обнаженный кайф.

— Знаешь, какие сейчас ролевые игры? — Какие? — Ты — Кривошапко, я — Денисова.       Она помнила все эфиры с ним, каждое его слово, каждый воздушный поцелуй. Она помнила его первое откровение с ней, она помнит, как влюбилась в эти золотые кудряшки. Она понит, как был бодр сын, когда знал, что ему будет с кем поиграть в футбол. Она скучает по этому. Она любила эти воспоминания, она не могла их отпустить. Конечно, они были преданы, преданы им. Если когда-то моменты их жизни вызывали улыбку, то сейчас это неизменные слёзы.       Она была щедра на эмоции в той программе, не то что сейчас... Саморучно выстроила вокруг себя стену из ледяных скульптур их прошлого. Снежная королева, потерявшая своего Кая. Интересно, он там как, интересуется? Жив вообще? Наверное теперь греется в хороших таких лучиках тепла и дружбы. Контингент же её общения скуден: пара фраз в эфире, мама, сын, бутылка красного полусладкого.       Она собрала коллекцию фильтров от сигарет. Всех марок, всех видов, всех цен. Она с маниакальной точностью подписывает каждый фильтр, ставит дату, складывает в деревянную шкатулку. Физические воспоминания, вещи, хранящие каждый миллиметр её боли любви.       Обламала ещё одного "мальчака — 24 см метра". «Сука!» — прямо в балетную спину, прямо в балетную стойкость. Ей нормально, ей невъебически нормально, а от этой нормальности никуда не съебаться. Но что тут сделаешь? Ты, Танечка, сама выбрала эти фильтры, жаль только, что не в Инстаграмм.       Лёвочка привык, что руки мамы всегда холодные и пахнут сигаретами, но Лёвочка не может привыкнуть к тому, что она такая скупая на эмоции в эфирах. Он хочет чтобы как раньше, он хочет, чтобы бокал стоял на полке за стеклом, а не в сушке для тарелок. Он хочет, чтобы они с мамой вместе танцевали, он даже готов у станка стоять ради этого. Но, ведь, Лёвочке уже девять, и он всё понимает.       Хлоп, а тебе на голову правда, холодная как вода, ты стоишь, мокрый, холодный, ахуевший. Измена. Становится трудно дышать, говорить, плакать. Он же, мы же. Не веришь, стоишь, слушаешь стоны, смотришь на движения, не веришь. Просто потому что он не мог.       А потом побежали годы.       «Денисова, что ты делаешь?» — мозг кричит, а сердце требует. Кнопочка «заказать» нажата.

Ну и котись кобаской.

ложь.

Он придавал меня миллион раз.

правда.       Танцевальный зал в ГлавКино сегодня свободен и она его занимает. Завязывает на ногах светло-розовые ленты, каждое движение родом из детства, к слову, не самого светлого. Она не надевала эту обувь слишком давно, а сейчас, ей нужна разрядка, физически нужна. Движения, боль, кровь. Признаки жизни в ней. Новые туфли, оставляют за собой кровавый след, но она упорно прыгает и прыгает.

Простите меня, я может женщина и холодная, но когда мы в балете разнашиваем новые туфли, пуаны в народе, кровь по всему залу.

правда.       Фуэте, раз, два, три, четыре, упала. Три часа танца и истерика. Горло разрывает крик, стены рушатся, ледяные скульптуры рассыпаются. Как же её затрахало. К хуям это всё. Она поднимается, снова движения, плачет, больно, душу разбивает. Щелчок. Дверь открывпется на сотом её откровении с собой, теперь не только. Решетникова замирает на пороге, сглатывает, когда сказали, что зал заняла Денисова, она думала, что будет контемп, но тут... кровавое месиво... за её спиной стоит Мигель, стоит и смотрит, стоит и понимает, стоит и принимает. Гранд Жатэ и снова падает, не в силах больше встать ни в одну позицию, слушает слова песни...

Мой обнаженный кайф! Этой ночью будешь полицай И нас не пустят Рай. Я тебя буду ай-я-я-я-я-яй!

— Денисова, ты ему ничего не должна... — Решетникова садится на пол, аккуратно снимает пропитанные кровью пуанты. Таня молчит, знает, что девушка права. Рядом садится Мигель, поливает затёртые ноги перекисью, Тане больно, Таня плачет, жаль, что больше не с кем терять мячик. — Что же ты так убиваешься, ты же так не убьёшься. — вымученый смех заебавшихся подростков, у всех троих. Юношиский максимализм будто и не уходил никуда. — Что это на меня нашло...

Таки вообще всё забыла.

правда. — Пиздострадания какие-то. — продолжает она, но все понимают, что просто не хочет, чтобы жалели. Потому что по щекам упорно слёзы, такой упорности даже у Денисовой нет. Мигель поднимает её на руки и уносит, прямо в свою машину, Катя несёт пуанты и сумку, а потом прощается и садится в другую машину. — Магнитолу вытащили, вот сволочи... — как бы в пустоту, как бы в никуда, Мигель заводит мотор и её сердце. Тр-тр-тр-тр-тр, тарахтит как трактор. — можешь включить что-нибудь?       Кивок и песня.

***

И пусть этой ночью мы сгорим в аду. Просто, там, в раю - нас не поймут. Ты сегодня крайне озабочена, я, я, а я - А я, пойду на поводу. Пойду, и возьму - и будет поздно говорить: "Я не хочу". А если ты готовишь штурм, - сопротивление при захвате не окажу.

— Я положу тебя на диван, хорошо? — она кивает. Но не хочет расцеплять руки на его шее, потому что сейчас ей нужно быть такой, такой с ним. — Можешь взять на полке пачку парламента? Там, на шкатулке. — голос хрипит, как у Решетниковой, вот только у неё это врождённое, а у Денисовой приобретённое. Как астма. И неизвестно кому повезло больше. — А что в шкатулке? — это тупое любопытство Шестепёрова. Он кидает ей пачку сигарет, а сам открывает шкатулку, Таня молчит, хотя должна бы кричать, чтобы он не открывал. — Винстон. 22.12.2015. Минск. Перелёт из Кёльна в Киев. Четыре года со дня первого поцелуя. Это фильтр от сигареты. — Мигель смотрит на Таню, которая судорожно вдыхает дым. Дорогие сигареты. — Ричманд, вишня, 18.05.2016. Киев. Годовщина свадьбы, три бутылки вина. Ты так хранишь воспоминания? О нём? — Он мне невъебически дорог. — говорит она, обнимая колени, Мигель берёт шкатулку и выкидывает в окно. Тана взвизгивает. — Был. — Что? — Он был тебе невъебически дорог. — а потом его губы накрывают её, а она отвечает. Потому что.

И твои губы знают, как - как сделать так, как ты делаешь так? Твои губы - шоколад, и только ты одна - молочный среди горьких. И тебе вдруг стало жарко. Я хотел открыть окно, а ты сняла платье. На тебе тату и загар, Тая, а я, стою и медленно таю. Свет от фонаря на твоём голом теле, а я, шторы прикрыть не успею. Просто шторы за тобой, а я – а я, а я мимо пройти не сумею. И я понял, но только потом, что, не всегда слабее слабый пол. И ты меня, лопатками в пол, когда разделась и села на стол.

      Она на столе, он между её ног, у них второй заход. Он внутри, он быстр, горячо и жарко. Она запракидывает голову, а его сухие губы скользят по потной шее, пока бёдра вколачиваются в неё. Стол скрипит, но кого это волнует, когда так жарко, как до забвения хорошо. Он ловит себя на мысли, что хочет её, но он же уже в ней. Она вжимается в него, кусая за плечо, кончает. Он не останавливается, только ускоряет темп. Подхватывает её на руки и двигается куда-то в ванную. Стиралка, душ, холодная вода. Он взрывается в ней, обнимая и не спуская с рук. Вылезают из кабинки и мокрые бегут в спальню, валятся на кровать. Им хорошо вместе. — Денисова... — он притягивает её к себе, утыкается носом в её шею. — теперь тебе невъебически дорог я. — Ты утверждаешь. — она не спрашивет, но ей и не нужно. — Я люблю тебя. — уже сквозь сон, говорит, и целует в плечо. — Я... — кашляет, потому что боится сказать. Мигель тут же откывает глаза, слушая дальше. — тоже люблю тебя... — Как твои ноги? Сможешь завра на закрывашку выйти? — он садится, берёт в руки её ступню и целует. — Мигель... — Замолчи. — пауза, нужна для кино-эффекта. — ты заслужила любовь. — Иди сюда. — они сливаются в одно.

Мой обнаженный кайф! Этой ночью будешь полицай И нас не пустят Рай. Я тебя буду ай-я-я-я-я-яй! Мой обнаженный кайф! Этой ночью будешь полицай И нас не пустят Рай. Я тебя буду ай-я-я-я-я-яй!