Я нарисую своё сердце

      Я нарисую её. Начну с тонких линий, кривых прямых — просто силуэт. Незначительные пометки. Нарисую портрет. Главное — лицо.       На самом деле, долго думал, стоит ли начинать рисовать именно её портрет. Был не уверен, сомневался, не спал ночами, испытывая себя вопросами. Это когда ты не уверен, стоит ли что-то добавлять в то, что и так совершенно; не каждый сможет добавить новый, совершенно несочетающийся ингредиент в любимое уже несколько лет блюдо, рецепт которого узнал самым первым. И перед таким серьёзным шагом (нарисовать её) я взвешивал все «за» и «против», все возможности. А потом понял, что просто должен это сделать. Нарисовать своё сердце в облике неё.       Я нарисую ей овальное лицо с тонким подбородком и высокими скулами, как моя реаль её красоты. Волосы будут ниспадать морскими волнами на плечи, как спокойные волны жизни.       Невозможно прожить жизнь счастливо — мне ли не знать. Раньше, в детстве, она всегда улыбалась и была самой жизнерадостной подругой с района. Одна улыбка — и вся печаль тут же уходила. Но когда мы вновь встретились, вновь на линии между нашими домами, она уже не была той самой девочкой-хохотушкой. И хотя я с ней никогда не гулял, не общался, показалось, что и тон голоса изменился до неузнаваемости, в нём нет тепла, нет солнечных лучей, которые согревали бы всё вокруг. Мне от этого стало так больно. Ведь, скорей всего, её жизнь доселе была нелёгкой, тяжёлой, словно корабль нёс по жизненному морю то в шторм, то в водоворот, еле проходимый, то просто навстречу высоким волнам — по крайней мере, так говорят источники, с которыми знаком.       Я сотру её слёзы. Нарисую милую счастливую улыбку. И окрашу губы в страстный цвет уверенности — алый.       Конечно, кого жизнь успела не потрепать к тридцати семи годам? А если учесть, что ещё минимум прожить столько же, то больше начинаешь закрываться в себе, рассуждать, что с тобой не так, думать, как измениться и при этом (самое любимое!) ничего не делать. Неудачи всегда будут присутствовать, но разве они не делают нас сильнее? Я хочу, чтобы она стала сильней, чтобы у неё был человек, на которого можно положиться, — и понимаю, что почти все близкие люди или забыли о ней, или бросили. Хочу ли я быть тем самым человеком, кому можно позвонить ночью, просто потому что не получается уснуть, кого можно позвать выпить в любое время, даже в рабочее, и с кем можно пройтись по ночному городу, — да, хочу, но могу ли?       Я нарисую густые брови, чуть сведенные к переносице, и распрямлю плечи, чтобы утвердить её положение. Нарисую румянец. И одно ухо приоткрою, добавив красивую сережку с синим камнем.       Всё то, что рисую сейчас, я мог бы сказать, не так ли? Прийти как-нибудь с коробкой пиццы, вредной газировкой и предложить поговорить, пообщаться, мол, наши дома находятся напротив, в детстве мы часто замечали друг друга, смотря прямо в глаза, почему бы не создать что-то, что так и не появилось в младшие года. Это заманчиво, правда, но для меня это как дьявольский плод. Я хочу с ней поговорить, но не могу. Просто не могу. А она не любит, когда человек молчит, — она рассердилась на меня в прошлую встречу, когда мы случайно столкнулись (она шла в магазин, а я из него). Она заговорила первой, видимо, нуждалась в общении. Может, она меня помнила, может, просто не могла стерпеть одиночество, с которым живёт уже последние пять лет в пустом доме, но я не смог поддержать беседу — только открывал беззвучно рот, потом закрывал и хмурился. Хмурился на себя, конечно же, но она сочла это знаком, что слишком надоедлива и пора бы ей оставить меня в покое (о боже, всё же было наоборот!). И накричала. Просто вышла передо мной, остановив ход, и высказала, какой я нахал. А я слушал и молчал.       Я нарисую диадему на её волосах. Добавлю чистое голубое небо, как её настоящий характер, а рядом небольшое солнышко, как всегда сопутствующая удача.       Не думаю, что я должен в чем-то себя винить, но если бы я никуда не уехал и не вернулся спустя почти двадцать три года на родину, в свой любимый дорогой дом, смогли бы мы когда-нибудь сблизиться? Я не жалею о прожитых годах, потому что именно они сделали меня таким, какой есть, но просто чисто теоретически, могло бы всё измениться? Именно потому, что я хочу верить в утвердительный ответ, прямо сейчас дорисовываю фон, чисто для того, чтобы не было пустого места, но так, чтобы в любом случае взгляд обращал внимание на неё, на её мудрые глаза с детским трепетом на радужке, на её яркие части летнего платья. Это мой шанс, мой повод нарисовать свои чувства и начать сближаться. Ведь у меня получится?       Я дорисую ей блики в глазах, ямочку на левой щеке и родинку над правой ключицей — это детали. Без деталей невозможно оценить полностью картину.       Вообще, из-за своего закрытого характера, у меня было желание просто оставить возле её дома картину с письмом, которое я переписывал десятки раз — не вру. Как говорить, так и красиво писать не умею, долго подбирал нужные фразы, эпитеты, спрашивал самого себя, не выглядит ли слишком грубо или чересчур откровенно или не показывает ли меня с пошлой стороны. Но когда я уже перешёл улицу (а дело было вечером, когда солнце, такое же яркое, небольшое, но тёплое, как у меня на картине, уже медленно склонялось к горизонту), остановился на стороне её дома, подошёл к калитке, то она в это время как раз-таки шла домой. Измученная, уставшая, даже заплаканная, если только это не лопнувшие сосуды из-за долгой бессонницы, в общем, сегодня её день вряд ли можно назвать лучшим.       Она смотрит на меня. В её глазах я вижу такую отрешенность, словно она уже давно потеряла смысл (что же с ней действительно сейчас происходит? Способен ли я ей помочь?), вижу и протянутую руку (в переносном значении) с желанием найти помощь от кого-нибудь. А я молчу, неуверенно ступая на каждую ногу, словно двенадцатилетний мальчик признаётся впервые в любви — хотя, наши ситуации похожи. В руках держу картину, сзади аккуратно прикреплен синий конверт, в котором покоятся все те слова, которые не могут сейчас из меня выйти.       — Ты не собираешься ничего говорить? — поверь, ты обо всём узнаешь, когда прочтёшь письмо. Она усмехается на моё молчание и тупой (я в этом уверен) взгляд овцы, смотрящей на своего пастуха, который пытается рассказать о несбыточных мечтах построить свой бизнес, хмурится, поджимая губы, и начинает сердиться — брови всё больше и больше хмурятся. — Зачем ты сюда пришёл? — голос начинает срываться в плаче, но она держится. Её явно кто-то сильно обидел. Или обидели. Я открываю рот, но мои руки быстрее соображают и вытягивают картину вперёд — ей видна лишь часть, но она сразу всё понимает. А потом ни с того ни с сего начинает кричать, что ей всё надоело, что она устала, плакать и, не сдерживая слёз, берет мою картину, со злости кидает на асфальт и топчет ногой. — Ненавижу себя, слабачку. Всему конец. Всё! — она просто сорвалась, выпустив сразу всех бесов из сердца.       И уходит, почти забегает в свой дом, так и не включив ни в одном окне свет. Я еще полчаса стою на том самом месте, где даже не шевельнулся. Больно смотреть на порванную картину, больно видеть с другой стороны грязный конверт. Больно видеть, как один раз её шторы на кухне (по крайней мере, я предполагаю, что там именно кухня) открылись, оголяя темноту и еле видный силуэт, но тут же вернулись в исходное положение.       Потом ухожу. Картина? Осталась лежать. Может, взгляни она (я про девушку) на неё (а тут про картину) внимательно, увидь все детали и все нарисованные мои чувства к ней, она бы не поступила так подло. Может, прочитай она моё письмо, она бы перестала сердиться, вспомнив из своего детства одного одинокого и немого мальчика, который тайно за ней наблюдал без возможности заговорить.       Всё могло быть. Но не случилось. Каждый сделал свой выбор слишком рано, не дав другому возможности. Я сам слишком затянул со своей помощью.       Уже слишком поздно.       Солнце ушло за горизонт.