Комната пустоты

— Глупый. Когда он это говорит, в груди у Плаксы что-то екает. Замирает, так сладко и неуловимо, что хочется закатить глаза. — Вот ты куда сейчас, по-твоему, смотришь? Плакса непонимающе хмурится и что-то бессвязное бормочет себе под разбитый нос. — Именно, дурачье. Хватит пялиться в пол. Это сложно, хочет ответить Плакса, но слова забились где-то в горле, как сухой паек по вечерам. Трещины могут рассказать разные истории. По ним Плакса часто придумывает всяческие небылицы, а на собрании о них всем рассказывает. Конечно, мало кто слушает неуверенного заику, но Плаксу ободряет мысль о том, что за сегодня он сказал больше слов, чем за всю прошлую неделю, проведенную в изоляторе. — Я скучал, — скомкано выговаривает Плакса, когда комната тонет в молчании. Молодой парень, сидящий на кровати с по-турецки скрещенными худыми ногами, хмыкает. Мелкие деревянные колышки тихо стучатся друг о друга, покачиваясь на красном шнурке от кроссовок. Светлые глаза блестят во мраке. Маяк для Плаксы, такой далекий и в то же время невыносимо близкий. — Когда-нибудь нас поймают, — смеется парень, а Плакса только напряженно молчит и трет холодные ладони друг о друга. — Мы будем сидеть здесь, разговаривать, а затем кто-нибудь войдет… — Н-нет, — перебил Плакса, и парень снисходительно смеется. — Ты смог как-то починить этот замок-развалюху? — Резко подрываясь с кровати, парень встает посреди маленькой комнаты во весь рост. Высокий и худой, он напоминает Плаксе уличный фонарь. Его тело скрыто под темными одеждами, а на лице зияют две дыры, из которых бьет обжигающий свет. — Кем я сегодня буду? — спрашивает Фонарь, и Плакса смущенно улыбается. Всякий раз, когда звучит этот вопрос, сердце проваливается куда-то за ребра, ударяясь глухо о кости. В светлых глазах нет зрачков, но они заполнены смыслом. Пустым, простым смыслом, который Плакса не может уловить. — Может, я выбегу в коридор и закричу на весь этаж? — Ты уже так делал, — отзывается Плакса, пожимая плечами и тычась подбородком в свои колени. — Трижды. — Потом мы долго не виделись, — протягивает Фонарь задумчиво. В изоляторе нелегко. Там темнота совсем другая: она ледяная и тяжелая. Кажется, будто с каждым вдохом ты становишься ближе к смерти. Плакса не любит это место и старается его избегать, но у него это плохо получается. — Пятнадцать с половиной дней, — печально говорит Плакса, с трудом выговаривая некоторые части фраз, но Фонарь смеется в ответ. Легкий, бездумный смех, который может принадлежать только ему. — И еще несколько часов от шестнадцатого дня… — Прости-прости. — Тонкие руки маячат где-то перед лицом Плаксы, тусклые перстни едва держатся на пальцах. — Я стараюсь контролировать это. Фонарь похож на фонарь. Стоит в кромешной тьме в самом дальнем углу пустой улицы и упорно светит кому-то. Плакса любит его свет. Мягкими касаниями он всегда дарит покой. Фонарь никогда бы не попал в эту комнату, если бы когда-то Плакса его не пригласил к себе сам. Теперь Фонарь ходит из стороны в сторону, шаркает ногами по старым коврам, и пол скрипит под его твердыми шагами. Потолок со следами брызг запекшейся крови, оборванные обои на стенах и множество брошенных кем-то тумбочек, сдвинутых в одну непонятную кучу в другом конце комнаты. В этих тумбочках все вещи Плаксы, разбросанные как попало. А он упрямо помнит каждую полку и что конкретно в ней лежит. — Ночь в самом разгаре, — заявляет Фонарь, встав перед Плаксой. Он хочет сказать что-то еще. — Да… — тихо отвечает Плакса. Но он не чувствует себя неловко, пока Фонарь стоит рядом с ним и молчит, желая одновременно с этим что-то произнести. Будто его губы вдруг кто-то вымазал клеем и навсегда заставил замолчать. А если Фонарь произнесет хоть одно лишнее слово — тонкая кожа порвется, и губы будут болеть несколько месяцев. Здесь безопасно, думает Плакса. В этой комнате нет ничего, что способно навредить. Единственное окно, выходящее в забытый всеми двор, заколочено наспех гнилыми досками. Гвозди погнулись, пахнут ржавчиной. Металлический запах паники. Если что-то и связывает Плаксу с внешним миром, так это Фонарь, рассказывающий разные истории. Его всегда интересно слушать, так как он говорит умело и не запинается на глупых словах, как это часто делает Плакса. Но сейчас Плакса чувствует, что не хочет слушать историю Фонаря. Она плохая, неприятная и на вкус она как край чугунной ванны. — Молчи, — с усилием выдавливает из себя Плакса. — Н-не хы… хы… хочу. Фонарь расстраивается. Плаксе больно, когда Фонарь расстраивается. На его непонятном округлом лице самая уродливая и прекрасная эмоция — грусть. Он грустит всегда о чем-то одном и не личном, словно пытается грустить и за Плаксу тоже. — Глупый, — сдавленно говорит Фонарь, и нежные касания превращаются в разъяренные удары плетью. Плакса сжимается в один-единственный комок. Сидя у кровати, упираясь лопатками в ее край, хочется зареветь. Сделать это так громко и отчаянно, чтобы на лбу вздулись вены, а из носа потекла черная кровь. Давиться рыданиями невкусно. Плакса хочет сказать об этом, но голос прыгает и искажается. Недаром когда-то его и прозвали Плаксой. Он давится слезами, которые никогда не прольются. Фонарь и так уже все выплакал. Поэтому его глаза и светятся. — Мрак уходит, — тихо говорит он. — Ты не видишь этого, — нервно отвечает Плакса, беглым взглядом окинув входную дверь, запертую на три ненадежных щеколды, которые можно легко оторвать. — Я-то нет, — улыбается Фонарь, — а вот ты знаешь. От Фонаря пахнет улицей. Морозной и недружелюбной, царапающей лицо злобой. Эта история тянется и тянется, и Плакса не хочет, чтобы она заканчивалась. Это его личная маленькая сказка, в которую хочется верить до самой смерти. Фонарь — его друг. Мальчуган, преследующий его с самого детства, чтобы подружиться. У него темные волосы и дыры вместо глаз, освещающие дорогу в никуда. И он любит, когда Плакса смотрится в зеркало. — Это интересное занятие, — объяснял Фонарь, расхаживая вокруг Плаксы, сконфуженно уставившегося на отражение в пыльном зеркале. — Ты видишь то, что считаешь совершенным. Видишь исключительно то, что принадлежит тебе. — Ты мне принадлежишь, — выпалил тогда Плакса, и Фонарь расхохотался. Но в этом не было никакой шутки. — Что смешного? — Слова давались тяжело с непривычки. Плакса не любил разговаривать с кем-то, кто не Фонарь. — Глупый, — отвечал с улыбкой Фонарь. Глупый. Глупый. Глупый. Да, он знал. Но не признавал. Это его история, которая может быть какой угодно. — Почему? Плакса спрашивал, ощущая, как красный шнурок хочет стиснуть его тонкую шею. — Не я тебе принадлежу, — мягко и терпеливо отозвался Фонарь, пока его рука медленно опускалась после удара по отражению Плаксы. Кап-кап. Эта комната — единственное спасение от смрада того мира, который видел Плакса. Он хочет спрятаться и быть всегда с Фонарем, светящим так ярко, что могут лопнуть глаза. Но кажется, что глазные яблоки уже лопнули. Что-то горячее течет по щекам, а руку холодит страх. Он стекает, оставляет кляксы на полу и, если надавить на стекло, всаженное меж костяшек, это чувство усилится. — Глупый, — эхом собственного голоса. Плакса жмется ближе к кровати. По комнате Фонарь больше не ходит, молчит, и только стрелки часов тик-тик-такают в ритм обезумевшего от тоски сердца. Есть комната. Маленькая, тесная, с грудой тумбочек, в которых находятся разные вещи. Плакса всегда знает, что они будут в другом порядке. За окном тьма расступается, но Плакса не хочет. Он заколотил его, чтобы она осталась. Такая приятная обманщица, чья беззубая улыбка выдает лишь лживую паскуду. Фонарь не светит. Глаза его закрыты, потому что открыты глаза Плаксы: воспаленные, испуганные и настоящие. Плакса сидит у кровати, его рука кровоточит от множественных осколков зеркала, впившихся в кожу. Он ничего не говорит, потому что нечего. Он заикается, не то что Фонарь. Когда-нибудь их поймают. Они будут сидеть здесь, разговаривать, а потом кто-нибудь войдет, потому что Плакса никогда в жизни не починит замки, которых не существует. Потом Плакса будет сидеть в изоляторе вновь. Потому что он слишком долго верит собственным сказкам.