Ничего не было

— У вас закончилась плёнка. Молодой человек вздрогнул, затем глянул на диктофон. — Вы правы. Прошу прощения. У меня есть еще. Он вынул использованную кассету, достал новую, приладил на место и с щелчком закрыл крышку. Всё это время вампир не сводил с него тяжелого, пристального взгляда. Застывшее белое лицо светилось в полумраке комнаты. Пальцы замерли над кнопкой REC. — Вы позволите задать еще один вопрос? Не для записи, простое любопытство. — Разумеется, — мелодичный голос звучал дружелюбно, но молодой человек чувствовал, как волоски на его шее встали дыбом. Он сглотнул, облизнул губы, убрал слегка дрожащие руки под стол.  — Вы говорили, что не могли не думать о том, какой прекрасной могла быть дружба с Лестатом. Однако то, что вы рассказывали — о себе, о Бабетте и прочем… Я бы сказал, Лестат не стремился делать вас счастливым. Почему вас волновала возможность этой дружбы? Вампир больше не улыбался. Стоя вполоборота к молодому человеку, он смотрел в неясно клубящуюся тьму за окнами. — Возможно, мне стоит подробнее рассказать о годах после обращения Клодии, — его плечи чуть опустились, голос стал отстранённым. — Характер наших с Лестатом отношений… — он кашлянул, словно сам не верил собственным словам, — изменился. У меня не было опыта долгого общения с пятилетними малышками. Лестат никогда не распространялся о своем прошлом и семье, но я видел, что даже он время от времени чувствовал неловкость, которую всеми силами старался скрыть. С появлением Клодии мы оба примерили на себя роли родителей, и это позволяло нам узнавать самих себя и друг друга с новых, порою неожиданных, сторон. Я был почти уверен в том, что собственных детей — настоящих детей, а не подобных мне, — у Лестата не было. В первые месяцы забота о ком-то столь крошечном и беззащитном была для него непривычна — пожалуй, более непривычна, чем для меня, поскольку у меня еще оставались воспоминания о младших брате и сестре. Мы, конечно, об этом никогда не разговаривали. Лестат стал менее вспыльчивым. Я видел, что он в меру своей взрывной натуры старается быть сдержаннее и добрее, хотя он и не уставал повторять про самого себя, что он — дьявол во плоти. Я не предполагал, что он может быть столь ласковым или терпеливым. Видели бы вы, как он ей читал на ночь!.. Как декламировал детские стихотворные пьески, которые в его исполнении наполнялись страстями и жизнью, словно сочинения Мольера!.. Клодия быстро росла в умственном отношении, но не могла похвастаться выносливостью. Она уже могла рассуждать о политике и светской жизни, словно взрослая женщина, но порой за пару часов до рассвета или вскоре после насыщения она засыпала — очень неожиданно и очень крепко, словно дитя. Порой это случалось, когда она сидела на коленях у меня или Лестата. Мы переглядывались с незнакомым для меня чувством: странная смесь умиления, восторга и благодарности. Я хотел верить в то, что благодарность и впрямь была. Когда Клодия научилась приманивать и убивать жертв, она стала требовать, чтобы мы отпускали ее на охоту одну. Об этом не могло быть речи: хоть Клодия и была демоном, подобным нам, физически она была всего лишь ребенком. Потому я принял сторону Лестата, который отказался выпускать ее из дома без сопровождения. И в этом Клодия вновь сблизила нас. Старый расчет Лестата опять оправдался. Мы были вынуждены объединиться, чтобы её защитить. Я осознал это без прежнего гнева. Связь между мною и Лестатом оставалась насильственной, но теперь она была двухсторонней. Клодия была нашей общей ответственностью. Тяжкой цепью, что намертво — так мне тогда казалось — приковала нас друг к другу. Мы несли эту ношу с радостью. Мы. То были счастливые годы. И не мог не представлять, на что могла быть похожа дружба с Лестатом. Или не дружба, а узы другого толка, которые обычно объединяют двух родителей. Мы были семьёй. Особенно мне запомнился один вечер. Шел дождь, влажный ледяной ветер обещал вскоре перерасти в настоящую бурю. Мы с Клодией быстро утолили голод и вернулись домой достаточно рано. Лестат к тому времени тоже успел закончить с охотой. В тот вечер у него не было настроения играть с несчастными жертвами — или дело было в холоде, который никто из нас не любил. Клодия поднялась к себе, чтобы рассматривать книжки с красочными картинками. А я устроился на софе в гостиной и стал слушать, как Лестат музицировал. Всё началось с задорной итальянской песенки, которую пару недель назад на приёме, где мы были втроём с Лестатом и Клодией, исполнил какой-то юнец. Лестат подобрал песенку в более низкой тональности, приглушил колючее staccato и дерзко переложил всю пьесу в минор. Результат ошеломлял. Теперь вместо притоптывающих и кружащихся итальянских крестьянок в пёстрых юбках перед моими глазами вставали то Эвридика, молчаливо шествующая по царству мёртвых, то скорбящая Деметра, то одинокие безымянные духи и опустевшие земли… Но это по-прежнему была безошибочно узнаваемая итальянская песенка! Незамысловатая, легкомысленная мелодия, которая неожиданно приобрела форму трагической литании. Лестат исполнил её со страдальчески сведёнными бровями, чуть вздёрнутыми плечами и наклоненной вперёд головой. То был редкий миг, когда Лестат позволил мне увидеть крохотную толику своего таланта: он мастерски сыграл плохого актёра, который пошло и бездарно играл скорбь. Я не мог сдержать смех. Лестат бросил на меня быстрый взгляд. Обычно в такие моменты — когда я показывал, что не возражаю против его общества или восхищаюсь какой-то его чертой, — он мгновенно переменялся, отталкивал меня и становился замкнутым. Но в тот раз подобного не произошло. Он продолжил играть, будто бросая вызов самому себе. В последнем куплете он заменил отрывистый аккомпанемент потусторонними переливами legato и перешёл от вальсового ритма к более сложному, отнюдь не танцевальному; из его манеры исполнения исчезла вся комичность. Закончил он тремя низкими аккордами, от которых по моей спине прошла дрожь. Публика, которую в тот вечер изображал ваш покорный слуга, взорвалась овациями: «Браво!» Лестат поклонился, театрально прижав ладонь к груди. «Благодарю, мсье. Жаль, что прием у госпожи М. закончился раньше, чем тот юноша уступил мне спинет.» «Быть может, это к лучшему, — предположил я. Лестат взглянул на меня с любопытством. — А то этот приём неминуемо превратился бы в поминки. Кто-то бы непременно утоп в собственных слезах». Он рассмеялся. «Луи, Луи… Мне не нужно садиться за спинет, чтобы бал превратился в поминки». Он знал, как болезненно я отношусь к убийствам ради пропитания. Но я проигнорировал его реплику. «Мне понравился ход с минором», — миролюбиво произнёс я. Лестат пренебрежительно хмыкнул, будто сам невысоко ставил собственную идею. Но румянец на его лице — свидетельство чьей-то смерти в начале вечера — стал ярче, словно Лестат смутился. «Я думал, ты предпочитаешь музыку другого толка, — он неторопливо двинулся в мою сторону, видимо, решив для разнообразия изменить раздражающей привычке налетать на меня, словно ураган. — Заезженную, пустую… — он словно выплюнул эти слова. В этом был весь Лестат. Несмотря на явно нарциссические черты, на комплименты он порой отвечал оскорблением. — … радостную». Я понимал, что он специально раздразнивал меня, провоцируя раздор. Но у меня не было желания ссориться. Не хотелось портить чудесный вечер. «Не всегда, — ответил я. — Главное — душа, которую вкладывает исполнитель. Но я люблю Моцарта». В его глазах промелькнуло что-то похожее на нелепую для подобного разговора смесь узнавания и сожаления. Я не понимал, кто из нас провинился в тот миг больше — я или давно усопший австрийский гений. «Моцарта… — повторил он. — Пожалуй, я опять проголодался.» С этими словами он направился к двери. Когда он вернулся, он и словом не обмолвился о причине своей обиды — если это, конечно, была обида, а не что-то иное. Так было всегда. Как только он приоткрывал завесу и намекал, что он может быть чем-то большим, чем неприятный и порой мучительный для меня и опасный для смертных сожитель, он сам же перечёркивал всё своими поступками, невзирая на мои попытки игнорировать оскорбления и быть дружелюбным. Подобные порывы у меня возникали редко, и со временем сошли на нет. Вампир замолчал, продолжая глядеть в окно. — Я понимаю, — вежливо сказал молодой человек. — Не думаю, — сказал Луи. Тьма за окнами стала совсем непроглядной. — Не думаю…