Детали

Биттенфельд то и дело шмыгал покрасневшим носом, доставал платок, большой, как знамя, и пестрый, как праздничная юбка служанки, и начинал тереть глаза. В другое время над ним бы посмеялись, но сейчас никто не имел сил хотя бы улыбнуться. Даже Мюллер, вечный шутник и острослов, молчал и смотрел перед собой, ничего не видя. Даже Фернер погасил всегдашнюю полуулыбку и глядел сурово и внимательно, неподвижным, почти неживым взглядом. Будто в него вселился призрак военного министра. Кронпринцесса, бледная, заметно похудевшая, с кругами под глазами, стояла, склонив голову, и безмолвствовала – точь-в-точь надломленное деревце. Рядом упрямым надежным колышком стояла ее величество, готовая подставить плечо. Рядом стоял граф – усталый, почти больной на вид, но странно гордый. Что ж, за эту церемонию ведь тоже отвечал он, а она была хороша… так, наверное, оценили бы посторонние. Ураганный Волк был тих, как штиль, опустив воспаленные веки, и хмурил рыжие брови с тонким росчерком серебра – с близкого расстояния было легко его разглядеть. Айзенах стоял рядом и время от времени медленно размыкал губы, словно хотел заговорить, но передумывал. После этого он мерно покачивал головой. Жест, как водится, все понимали. Кесслер, у которого, кажется, тоже стало больше седины, в остальном остался почти прежним: строгим, собранным, готовым отдать единственно верный приказ. Рядом стоял фон Зелле, тоже внимательный, тоже собранный, готовый любой приказ выполнить. Только приказа уже не могло последовать. Он иногда вспоминал это, и тогда вид у юноши делался совсем потерянный. Вален тоже стоял молча, но то и дело перехватывал одной рукой другую. То здоровую протезом, то наоборот. А Меклингер… себя со стороны, конечно, он не видел, но запоминал всё, что происходило вокруг. Зябкий серый ветер и дождь, так неподходящие для конца июля. Бледные лица, серые от черных мундиров. Жирный холод глины в пальцах и тяжелый стук о деревянную крышку. Обрывки рифм, отсветы красок, осколки нот. Меклингер знал, что из этого горького дня непременно выйдет поэма или хотя бы элегия, а после, может быть, картина. Если Меклингер преодолеет свое предубеждение против множества вертикалей. Все скорбели – искренне, горько, а главное – отдавались своей боли полностью. Но не он. Меклингер точно раздвоился: большая часть его горевала и болела, но что-то внутри оставалось равнодушным и только запоминало все детали: каждую черточку, каждое слово, каждое собственное чувство. Словно сердце обливалось кровью, а единственный крохотный участок отпечатывал на себе все пережитое, чтобы сохранить, воплотить и передать. Странный образ, но скорее красивый, чем наоборот. И от этой мысли он почувствовал еще большее к себе отвращение.