стороны.       Завидно. Сначала было завидно. (На самом деле сначала было все равно, зависть пришла чуть позже). Смотреть, как все тянутся не к нему - к "Лави". Как не-он обрастает людьми и привычками, врастает в чуждый ему до селе мир.       Потом оставаться в стороне стало невозможно. Слился уже с "Лави" так, что не различает, где собственные выводы, а где его эмоции. И понять сложно, когда позволил сорок девятому не просто существовать, а жить и дышать. Когда допустил эту ошибку.       На стул ложится куртка, ткань приятная на ощупь, скользит удобно. Кофта под курткой мятая, выглядит на нем так раздолбайски. Он улыбается, волосы ероша, бросает взгляд беглый в зеркало, затем отворачиваясь. Плохие в ордене зеркала, не то совсем отражают...       Внутренний голос смеётся, мол как же - зеркала. Смеётся, говоря, что глупо уже делить "я" на "я" и "Лави". Нечего делить уже, только себя травмировать. А они что-то все противятся - оба. Границу какую-то провести пытаются. Как привычнее и понятнее, да чтоб в зеркале отражался кто-то из них, а не некто третий. В голове только собственный смех. Людям свойственно делать глупости. А ты все-таки человек, Лави.       Сапоги ставит аккуратно, босыми ногами пола касаясь. Он заскакивает на кровать, берет книжку - страницы ветхие-ветхие. И, оказывается, пыльные. Ученик книгочея чихает, в буквы вглядываясь. За витражный окном светло, но бушует ветер. На душе муторно как-то, но в комнате тепло и пахнет приятно, по-родному.       В дверь стучат, и Лави поднимает голову, вглядываясь в дверной проем будто в некую диковинку. На губы ложится привычная улыбка. — Открыто-о, - тянет нараспев, ожидая, когда войдут. Книжка на коленях остаётся раскрытой да в окно стучатся гонимые ветром листья.